Оскорбление и недоверие оставили во рту Ратибора вкус желчи. Он сидел в своей каморке, один, в полной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием угольев в жаровне. Совет дружины стал для него клеймом. Параноик. Одержимый. Он видел, как они смотрят на него – не как на Волка Князя, а как на бешеного пса, которого пора бы пристрелить, чтобы не натворил бед. Князь, его хозяин, фактически приказал ему отступить, заткнуться, утопить свою правоту в вине.
В груди Ратибора не было обиды. Была лишь ледяная, звенящая пустота. Они были слепы. Их мечи и доспехи были бесполезны против врага, который воевал не сталью, а ужасом. Они готовились отражать штурм, не понимая, что крепость уже гниет изнутри.
Он думал о том, что делать дальше. Плюнуть на все? Покориться воле князя и ждать, пока на улицах не начнут находить уже человеческие трупы? Или пойти против всех? Стать волком-одиночкой, преступником, действующим на свой страх и риск, зная, что если его поймают в стане печенегов, никто за него не заступится. Его просто бросят на съедение собакам, как нарушителя мира.
От размышлений его отвлек резкий, короткий стук в ставень.
Ратибор замер. Стук не был человеческим. Он был слишком сухим, слишком резким. Как будто кто-то стучал костью по дереву.
Он медленно подошел к окну и отодвинул тяжелый засов. На подоконнике сидел ворон. Огромный, черный, как сгусток ночи, с умными, блестящими, как бусины из обсидиана, глазами. Он не улетел. Он просто склонил голову набок, разглядывая Ратибора. Это был не обычный городской падальщик. Это был один из воронов Милады.
К лапке птицы была привязана тонкой бечевкой крохотная, туго свернутая трубочка из бересты.
Ратибор осторожно отвязал ее. Его грубые, мозолистые пальцы казались неуклюжими рядом с хрупким посланием. Ворон каркнул – хрипло, коротко, словно отдавая приказ, – и, взмахнув крыльями, растворился в сером рассветном небе.
Ратибор развернул бересту. На ней не было длинных объяснений. Лишь четыре слова, нацарапанные острым угольком корявым, почти детским почерком ведьмы:
Он идет за кровью леса.
Четыре слова. Но для Ратибора они прозвучали громче набата. Громче хохота в княжеской гриднице. Это не было предположением. Это было знание. Пророчество. Приговор.
Кровь леса.
Ратибор снова посмотрел на свою карту, разложенную на столе. На зловещую спираль. Убийца уже взял душу дома, нутро очищения и дыхание земли. Что было сутью леса? Его сердцем? Его скелетом?
Леший.
Древний дух, хозяин чащи. Невидимый, могущественный, тот, кого боялись даже самые смелые охотники.
"Позвоночник," – всплыло в его памяти слово, которое он сам нацарапал на карте. Скелет, основа. Позвоночник леса.
И Ратибор понял все.
Он понял, что совет дружины, их неверие, их насмешки – все это не имеет значения. Убийца не будет ждать, пока они прочешут леса и допросят знахарок. Он уже действует. Он уже на охоте. Прямо сейчас, в эту самую минуту, он, возможно, уже выслеживает свою следующую жертву в вековом бору на Щекавицком холме.
Холод в его груди сменился ледяным огнем. Выбор был сделан за него. Он не мог сидеть здесь и ждать. Даже если ему придется пойти против воли князя. Даже если это будет его последняя охота.
Он поднялся, больше не колеблясь. Сбросил грязную рубаху, начал облачаться в свои кожаные доспехи, проверять крепления, ремни. Он не брал с собой многого. Только секиру. Верную, тяжелую, голодную. И нож. И еще он взял длинный моток крепкой веревки.
Милада дала ему не просто предупреждение. Она дала ему цель. И она дала ему шанс. Шанс опередить убийцу. Возможно, даже поймать его на месте преступления.
Он больше не был Волком Князя.
С этой минуты он был просто волком. И он шел в лес. Не спасать Лешего. Спасти духа было уже, скорее всего, невозможно.
Он шел забирать свою добычу у другого хищника.