Я полностью погряз в муке, тесте и мыслях о Лия́. По локоть, а то и по самую шею. С другой стороны, я готовлю слоёное тесто для яичных тартов, одного из её любимых лакомств, так что думать при этом о ней не так уж необычно. А какую отговорку найти, когда я готовлю всё остальное? Ну… э-э… она сладкоежка?
Я кладу на стол пищевую плёнку, посыпаю её мукой, потом кидаю сверху тесто на воде, которое только что замесил. Ещё немного пищевой плёнки сверху, потом раскатать. Пять проходов скалкой – ни в коем случае не четыре. Лия́ никогда в этом не признается, но она суеверная. Не суперсуеверная, но, э-э, среднесуеверная точно. У неё «пунктик» только с числом 4. Так что у меня появилась привычка всячески его избегать – например, когда я набираю в сообщении четыре восклицательных знака, я либо удаляю, либо добавляю ещё один.
Не уверен, знает ли она о других омофонных суевериях… Например, в некоторых регионах Китая слово «четырнадцать» звучит так же, как «умрёт», «семьдесят четыре» – «уже умер», «девяносто четыре» – «уже давно умер», но пока что она боится только числа 4.
Я выкладываю тесто на масле с одной стороны теста на воде и убираю его замораживаться. А потом переключаюсь на готовку булочек с мясной нитью. Тесто поднималось уже целый час, самое время лепить из него булки.
У меня уже сложилась целая система. Когда я только начинал, Лия́ помогла мне составить таблицы, чтобы определить оптимальный порядок действий и минимизировать моё время пребывания в пекарне. Она распечатала эти таблицы и развесила их по стенам, но я уже выучил их наизусть. Во время учёбы, когда на кухне работают папа и временный работник, всё проходит немного иначе – но даже тогда я чаще всего готовлю рано утром, перед школой, а уж летом кухня в полном моём распоряжении.
Входная дверь открывается и закрывается – об этом сообщает колокольчик над дверным косяком. Мы старомодные. Мне нравится думать, что это придаёт пекарне определённый шарм. Столы и стулья деревянные, резные, в стиле династии Тан. Мама их выбрала потому, что стиль династии Тан сейчас стал практически синонимом «китайского стиля», и, хотя меня и не очень радует, что на Западе нашу историю почти не знают, мне нравится основная идея – вызвать у посетителей чувство, словно они попали в другую культуру и другую эпоху. Наши стулья не старинные и не дорогие, но папа обработал дерево и придал им антикварный вид. Птичьи клетки и фонарики, свисающие с потолка, добавляют обстановке живости и капельку современности.
– Подождите секундочку! – кричу я посетителю, накрывая наполовину законченные булочки с мясной нитью из свинины. Я сейчас здесь один – на дворе десять утра, до обеденного часа пик ещё далеко. Обычно в такое время мало кто заходит, так что я легко успеваю обслуживать клиентов и почти не отрываться от выпечки.
Я мою руки, стоя спиной к двери, ведущей за прилавок. И вдруг что-то дёргает меня назад. Всё происходит так быстро, что я не успеваю понять, что происходит – только чувствую, как чья-то рука обхватывает мою шею.
Ох. Знакомая рука. Боги, только не он.
В затылок втыкается кулак и начинает ерошить мои волосы.
– Ай! – кричу я, хотя и понимаю, что это не поможет.
– Скучал? – спрашивает мой старший брат Цзяо, продолжая давить на затылок костяшками пальцев. В этом он мастер – в старших классах входил в сборную школы по борьбе.
Я отпихиваю его мыльными руками.
– Эй! – возмущается он. – Ты намочил мою рубашку!
Он ищет бумажное полотенце, но, поскольку бывает здесь очень редко, понятия не имеет, что они спрятаны за пакетами с мукой. Если этого не знать, их фиг найдёшь.
Я протягиваю ему полотенце, пусть и с неохотой.
– Можно как-нибудь без этого обойтись, а? – спрашиваю я. – Мне семнадцать, а ты студент.
Цзяо пожимает плечами.
– Ну, значит, ты уже должен был стать достаточно мужественным, чтобы выдержать это.
Когда я домываю руки, Цзяо уже исчезает с кухни. Я нахожу его в лавке – он как раз отправляет в рот миндальное печенье с витрины.
– Эй, это для посетителей. Я принесу тебе немного с кухни, если хочешь.
В отличие от остальной моей родни, я всегда стараюсь сначала продать выпечку идеальной формы, а ту, которая получилась не очень, приберечь напоследок. Если что-то идёт не так – например, не получается добиться нужной консистенции теста или мука уже не такая хорошая на вкус, как надо, – я начинаю заново. Да, знаю, у нас тут бизнес, а из-за моего стиля готовки мы теряем драгоценные деньги, но я просто не могу продавать что-то не высшего качества. Лия́ уверяет, что я готовлю лучшие пирожки, слойки и булочки, но я продолжаю говорить ей, что правда вовсе не так прекрасна.
Цзяо, пропустив мои слова мимо ушей, берёт с витрины бисквитное пирожное идеальной формы.
– То есть я должен есть второй сорт? Нет уж, это для тебя, Сын Номер Два.
Я вздыхаю.
– Можешь ко мне так не обращаться? Мне хватает того, что так делает папа.
В лицо он, конечно, так меня не называет – это примерно как говорить «мой младший сын» в разговорах с другими людьми, – но, конечно же, Цзяо, Сын Номер Один, уцепился за это прозвище и тычет им мне в нос при любой возможности. «Сын Номер Два» – прямой перевод с китайского языка, в котором родители иногда называют детей лао да, лао эр, лао сан, что означает «старший», «второй ребёнок», «третий ребёнок». Мой отец решил перевести это на английский как «номер один» и «номер два», как делали его родители. И, поскольку отец очень гордится тем, что был не просто «сыном номер один», а старшим сыном старшего сына (что очень престижно), он даже не задумывается о том, каково приходится мне.
– Ладно, хорошо, и как мне по-другому сказать «номер два»? Хм… о, придумал! – Цзяо по-волчьи ухмыляется, ощерив зубы. – Можешь быть Сыном-Какашкой. Эй, Сын-Какашка!
Так, ладно. Кто бы мог предположить, что я стану скучать по прозвищу «Сын Номер Два»? Ненавижу, когда Цзяо вторгается в моё личное пространство.
– Смотрю, ты прям повзрослел после первого курса, – отвечаю я, закрывая витрину и придерживая её рукой.
– Шутки про какашки смешны в любом возрасте.
По правде говоря, Цзяо мог бы рассказать самую смешную шутку на Земле, а я всё равно бы не засмеялся – потому что её рассказал он. Да, дошло до того, что я не могу отделить то, что он говорит, от факта, что это говорит он.
Цзяо проглатывает последний кусок пирожного и тянет, опершись о прилавок:
– Можно задать тебе серьёзный вопрос?
«Нет», – думаю я.
– Почему ты проводишь тут столько времени? Я уже говорил это однажды, но повторю снова: выпечка – для девчонок.
Однажды? Он говорил это примерно миллион раз. Честно скажу, если бы я попытался ответить на вопрос Цзяо, ничего хорошего из этого бы не вышло, поэтому я просто молчу.
По иронии судьбы, именно из-за него я полюбил выпечку. Когда мама вернулась на работу и больше не могла защищать меня от Цзяо, я начал проводить всё больше времени на кухне «Лунных пряников» и учиться у папы. Это было единственным местом, безопасным от Цзяо – он не выносил и мысли о том, что его могут увидеть рядом с чем-то «настолько девчачьим». Поначалу я ненавидел печь, потому что никак не мог заставить тесто, глазурь и слойки мне повиноваться, но чем больше Цзяо надо мной подшучивал – «Эй, тебе яйца миксером перевзбило, что ли?», – тем сильнее я хотел научиться печь хорошо, в пику ему. Или, возможно, чтобы доказать, что он ошибается. Прошло уже столько лет, что я и не помню, думал ли когда-нибудь, что мне удастся его переубедить, но за это время я успел искренне полюбить выпечку.
И не менее искренне полюбить эту грань своей личности. Сначала я очень огорчался, когда надо мной насмехались, но теперь, хотя мне порой всё равно бывает больно, понял, как ко всему этому отношусь: если вас так задевает, что я парень, который любит печь, пожалуйста – можете со мной не общаться. Так будет даже лучше. Может быть, мне помогает ещё и то, что Лия́ однажды сказала, что парень, который умеет печь, – это «секси». Я это истолковал как намёк на чувства, но явно оказался не прав. Может, она думала о ком-то из участников «Самых горячих американских булочек» – кулинарного реалити-шоу, в котором участники месят, раскатывают и лепят, одетые в один фартук?
Мама тоже поощряет моё увлечение готовкой. Она, конечно, нечасто бывает дома, но всё равно считает «Лунные пряники» своим третьим ребёнком и знает, что я лучше всех за ним присматриваю. А ещё она обожает булочки с солёным яичным желтком и говорит, что у меня они получаются самыми сочными, прямо как в торте «Горячая лава» – когда надкусываешь, а из него льётся шоколад. Когда мне впервые удалось добиться такого эффекта с густым желтком, я решил, что теперь уж точно имею право называть себя пекарем.
И всё-таки мне немного неприятно, что я не разговариваю с Цзяо, которого не было целый год – хотя, признаюсь, год без него оказался куда приятнее всех предыдущих, – поэтому я говорю:
– Жаль, что ты приехал не вчера вечером. Мог бы вместе с нами пойти на фестиваль фонариков.
– Тьфу. Там куча стариков. – Цзяо аж вздрагивает. Очаровательно. – Я бы не пошёл, даже если бы был дома.
Дверь открывается – звучит спасительный звон. Цзяо никогда не любил общаться с посетителями. Всегда говорил: «Ты с ними справляешься намного лучше меня. Я занимаюсь большими идеями. Ну, представь, что я Илон Маск, а не продавец машин «Тесла».
Моя надежда, что Цзяо сбежит, увидев покупателя, – или хотя бы ненадолго избавит меня от своего присутствия, – испаряется, когда входит Лия́. Моё сердце готово выпрыгнуть из груди – и от волнения, и от ужаса.
Глаза Цзяо загораются.
– О-о-о, твоя подружка пришла, Сын-Какашка.
Мне очень хочется кинуть бесформенной булочкой ему в голову. Услышав прозвище «Сын-Какашка», Лия́ поднимает брови. От одного взгляда на неё у меня пересыхает во рту, а язык вдруг кажется огромным и неповоротливым. «Она здесь», – услужливо подсказывает мне мозг, заставляя обратить на неё внимание.
– Хайди, – вырывается у меня. Ну я и осёл. Собирался сказать «Хауди», но понял, что никогда в жизни никого так не приветствовал, да и вообще это слово звучит очень странно, если его произносит не ковбой в десятигаллонной шляпе и с огромной пряжкой на ремне, потому попытался быстро исправиться на «Хай», и два слова слились вместе.
Сейчас бы, конечно, исчезнуть куда-нибудь.
– София, – отвечает Лия́, и я вопросительно склоняю голову. А потом вспоминаю, что за чушь сам только что сморозил, и всё наконец встаёт на свои места. Вот она, настоящая Лия́, – не просит меня ничего объяснять и помогает почувствовать себя получше.
– Саймон, – говорю я.
– Хоуи[13], – она называет имя четвёртого судьи передачи «Америка ищет таланты».
Цзяо таращится на нас так, словно у нас из ушей мясная нить полезла. К счастью, мы его так напугали, что он просто уходит, не сказав больше ни слова.
– Жаль, что он вернулся, – вздыхает Лия́.
Эти слова из её уст имеют особое значение, потому что никто не знает о моих отношениях с Цзяо и о том, что я о нём думаю, лучше её.
Я благодарно киваю, потом говорю:
– Очень рад тебя видеть.
Наступает неловкая пауза.
Раньше я всегда готовил что-нибудь особенное на случай, если она зайдёт, но она не приходила уже несколько месяцев. Когда-то это был лучший момент моего дня: я готовил ей португальский яичный тарт с чёрным смайликом сверху или матча-латте с раком-отшельником, нарисованным на пене. Хотя нет, это был второй лучший момент; самым лучшим моментом было, когда она действительно приходила.
– Извини, что ничего не приготовил к твоему приходу, – говорю я.
– Пожалуйста, не извиняйся, что ничего не приготовил, – говорит она в этот же момент и показывает на кухню. – Возьму там что-нибудь особенно уникальное. Полагаю, всё менее уникальное уже съел Цзяо?
У неё очень доброе сердце, и она обожает бесформенную еду – примерно как Чарли Браун свою неказистую ёлочку[14]. Всегда называет эти кривые булочки «уникальными», «редкими» и «особенными».
Я приношу несколько её любимых лакомств – яичный тарт, слойку с таро, лунный пряник с семенами лотоса, – выбирая самые бесформенные. Она широко улыбается и достаёт кошелёк, но я поднимаю руку.
– За счёт заведения.
Она тут же качает головой.
– Не глупи. Семена лотоса – самая дорогая начинка. Возьми.
Мы ещё немного препираемся, а потом Лия́ заканчивает разговор шуткой:
– А если бы мы не были китайцами, мы бы тоже так торговались?
– Да уж, это у нас в крови.
Она кладёт деньги на прилавок, потом резко меняет тему, чтобы я уже не мог отказаться.
– Вообще я хотела сделать заказ. Мне, э-э, нужен Особый лунный пряник. С персональной запиской.
От её слов у меня сердце уходит в пятки. Я не могу это контролировать. Особый лунный пряник делается с нуля; покупатель сам выбирает начинку и текст запечённой в пряник записки. Это лакомство вдохновлено Восстанием лунных пряников во времена династии Юань. Легенда гласит, что в XIV веке, когда Китаем правили монголы, глава повстанцев Чжу Юаньчжан воспользовался предстоящим Праздником середины осени, во время которого китайцы традиционно едят лунные пряники. Он запёк в пряники записки, чтобы координировать восстание против монголов, и, поскольку эти пряники в основном ели китайцы, восстание увенчалось успехом. Чжу Юаньчжан стал первым императором династии Мин[15]. Когда Цзяо был маленьким, он был просто одержим этой историей, потому что она помогала ему защищаться от насмешек других ребят над его семейным бизнесом и над тем, что он мягкий и трусливый, как Пит из «Голодных игр».
– Лунные пряники – это оружие войны! – кричал им Цзяо. – Наступательное, а не оборонительное!
Тогда другие ребята возражали:
– Ага, как же! «Лунные пряники» – это девчачье название!
После этого Цзяо уже ничего не пытался объяснить.
Историю о Восстании лунных пряников любил Цзяо, но именно я вдохновился ею, когда придумывал десерт «Особый лунный пряник». Мы можем запечь в него записку с абсолютно любым текстом, но больше всего они известны чувственными любовными письмами: признаниями во влюблённости и любви, даже предложениями женитьбы. Цзяо просто ненавидел меня за то, что я превратил его любимую военную историю в любовные записки, а вот я этим очень гордился – и до сих пор горжусь. Что может быть сильнее, чем всепоглощающая, объединяющая любовь?
Так что, когда Лия́ просит Особый лунный пряник, я сразу понимаю, что он не для меня, и единственный вопрос, который меня интересует, – а для кого тогда?
– Тебе нужен Особый лунный пряник с запиской? – переспрашиваю я, как дурак.
– Ну… да. Он для… для мистера Тана.
– О! – восклицаю я. Пожалуй, слишком громко. Но тревога так резко сменилась облегчением, что я не смог сдержаться.
Она подозрительно смотрит на меня.
– Почему ты говоришь так, будто вдруг что-то понял?
И я тут же покрываюсь холодным потом.
– Ну… вчера вечером я видел, как ты его искала.
Хотя на самом деле я до сих пор ничего не понимаю.
– Ты видел? Я же так скрывалась!
То, что она не понимает, насколько на самом деле не скрывается, почему-то кажется ещё более милым, чем её бесхитростность – которая и без того просто офигенна.
– Ты скрывалась так же круто, как в тот раз, когда попыталась пронести чипсы с креветками в кинотеатр, – говорю я.
– О, значит, я была просто супер-пупер-скрытной, – улыбается она.
Я смеюсь. Кажется, словно всё стало как раньше. Моё сердце хотело воспарить, но вместе с тем и тянуло меня вниз. Она будто слышит мои мысли – я, кстати, не удивлюсь, если это и правда так, по крайней мере, мне очень часто так кажется, – и едва уловимо кривится, словно вспомнив происшествие с бабл-чаем.
Зачем я тогда всё испортил? Зачем пригласил её на свидание?
Я сглатываю подкативший к горлу комок стыда и сразу же жалею об этом – горло сдавливает.
– Что ты хочешь написать в записке?
Я не задаю другой терзающий меня вопрос: «Ты скажешь, к чему всё это?»
– Ну, я пока не уверена. Тут всё сложно…
Она со вздохом плюхается на ближайший стул, а я выхожу из-за прилавка и сажусь рядом с ней. Я жду, но она ничего не говорит. Сидит, закусив нижнюю губу, – знак того, что она нервничает. Раньше я бы в шутку захрипел, словно меня душат, и взмолился, чтобы она поскорее всё мне рассказала, но сейчас кое-как сдерживаюсь. Жду. И немного умираю внутри. (Возможно, Чиан не единственный, кто любит драматизировать.)
Я пытаюсь придумать, как бы объяснить ей, что необязательно рассказывать мне подробности, если она этого не хочет. Говорю как можно мягче – и игнорирую свои сложные чувства:
– Можешь сказать позже. Как будешь готова, я примусь за работу.
Она поворачивается ко мне, её глаза что-то ищут на моём лице – уж не знаю, что именно. А потом она вдруг наклоняется вперёд, словно собирается рассказать мне тайну. Я тоже машинально наклоняюсь к ней.
– Мы с Найнай… – У неё на глазах выступают слёзы, она осекается. Я хочу протянуть руку и положить поверх её руки, но не делаю этого.
– Я скучаю по ней каждый день, – говорю я, продолжая за неё. – Как она показывала, что любит нас – кормила даже после того, как мы наедались…
– Господи, и как наедались! – подхватывает Лия́ и хватается за живот, словно вновь это чувствует. А потом добавляет: – А ещё она всегда настаивала, чтобы мы надевали зимние шапки, даже если на улице двадцать пять градусов, потому что «не хочет, чтобы мы простудились».
– Да у меня голова потеет от одной мысли об этом!
Я притворяюсь, что вытираю лоб. Лия́ смеётся… а потом молчит. Наверное, ждёт, что я тоже чем-нибудь поделюсь. Мне не удаётся скрыть свои эмоции, когда я говорю:
– Я… я не могу есть апельсины с тех пор, как она покинула нас.
Из уголка её глаза стекает одинокая слезинка.
– Я тоже.
Её голос тихий, почти шёпот. Она хватает меня за руку. Слава богу, она сделала это первой, потому что я не был полностью уверен, хочет ли она, чтобы я взял её за руку, но сейчас я сжимаю её пальцы в ответ. В первый момент кажется, что в этом жесте она нашла силу, но через несколько секунд она отодвигается – буквально на волосок, совсем чуть-чуть, но этого хватает, чтобы я отдёрнул руку, будто обжёг её.
Неловко. До ужаса неловко. Как мы вообще до этого дошли?.. Ах, да, она хотела заказать Особый лунный пряник для мистера Тана. И до сих пор не объяснила, как это связано с Найнай. Не хочу заставлять её, если это слишком тяжело.
Но, когда я уже собираюсь сказать, что ей необязательно ничего мне рассказывать, она глубоко вздыхает.
– Мы с Найнай исполняли желания, которые покупатели писали на наших фонариках. Тайком, незаметно. Вместе.
Конечно, я ей верю. Не знаю, по-моему, они были готовы для нашей общины буквально на всё. Идея, что они вместе приносили счастье другим, заполняет всё моё сердце. Я не хочу об этом думать, но просто не могу не думать. Только убеждаюсь в том, что Лия́ – свет моей души.
А потом меня осеняет.
– Так, постой. То есть в тот раз, когда я пожелал, чтобы Цзяо меньше меня изводил и он вдруг получил приглашение в команду борцов, которую тогда как раз создали…
– Это были мы, – с гордостью признаётся она. – Хотя, пожалуй, я в тот раз не очень хорошо всё продумала. Прости, что после этого он стал… э-э-э… ещё более умело тебя задирать. Но, по крайней мере, он меньше бывал дома. К тому же мы организовали команду борцов не только ради Цзяо. Мы выполнили сразу несколько желаний за раз.
Она улыбается, и в её глазах теплится огонёк – такой же, какой был у её бабушки.
Я прокашливаюсь, расслабляя горло.
– Ну, спасибо. Это очень помогло, как ты знаешь.
– Поэтому мы это сделали. И поэтому вообще начали.
На её лице самые разные эмоции – гордость, счастье, ностальгия, горе.
– После смерти Найнай я не исполнила ни одного желания. Но… я хочу снова их исполнять, начиная с бабушки Шуэ. Она влюблена в мистера Тана. Я, конечно, не хочу силой их сводить, – быстро объясняет она. – Но я надеялась узнать, хочет ли вообще мистер Тан ходить на свидания. А если хочет – заинтересует ли его бабушка Шуэ. А если заинтересует и он захочет познакомиться с ней поближе, то я хочу, ну…
– Поиграть в купидона? – подсказываю я.
Она улыбается.
– Именно. В общем, я хочу с помощью Особого лунного пряника узнать, заинтересован ли он, но пока ещё не знаю, как это сделать. Но, конечно, сначала я хотела убедиться, что ты меня поддержишь, то есть не то чтобы ты не стал меня поддерживать, естественно, ты бы поддержал меня…
Она заговаривается. И опять кусает нижнюю губу. Может быть, она тоже скучает по нашей дружбе. Я решаю сделать первый шаг, показать ей, что готов остаться с ней друзьями. Что предпочитаю, чтобы между нами ничего не было.
– Тебе, м-м, помощь не нужна? Или, может, партнёр? – легкомысленно спрашиваю я.
– Партнёр по исполнению желаний? – выпаливает она, а потом подносит руку ко рту, словно жалеет, что сказала это, и хочет спрятать слова обратно.
– Да, именно. Но, если не хочешь, ничего страшного. Мне просто кажется, что вместе будет веселее.
А ещё я хочу сохранить традицию, которую придумали они с бабушкой.
Её глаза блестят и наполняются слезами. Вскоре она говорит:
– Было бы здорово.
А потом широко улыбается, показывая почти все зубы. Это моя любимая её улыбка – по-настоящему счастливая.
Лия́ возвращается в мою жизнь.