Утренняя звезда, спасшаяся от горгульи, обнадежила не напрасно: в этот день тетя объявила, что нашла мне работу.
– Работу? – я заложила страницу и закрыла «Жизнь Ласарильо с Тормеса» – признаться, с досадой – мсье Паскаль дал мне его только на одну ночь.
– Да, дорогая, работу, – кивнула тетя Люсиль. Улыбка ее сулила что-то необыкновенное.
– Какую работу, тетя?
Неужели все-таки в мастерскую к кружевнице? Не хотела бы я день-деньской вертеть коклюшки, пока не ослепну. Годам эдак к двадцати.
– Прекрасную работу, Николь. Ты же только и умеешь, что книги читать! – голос тети опасно зазвенел.– Вот этим и будешь заниматься!
– Книгами? – на мгновение у меня мелькнула безумная мысль, что я могу помогать мсье Паскалю в его лавке.
– Именно! – подбоченилась тетя Люсиль. – Будешь читать книги графине Шале! Она ищет кого-то, кто мог бы вести ее корреспонденцию, потому что глаза у нее уже не те, что в молодости.
– То есть… Ей нужен секретарь?
– Именно! Ягненочек мой, это такая удача! Госпожа графиня пожаловалась своей экономке, а та ведь в родстве с моим покойным Дюранже, – тут тетя, как всегда при упоминании мужа, поднесла к глазам край косынки. – Она-то и вспомнила про тебя. Все знают, что гугеноты учат девочек читать и писать.
– Графиня Шале? Она же такая знатная…
– Но и ты не какая-то дочь поденщика! У твоего отца был собственный корабль!
Корабль? Наша плоскодонка, на которой отец обихаживал устриц, конечно, когда-то имела парус, но назвать ее кораблем – все равно что счесть меня герцогиней. Кажется, тетя начала сердиться, но я все же набралась смелости поправить ее:
– Тетя, корабль – это слишком…
Мне не удалось договорить.
– Мне кажется, Николь, ты как-то не очень стремишься получить работу и немного мне помочь! Или ты всю жизнь собираешься провести за книгами? Может, хочешь торговать книгами, печатать их, а? Или, – тут тетя закатилась деланным смехом,– еще писать их начнешь?
Абсурдность этих предположений меня отрезвила. Но я все-таки нашла в себе силы на последний вопрос:
– А почему графиня не может взять секретаря-мужчину?
– Потому что мадам – вдова, – отрезала тетя. – Обязательно пойдут слухи.
Мои мысли рассыпались, как горох.
С одной стороны, житье у тети, при всей ее доброте, было довольно тоскливым – каждый день похож на другой. Утром я сопровождала Серпентину на рынок, потом помогала ей готовить и наводить чистоту, затем чинила и латала наш нехитрый гардероб. Лишь в те редкие вечера, когда тетя уезжала в контору к стряпчим или заглядывала к соседкам, я могла всласть почитать в гостиной, при свете нескольких свечей. В противном случае оставалась ночь и чадящий огарок.
– У графини наверняка имеется много книг,– словно подслушав мои мысли, сказала тетя. – Читай себе сколько влезет. Два ливра в месяц, стол, комната! Ягненочек, так можно и на приданое накопить!
Опять она все испортила. При упоминании приданого стало тошно. От родителей не осталось ничего, тетя кормила меня из милости. Наверное, мне следовало возместить ей расходы, но как? Я неплохо шила, но по закону зарабатывать этим деньги могли только члены гильдии белошвеек. А в гильдию брали исключительно своих: дочерей белошвеек или сестер. Так что можно не беспокоиться, что грудь у меня не выросла – без приданого мужа мне не видать.
Единственное ремесло, куда принимали всех – кружевное: вертеть коклюшки, выплетая тонкий узор из льняных или шелковых ниток. Но гильдию кружевниц интересовали девочки не старше пяти лет, учить взрослую девицу никто не хотел. Оставалось только просить Святого Николая подбросить мне в окно мешок с деньгами, как в притче, что тетя Люсиль рассказывала каждый Сочельник.
Так что работа секретаря была просто чудом – мало ли в Париже гугеноток! Гугеноток? Тяжелая волна поднялась внутри, хлестнула по глазам – до слез. Я не… Я католичка. Отступница. Предательница.
Словно в ответ на мои мысли, внизу послышался громкий стук в дверь и зычный голос дяди Адриана. Пожаловали гости из Ла-Рошели!
Дядя Адриан – высокий старик с лохматыми черными бровями, и с ним дядя Жак – маленький, с красным лицом и носом-брюквой – братья моей бабушки, так что, строго говоря, они приходились дядьями не мне, а тете Люсиль.
Но я все равно называла их дядюшками. А вот дядя Адриан именовал меня не иначе как Иезавелью, Иродиадой и Каином в придачу: каждый раз, оглядев меня с ног до головы и не обнаружив на моем челе каиновой печати, он принимался выжигать ее взглядом. А в самом скверном настроении мог назвать меня Цецилией – свое второе имя, полученное во время крещения в католичество, я ненавидела.
Дядя Адриан, конечно, сделал большое одолжение, когда после смерти моих родителей приехал в Париж, тем самым косвенно включив меня и тетю Люсиль в состав семьи. С тех пор он нередко останавливался у нас. И дядя Жак, конечно, тоже. Я не любила этих визитов. Еще на лестнице перечислив все грехи тети, за обедом дядья обязательно принимались рассуждать о политике.
– При Генрихе Наваррском1 я… – если верить дяде Адриану, именно ему Ла-Рошель была обязана процветанием во время прошлого царствования.
За столько лет я наизусть выучила последовательность событий, благо она никогда не менялась: сначала проклинали Варфоломеевскую ночь. Затем ругали Генриха Наваррского за ренегатство – переход в католицизм. Этот пассаж всегда сопровождался укоризненными взглядами в мой адрес. Я в такие моменты давилась супом и ждала конца обеда, все равно не удастся больше проглотить ни кусочка. Затем дядья принимались хвалить Нантский эдикт, уравнявший в правах католиков и протестантов – за единственным исключением.
Когда Серпентина вносила жаркое, наступало время поговорить о последних оставшихся у протестантов крепостях – Монтобане и Ла-Рошели.
– Разве этот слюнтяй Людовик может взять хоть одну крепость? Он полгода осаждал Монтобан и ушел не солоно хлебавши. А к Ла-Рошели даже подойти не решился,– грозно шевелились брови дяди Адриана.
– Ла-Рошель взять невозможно, это все знают, – вступала тетя со своей единственной репликой и кивала Серпентине – уничтоженные дядей Жаком винные запасы требовали пополнения.
– Мы уже разбили однажды королевский флот! – дядя Жак торопливо осушал бокал за бокалом. – Разобьем еще раз, если кардинал Ришелье снова сунет к нам свой длинный нос!
– Наверное, у этого проклятого паписта не только нос длинный, раз королева-мать так его ценит… – тут тетя Люсиль делала большие глаза, и дядя Адриан сбавлял обороты: – Король строит гарнизон Порт-Луи чуть ли не в самой ла-рошельской гавани – добром это не кончится.
В последнее время дядя Адриан все чаще упоминал Голландскую Республику.
– Чем мы хуже голландцев? Чем Ла-Рошель хуже Амстердама или Хаарлема? Чем золотые веретена Роганов хуже лилий и цепей?2
Выпив за будущую Протестантскую республику Ла-Рошель и герцога Рогана – главу ее, дядья обычно отправлялись на боковую. Чтобы успеть в Сен-Жермен на утреннюю службу, следовало встать до рассвета, потому что Нантский эдикт запрещал в столице протестантские богослужения. Эта единственная уступка католикам, сделанная Генрихом Наваррским, давала мне пару часов вечернего уединения.
Спустившись на первый этаж и нащупав на притолоке ключ, я вошла в лавку мсье Паскаля.
В раю для меня должно пахнуть так же – лаком, испанским шоколадом и книгами. Кисловатый запах пожелтевшей бумаги, резкий – типографской краски, терпкий, густой, животный – переплетного сафьяна…
Снаружи застучала колотушка уличного сторожа, сквозь ставни пробился неровный свет факела –золото на переплетах замерцало жирно и празднично. Мне не нужен был свет, чтобы достать нужную книгу – любую я могла найти на ощупь.
Сегодня меня не привлекали ни диалоги Платона, ни любовный роман «Амадис Галльский», ни даже второй том «Дон Кихота» – предмет особой гордости мсье Паскаля.
Я хотела не забыться, а проснуться.
Лаковый секретер красного дерева, где мсье Паскаль хранил самые ценные экземпляры, имел потайное отделение. Нажать на фальшпанель и повернуть. Поворотный механизм опять заклинило, но мне не привыкать – я запустила руку внутрь сокровищницы, нащупала укутанного в сафьян Макиавелли и вытянула наружу.
Именно в Макиавелли мсье Паскаль прятал гравюру «Осада Хаарлема». Ставший за полвека очень хрупким, картон выскользнул из книги и лег в руку.
Без света не обойтись.
Зайдя за стеллаж – чтобы ночной сторож не мог увидеть огонек через щель в ставне – я затеплила свечу. Пламя казалось красным. Хаарлем все-таки сдали… Испанцы рубят головы безоружным и связанным людям, а католический монах с огромным распятием в руке благословляет казнь.
Трупы на земле, трупы на виселице… Отрубленные головы не поддаются счету… Жертв этой гекатомбы сваливают в повозки и выбрасывают в море. Горячий воск капает мне на руку, я вздрагиваю. Мне кажется, или я слышу, как скрипнула половица? Озноб охватывает меня, руки холодеют. Тьма в первый раз не кажется мне дружелюбной.
Чтобы успокоиться, я бережно возвращаю гравюру на место – в седьмую главу «Государя». Потом пеленаю книгу в сафьяновый лоскут и кладу обратно в тайник.
Уходить не хотелось. Присев на обитый вытертым плисом табурет, я закрыла глаза и прижалась щекой к кожаным переплетам. Их тисненые корешки быстро теплели, отзываясь на мою ласку. Я знала их наизусть: в полосках сусального золота – Ронсар, в шершавой шагрени – Теофиль де Вио, приговоренный к сожжению за богохульство… Гладкий том в телячьей коже, упоительно пахнущий типографской краской, – конечно, новый «Дон Кихот». Я вытянула его с полки. Еле слышно тикали часы. Обхватив фолиант руками, я подумала, что хотела бы остаться так навсегда.
– Николь… Николь… – я проснулась оттого, что меня трясут за плечо. Почему подушка такая твердая?
– Ты здесь ночевала? – из-за очков глаза мсье Паскаля, нависшего надо мной, кажутся огромными. – Что случилось?
– Приехали дядюшки из Ла-Рошели…– как же ломит все тело! – Решила провести ночь с Дон Кихотом.
– Похоже, Николь, ты провела ночь с цезарем, да не одним, – мсье Паскаль деликатно тянет у меня из рук фолиант, показывая на обложку с надписью «Жизнь двенадцати цезарей». – Политики оказались проворнее рыцаря печального образа…
Дождавшись, пока я потянусь и поправлю волосы, он снова спросил:
– Что случилось?
Я рассказала ему о предложении графини Шале. Про два ливра в месяц, про стол и комнату. О том, что боюсь нового места и новых людей. Боюсь, что не понравлюсь графине. Про… Про то, как жизнь несправедлива – но этот пассаж я не озвучила.
Мсье Паскаль догадался сам.
– Ты могла бы стать королевой устриц, а станешь секретарем графини. Не самый плохой жребий – хотя устрицы, возможно, тоже ценят, когда им читают вслух «Дон Кихота».
– Я обманщица! Меня учили не для того, чтобы я стала католичкой, я не имею права пользоваться тем, от чего отреклась!
– Ну что ты, Николь… А покойный король? Был протестантом и королем Наварры, а как перешел в католичество – так и в короли Франции сгодился.
– А как же Лютер? Он же сказал…– я помедлила, припоминая точные слова, – «истину следует защищать и отстаивать, если даже мир вокруг не только погрузится в хаос и междоусобицу, но вовсе будет разодран в клочья и целиком уничтожен»?
Мсье Паскаль пожевал нижнюю губу, отчего морщины на верхней обозначились резче, а потом тихо сказал:
– Париж стоит мессы.
В глазах его было столько доброты – ее не могли скрыть ни толстые стекла очков, ни морщины– что мне захотелось ему поверить. Согнутый чуть не пополам, седой как лунь, одежда и руки вечно в чернилах – он казался мне лучшим человеком на свете.
К сожалению, другие люди на него ничуть не походили.
Вернувшись из Сен-Жермена, дядя Адриан – небывалое дело – одобрил графиню Шале. И даже подарил тридцать су золотом! Величественно протянув руку для поцелуя, он заметил:
– Долг христианина – защищать сирот!
– И вдов, – подхватил дядя Жак и тайком сунул мне в руку еще один золотой.
У меня еще никогда не было столько денег! Я не могла усидеть на месте, и на следующее утро напросилась с Серпентиной на рынок – купить ленту в волосы.
Волосы у меня мамины… Как и у братьев. Но Гаспара, Рене и Юбера всегда стригли коротко, по моде прошлого царствования – так, что вихры не успевали закрутиться в колечки.
Во время эпидемии меня обрили, потом волосы толком не росли, но сейчас мне все-таки удалось отпустить их до плеч. Соорудить косу было делом трудным – завитки торчали во все стороны, несмотря на гребень. Я надеялась, что лента поможет их укротить.
– Все-то деньги не бери с собой, потеряешь! – сказала вслед тетя Люсиль. Но я ее не послушала.
Парижские рынки я ненавидела. Там можно было купить десять тысяч вещей, что в Сен-Мартене не понадобились бы никогда в жизни: кружева, перчатки из надушенной лайки, чужие волосы, собранные в пучки и косы, бархат из бумазеи, страусовые перья и собачьи попонки, серьги из позолоченной меди и рубины из стекла. Пустой суп с разбрызганным сверху жиром – чтоб казался наваристым. Крупные раковины виноградных улиток, начиненные крысиным мясом.
Да что там еда – даже дрова для очага надо было покупать! Рене и Гаспар ужасно удивлялись, что надо отдавать два су за жалкую вязанку хвороста. Но берег острова Ре, где за полчаса можно было насобирать гору водорослей, стеблей камыша и выброшенных волной кусков дерева, остался в прошлой жизни.
Потолкавшись у прилавков, Серпентина загрузила мою корзину зеленью, репой, патокой, двумя дюжинами яиц, всучила мне поклажу и устремилась к прилавку мсье Кастеля – мясника, который, по убеждению Серпентины, откладывал ей «лучшие кусочки». По-моему, она себе льстила – что могло привлечь в нашей Серпентине – краснолицей, одышливой и тучной – не то что мясника, а и распоследнего бродягу? И все-таки она каждый раз прилипала к прилавку мсье Кастеля на полчаса – чем я и воспользовалась.
Парижская толпа казалась особенно возбужденной. Я еле протолкалась сквозь толпу в рыбном ряду. Какая-то торговка громогласно поминала Генриха Наваррского:
– Уж какой кобель был наш покойный король Анри… При такой славной, красивой, дородной жене – пялил какую-то кошку драную, эту Габриэль!
– Придержи язык, если не хочешь его укоротить, женщина! – со смешком сказали из толпы.
– Вам бы кто укоротил – чтоб в чужие щелки не лезли! Свой хрен надо держать в узде – это и для королей годится, и для простых смертных!
Подобный выпад вызвал среди мужчин бурю возмущения. Глубокий бас возразил:
– Ты чушь несешь, Катарина! При Габриэли королевы еще в помине не было!
Торговка подбоченилась:
– Как это не было королевы? А королева Марго? Он был на ней женат, когда наплодил Вандомов!
– Что и говорить, наш король Анри и в королевах, и в любовницах – как в сору рылся! – поддержала ее соседка с еще более пронзительным голосом.
Больше возражать никто не пытался.
Галантерейщики облюбовали северную сторону рынка, и пока я добралась до лент, кружев, шпилек и ниток – изрядно запыхалась.
Корзина резала руку, на ногу наступил какой-то подгулявший подмастерье, но я не успокоилась, пока не обошла всех продавцов, упорно торгуясь. Наконец, один из них согласился расстаться с прекрасной голубой лентой в два дюйма шириной. Торговец божился, что это шелк, и я отдала ему один золотой. Для пущей сохранности я развязала у горла завязки плаща и спрятала ленту за корсаж. Корзину пришлось поставить на землю, и об нее тотчас споткнулся пожилой возчик с кнутом за поясом. От толчка три репки выскочили из корзины и запрыгали по земле, мешая прохожим.
Подхватив корзину, я кинулась за ними, ныряя меж ног и юбок, подняла, одну, вторую… Третья репка – самая крупная и желтая– отскочила от ножищи в громадном деревянном сабо и покатилась за пустой прилавок. Я кинулась за ней. Протискиваясь между прилавков, я зацепилась. Юбка затрещала. Я дернула сильней – в лоскуты! Что скажет тетя!
– Что скажет мамочка, когда увидит драную юбку! – раздался громкий гнусавый голос. Мальчишка в плоской шапочке школяра загородил мне дорогу.
Сердце заколотилось. Я заслонилась корзиной и сделала шаг назад.
– А драный корсаж? – сквозь стук крови в ушах расслышала я голос сзади. Обернулась – там стоял второй мальчишка, повыше и покрепче.
– А ну отдала корзину! – подскочил первый. Он был ниже меня ростом, но в его выпученных глазах горела такая уверенность, что я попятилась. Сзади раздалось хихиканье, и на мой зад с размаху опустилась чужая ладонь.
– Держи ее, Рыба! – из-за прилавка лез еще один! – Сейчас мы ее пощупаем!
Волна поднялась откуда-то из груди, захлестнула, в ушах зазвенело. Я изо всех сил толкнула корзиной первого мальчишку. Он не удержался на ногах и упал. А я побежала.
Я неслась мимо продавцов костей и тряпок, блохоловок и сальных огарков, мимо котлов с крысиным мясом, мимо серег из фальшивого золота и серег из настоящего – утром вырванных с мясом из чьих-то ушей, мимо сломанных птичьих клеток и черепков дорогого фарфора, мимо язв из раскрашенного воска и сушеных языков повешенных. Сердце колотилось в горле. Капюшон слетел, волосы намокли от пота и лезли в глаза. Воздуха не хватало. В боку закололо. Вслед неслись крики и улюлюканье – преследователи не отставали.
Я бы убежала, если б не нога. Зацепившись каблуком о булыжник, я с размаху упала, ободрав колено. Резкая боль гвоздем пробила лодыжку, брызнули слезы. Где я? Усмешки на сизых распухших лицах, вонь немытых тел, взгляды искоса… Меня загнали в Гнилой конец – место, о котором и говорить-то страшно. Надо выбираться! Но куда? Из-за слез я ничего не видела, кроме собственного подола, в грязи и крови.
– Где она? – голоса преследователей приближались. Идти я больше не могла и приготовилась драться.
Я утерла лицо, высморкалась – и вдруг поняла, что зловоние Гнилого конца перекрывает мощный запах рыбы – до безопасной части рынка мне осталось одолеть короткий участок, буквально заползти за поворот… Маленькими-маленькими шажками, я двинулась к рыбным рядам. Меня толкали, чья-то рука залезла в корзину, отчего я чуть ее не выронила. Но я шла, прикусив губу, чтобы не стонать – вот бы не только онеметь, но и стать невидимой, неслышимой… Тщетно – сзади опять раздался гнусный голос пучеглазого мальчишки.
– От нас не убежишь… – не только я тащилась из последних сил – мальчишка дышал тяжело, с присвистом, но на лице его я, обернувшись, увидела мерзкую улыбку. Не прекращая ухмыляться, он закрутил головой – высматривал приятелей, но их, благодарение Господу, пока не было видно.
– Николь! Мадмуазель Николь! – это кричала Серпентина, где-то совсем близко. Я хотела закричать в ответ, но пучеглазый ударил меня в грудь – слова застыли, я не могла даже вздохнуть. Если они утащат меня под прилавок…
Извиваясь на земле, я боролась за глоток воздуха, когда надо мной нависла тень.
«Догнали!» – я закрыла глаза.
– Прочь, каналья,– приятный мужской голос. Звук оплеухи. – Мадемуазель, вы ранены?
Открыв глаза, я не поверила своему счастью: пучеглазый с воем улепетывал, держась за ухо. Его шапка валялась в грязи. Надо мной склонился высокий молодой человек. Дворянин – судя по шпаге на боку. Солнце било прямо ему в затылок, я не могла рассмотреть своего спасителя, но голос был незнакомый.
– Вашу руку, мадемуазель,– он наклонился еще ниже, но взять его за руку я не успела – в него с разгону врезалась Серпентина.
– Николь, вот ты где! Опять эти сучата из школы? – она тянула меня вверх с силой бретонского мерина, на ходу бросив моему спасителю:
– Благодарствую, сударь, дай вам бог здоровья!
Незнакомец хмыкнул, вскинул руку к широким полям шляпы – и я потеряла его из виду, влекомая Серпентиной к выходу.
– Деньги-то при вас, что дядюшка дал? – спросила Серпентина, когда мы шли мимо прилавков с лангустами и креветками. Дождавшись моего кивка, она вздохнула:
– Ну и славно, ягненочек, обошлось!
Обошлось… Я подвернула ногу – лодыжка горела огнем, в боку стреляло, я растеряла половину содержимого корзины, унижение я не забуду до конца жизни – но Серпентину беспокоили только деньги.
– Как занесло-то вас на Гнилой конец, это ж гиблое место, все знают – и ни к чему в одиночку туда ходить! Там только ворью раздолье, да канальям этим из Бове.
Слушая ворчание кухарки, я постепенно приходила в себя. Действительно, коллеж Бове был источником не только знаний, но и всяческих гнусностей, творимых школярами. Оставленные без родительского присмотра, мальчишки постоянно пакостили, особенно славясь набегами на окрестных торговок съестным. Моим братьям в школе пришлось нелегко, но их как-никак было трое, поэтому лишний раз с ними предпочитали не связываться.
Меня не занимало ворчание Серпентины, пустая корзина, боль в ноге, изгвазданное платье, которое я до вечера чистила и зашивала – я думала о незнакомце, так великодушно пришедшем мне на помощь. Жаль, что я запомнила только голос.
Я боялась, что тетя все узнает, но в тот день она не заметила бы и второе пришествие – настолько потрясающими были новости.
– Герцог Роган разбил королевский флот! Жаль, что дядя Адриан уже уехал,– тетя комкала косынку на груди.– Что же теперь будет?
«Война? Протестантская Республика Ла-Рошель? – пронеслось у меня в голове. – Лишь бы не Варфоломеевская ночь».