Сунув молоко и мед в холодильник, где во избежание мышей и тараканов мы с Мишей держим все продукты, включая хлеб и овсянку, я достал с нижней полки кастрюлю со вчерашней гречневой кашей, включил газовую конфорку и плеснул на сковородку чуток подсолнечного масла. Потом, решив проветрить квартиру, двумя руками поднял тугую оконную раму, и в комнату тут же хлынул уличный шум и рев соседнего моста Джорджа Вашингтона через Гудзон. Собственно, из-за этого круглосуточного рева мы и смогли снять эту квартиру – до нас она чуть ли не полгода стояла пустая, никто и даром не хотел жить в таком шуме. Но говорят, что на фронте люди и к бомбежкам привыкали…
Тут послышался поворот ключа в двери, и тяжелым медвежьим шагом на кухню ввалился Миша.
– Будешь гречку? – спросил я у него.
– Нет, я сыт. – Он закурил «Мальборо» и выдохнул дым в открытое окно. Потом повернулся ко мне: – Слушай ты, писатель! Помоги написать Гале поздравление с днем рождения. Только чтоб красиво…
– Ну-у, я не знаю, какой у вас стиль переписки, – сказал я лукаво.
Переписка – активная и регулярная – действительно была, письма из СССР приходили два раза в неделю, а то и чаще. Причем шли эти письма в США кружным путем: Галя посылала их из Минска в Кишинев своей подруге, а та отправляла сюда – уже как бы не от Гали, а от своего имени и со своим обратным адресом – кишиневским. И Миша отвечал тоже по кишиневскому адресу. Таким образом, бдительное белорусское КГБ, как считал Миша, не могло засечь Галину переписку с эмигрантом, и ничто не могло помешать ей, ударнице труда и комсомольской активистке, получить разрешение на туристическую поездку в какую-нибудь капстрану или хотя бы в Югославию.
Получив Галино письмо, Миша убегал в свою комнату, читал его там и перечитывал, танцевал с ним, на ночь клал под подушку, а рано утром, заглатывая на кухне чай с хлебом, снова перечитывал это письмо и – просветленный – убегал на работу. Мне этих писем он не показывал, только изредка цитировал короткие намеки на то, что «с отпуском еще неясно, все время откладывается», то есть Галина туристическая поездка все откладывалась, но, значит, все-таки не отменялась!
– Какой стиль? – сказал он теперь. – Обыкновенный стиль. Можешь посмотреть… – и ушел в свою комнату, но тут же вернулся с пачкой Галиных писем, аккуратно перевязанных голубой ленточкой.
Я взял наугад несколько листков и… обомлел! Боже мой, чего там только не было! Целующиеся голубки, которые летели друг к другу из разных углов письма! Всяческие «жду ответа, как соловей лета» и «лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить!». И каждое письмо начиналось со слов: «Дорогой мой, ненаглядный голубок Мишенька! Целыми днями и ночами я все думаю о тебе – как ты там? сыт ли? обут ли? одет ли? А когда приходит твое письмо – это солнышко в мое окошко стучит…»
Читая эту высокую лирику, я устыдился своей похотливой связи с китайской продавщицей, доел гречневую кашу и ушел в свою комнату сочинять поздравление Гале с днем рождения. Конечно, я ориентировался при этом на сонеты Петрарки к Лауре и «Песнь песней» царя Соломона, но думаю, что даже с их помощью я не достиг такой голубиной нежности, какая была в письмах русской девушки Гали к простому эмигранту Мише Кацману.