Проснулся Штефан от ритмичного визгливого скрипа, раздающегося из угла. Почти минуту выпутывался из теплого одеяла, пытаясь сообразить, когда в Кайзерстате их стали шить пятиметровыми. Одеяло никак не кончалось, а еще оно будто забилось под веки и в горло. Между тем скрип не прекращался и раздражал все сильнее.
– Какого хрена?!
Пол был холодным и шершавым. Штефан, щурясь и ругаясь, распахнул ставни и зашипел, прикрыв ладонью глаза.
Лигеплац уже проснулся – оделся в яркий, отфильтрованный сияющим лазурным небом свет, загалдел, завыл пароходными и заводскими трубами.
Штефан криво улыбнулся загаженной голубями крыше соседнего дома, почти целиком закрывающей обзор и обернулся.
Крыса сидела в деревянном ящике и сосредоточенно грызла его угол. Дыра была достаточно большой, чтобы крыса могла выбраться, купить на ярмарке двухместную крысиную кровать и затащить ее в ящик, не ставя на ребро.
Он никак не мог понять, что Хезер находит в этих тварях.
Разумеется, ни открытое окно, ни какая-то там крыса Хезер не разбудили. Она спала, прижавшись к стене. Одну руку она, кажется, просунула в щель между стеной и матрасом, а другу запрокинула за голову. Казалось, что она обнимает стену.
– Вечно ты обнимаешься со всякой дрянью. Посмотри на эти обои, Хезер, ну как ты можешь, – вяло пошутил Штефан, пристегивая подтяжки.
Готфрид уже сидел внизу, заняв столик у окна. Хозяйка – дородная женщина с ужасающего размера бюстом – расставляла перед ним тарелки, и ее недовольное пыхтение Штефан слышал с лестницы. Вид у чародея был такой же, как перед левиафаном – глаза полны покоя, на тонких губах блуждает полуулыбка. Казалось, еще чуть-чуть – и он запоет.
– Доброе утро, – сказал Штефан, больше желая нарушить эту сюрреалистичную картину, чем проявить вежливость.
Готфрид улыбнулся ему как только что обретенному брату.
– Штефан! Я заказал нам завтрак, а где ваша прекрасная подруга?
– Дрыхнет, – пожал плечам он, усаживаясь за тот же столик, и спросил уже на морлисском: – Что творится?
– Ее раздражает мой шарф, – голос у Готфрида был почти виноватым. – Думает, я сейчас начну убеждать ее отринуть веру, и Спящий проснется.
– Это вы мысли ее прочитали?
– У нее на лице все написано. Я не умею читать мысли, – укоризненно сказал Готфрид, заправляя за воротник ручное полотенце и прикрывая им петлю.
Штефан только пожал плечами.
Яйца жарили на сале – в белоснежной глазунье тут и там попадались темные пятна шкварок. Сало было старое, пересоленное и, судя по привкусу, брюшное. Хлеб подогрели, но внутри он оставался черствым, а зачем им с утра подали перекрученный с солью чеснок Штефан так и не понял. Это был не самый паршивый завтрак в его жизни, но настроения он не улучшил.
Единственное, что оправдывало эту трапезу – чай. По мнению Штефана, в Кайзерстате заваривали лучший чай – смесь местной ферментированной травы, пыли с мешков, в которых возили чай из Гунхэго и кусочков сезонных фруктов. В чайнике, правда, обнаружилась полусваренная спираль яблочной кожуры, но Штефана это нисколько не расстроило.
– Видели газеты? – начал Готфрид, кончиками пальцев отодвинув почти полную тарелку.
– Нет, – Штефан подобрал коркой остатки желтка.
– Недавно убили Хагана Хампельмана, владельца борделей с механическими девушками. А сегодня – Сатердика Шатта, одного из их инженеров.
– Наверное, это очень волнующая новость и интригующая история, – равнодушно бросил Штефан.
Меньше, чем механические женщины его интересовали только их производители. Он ничего не знал и не хотел знать об этой отрасли экономики Кайзерстата. Знал только, что здесь умеют делать механических людей, неотличимых от настоящих – "пташек" для борделей и "соловьев" для безутешных скорбящих. О копиях умерших он как-то читал пару забавных романов – один сентиментальный, взятый у Пины, а второй – ужасы про сошедшего с ума механического мальчика. Этим его знания ограничивались.
– Мне всегда казалась странной эта… практика. Вы были в борделях «Механических Пташек»?
– Знаете, Готфрид, если мне когда-нибудь нестерпимо захочется присунуть механизму я, пожалуй, пристроюсь за выхлопной трубой экипажа.
Готфрид зевнул и сменил тему:
– Итак, вы собираетесь в Гардарику.
– Угу.
– Расскажите о вашем представлении. Какого рода у вас номера?
– Вообще-то наш прошлый шталмейстер был фокусником. Он ставил большинство номеров, у нас… перформативное представление, – ввернул он модное слово. – Пять лет назад мы заполучили Инмара и Несс Вольфериц, – Штефан сделал паузу, чтобы посмотреть на реакцию собеседника, но для Готфрида имена явно ничего не значили. – Есть такой город, Рингбург, столица некого Кайзерстата, и там есть охрененно большой театр, а в нем – охрененно известные комедийные актеры.
– Вот как. И что же они делают в вашем представлении? Устраивают буффонаду? Колотят друг друга по голове бутафорскими молотками?
– Когда вы в последний раз были в цирке, Готфрид? – ласково спросил Штефан, с трудом справившись с желанием сломать чародею нос.
Он поводил в воздухе рукой, и взгляд у него стал совсем отсутствующим.
– Что вы собираетесь делать в Гардарике? Вы заставили Хезер согласиться взять вас в труппу, верно?
Штефан не хотел себе признаваться, но Готфрид его пугал. Он прятал от себя этот страх, так же, как страх перед змеями и морем. Мог контролировать, мог осознавать, но никак не мог перестать чувствовать. Рядом с Готфридом он чувствовал особую уязвимость – этот человек мог заставить его сделать все, что угодно. От его влияния не защититься и не отмахнуться, как от иллюзий Нора Гелофа.
К тому же ему все меньше нравилась идея брать его в труппу. Готфрид будто и не прятался – носил выделяющую его из толпы петлю, не прятал лицо и не скрывал морлисского акцента. С другой стороны – брезгливо отодвигал тарелки и позволял себе шуточки о будущей работе. У него была дорогая одежда, хорошее оружие и явная привычка к комфорту, но он покорно глотал приторный лигеплацкий чай и собирался ехать выступать с разоряющимся цирком.
Сейчас в Морлиссе заняты восстанием, но что будет, когда власть его подавит – а в этом Штефан не сомневался – и займется преступниками и дезертирами?
Ему не хотелось проверять.
– Давайте проясним, Штефан, – в голосе Готфрида звучала обреченная усталость. – Колдовство не берется… из ничего. Мы все платим. После каждого серьезного… внушения мне желательно сутки даже искры пальцами не высекать, кстати, я надеюсь, вы знаете, как выглядит человек, у которого случился инсульт и что в этой ситуации делать. Во-вторых – это попросту больно. И я не стану никому ничего внушать просто так. И, наконец, я помимо силы обременен еще понятиями об этике.
– У вас странные понятия…
– Вы выглядите довольно сильным человеком. Вы много конфликтов решаете силой?
Штефан решал силой очень много конфликтов, но говорить об этом Готфриду не стал. Вместо этого он еще раз перебрал его последние слова и нашел те, что вызывали опасения.
– Я знаю, почему чародеям больно колдовать. – Штефан заметил мелькнувшее в его глазах удивление и усмехнулся: – Я антрепренер. Разбираюсь… в людях. И чародеях. Вам ставят блоки, вы проходите регистрацию и должны регулярно ходить на осмотры, чтобы блоки не мешали. Если вам больно колдовать, значит, кто-то ваши блоки ослабил, но не снял, а отмечаться вы не ходите. К тому же я вчера ничего не сказал, но рассказывайте про горящие дирижабли кому-нибудь другому. Никогда не поверю, что чародей на войне пришел в ужас от вида боя. Даже бойни. Нет, Готфрид, вы не мальчишка-рекрут. Вам насрать было бы на какой-то там дирижабль. А на три дирижабля трижды насрать.
Штефан достал пачку папирос, закурил и откинулся на стуле, чувствуя, как первая затяжка полощет легкие.
Потом поднял взгляд на Готфрида.
Томас так и не получил «общее гражданство». Чаще всего этим правом пользовались артисты и Идущие, и им выдавали такие документы охотнее всего. Они освобождались от воинской службы и ряда гражданских обязанностей, но лишались защиты своей страны, и судили их только по законам страны, где они находились. У Штефана и Хезер давно были такие удостоверения, а Томас хранил верность Эгберту, чьи жители славились рыжими волосами и непроходимым упрямством.
Штефан все это сказал, когда Томас собрался на фронт. Говорил, что запрет его в сарае вместе с Нором Гелофом, а если потребуется – прострелит ему колено, что Томас уже не молод, что ему незачем лезть под пули, и вся эта война – одна большая, жестокая глупость. Томас что-то говорил про долг, про тех, у кого выбора нет, и прочую чушь. Штефан злился, говорил, что проще заставить барана плясать канкан, чем переубедить в чем-то жителя Эгберта.
А потом записался добровольцем, оставив антрепризу Хезер и матери Томаса.
Войну Штефан вспоминать не любил. Густую черную грязь и мертвецов – белых, раздувшихся, тянущих руки из каждой канавы. В Гунхэго бросали мертвых солдат в канавах и колодцах, оставляя врагов без питьевой воды.
Альбионские солдаты оставляли трупы пленных приколоченными к косым крестам на полях, чтобы сторожили ворота взятых городов.
Это почти все, что Штефан помнил о войне. Трупы, грязь, а еще удушающая жара, рвущая легкие на части. И Томас, который смотрел на это с каким-то тупым равнодушием, а по вечерам вместо того, чтобы отдыхать, помогал санитарам в госпитале и даже ассистировал молодому альбионскому хирургу, которого вроде недавно повесили за какие-то убийства. Штефан плевал в грязь и шел спать.
Он хорошо понимал, почему мальчишка начал убивать еще и дома.
– Вы не совсем правы, – тихо начал Готфрид. – Я действительно был на войне. Действительно выполнял там… самые разные приказы. Убивал людей, сам и очень много. Я был немного моложе, намного злее, и действительно не мучился совестью.
– А потом?
Готфрид достал короткую морлисскую трубку с металлической крышкой. Потряс кисетом, сгоняя в угол остатки табака и начал забивать трубку, сосредоточенно, будто в первый раз.
– А потом дирижабли. Я их действительно не поджигал. Все выглядело логичным – дирижабли было действительно проще сжечь, у одного была утечка, второму надо ремонтировать двигатель, а третий… впрочем, вам это не интересно. Наш командир, Отто Риц, сказал, что пятеро из нас, кто управлял воздушными потоками, должны расположить дирижабли над ущельем, Вилло должен поджечь, а я, как всегда, должен стоять рядом и следить, чтобы все выполняли приказы. Мне ни разу не приходилось применять силу к своим.
Готфрид закурил. Табак у него был странный – пах сырыми осенними листьями. Помолчав, чародей продолжил:
– Вы понимаете, как все выглядело? Хороший же план. Мне, честно сказать, наплевать было даже на альбионских солдат в ущелье.
– Вы думали, что дирижабли пустые, – догадался Штефан. – Что ими управляют чародеи.
Готфрид кивнул. Он молчал, видимо посчитав, что рассказал все, что должен был. Но Штефану так не казалось.
– Кто там был? Кто управлял одним из дирижаблей? Не верю, что вам и на сослуживцев было не наплевать.
– Мой… друг. Вечно рвался геройствовать, пробрался на дирижабль тайно, вперед человека, который должен был его поднять.
– Врете.
– Вру, – улыбнулся чародей и стряхнул пепел прямо на остывшую яичницу. – Так расскажите, кто кроме охрененно известных комедийных актеров у вас в труппе? – снова сменил он тему, и Штефан понял, что больше ничего не добьется. Решение избавиться от чародея с его паршивыми секретами окрепло.
– Сетна Мольеф, факир… – миролюбиво ответил Штефан, про себя не переставая лихорадочно считать. Чтобы раздать долги и выплатить жалование нужно семнадцать представлений, если залы будут заполнены на две трети, как обычно…
Чтобы покрыть убытки от потери фургона, экипажа и срочного отъезда…
Революция в Морлиссе кончится, скорее всего, через…
А кроме выплат жалований надо еще…
Ничего не сходилось. А если избавиться от чародея сейчас и попытаться нанять кого-нибудь в Гардарике?..
– Правда из Сигхи? – безмятежно спросил Готфрид, наверняка не подозревающий, почему собеседник так нервно стучит согнутым пальцем по краешку стола.
– Нет, из Флер, – усмехнулся Штефан, вспомнив бледного черноволосого юношу, перед каждым выступлением затемнявшего гримом все открытые участки кожи и обводившего золотом глаза. – Он еще одна наша гордость. Может с помощью пои нарисовать огненную бабочку…
– И как он выступает в театрах? – заинтересовался Готфрид.
– Никак. В некоторых странах и в шатрах никак, только на улицах. Выпустим пиротехника в зале – нас в большинстве стран лишат лицензии, а в некоторых еще и арестуют.
– Хорошо, и кто же еще у вас есть?
– Метатель ножей, – нехотя признался Штефан. – И его ассистентка.
Эжен Ланг был ровесником Томаса, а Энни Лаффет недавно исполнилось девятнадцать, и их роман был головной болью всего «Вереска». Штефан был уверен, что однажды Эжен все-таки метнет нож аккуратно между глаз Энни. Того же мнения придерживалась вся труппа, включая самих Эжена и Энни. Штефан давно хотел дать им расчет, но теперь не мог себя заставить лишить труппу еще двух артистов.
– Кто-то еще использует метателей ножей?
– У нас красивый номер. Все представление – символическое преодоление смерти, было бы глупо обойтись без метателя ножей, – огрызнулся Штефан.
– Хорошо, кто еще?
– Осветитель, механик, костюмерша…
– Погодите, Штефан, я спрашиваю об артистах. Вы же не хотите сказать, что у вас есть ведущая, помощница, метатель ножей, пара клоунов и мальчик, которому нельзя выступать в помещениях?
– Двое умерли, трое ушли вместе с иллюзионистом, одна… просто ушла. – Штефану не хотелось признавать, что «парой клоунов» в этой ситуации выглядят они с Хезер. – Да, у нас кризис. Можно сказать, неразрешимый.
«И ты его не решишь, нет, хренов ты колдун, ты нас всех похоронишь», – обреченно подумал Штефан. Цифры говорили обратное. Хорошие, гладкие, холодные цифры. Если только революция продлится подольше.
– А нет у вас… ну знаете, карликов? Бородатых женщин, мужчин, поросших шерстью?
– Есть, – мрачно кивнул Штефан. – Механик. Я же объяснил вам, мы не как тот мужик с Континента, который возил с собой толпу уродцев и оперную певицу. У нас… искусство. Было.
– Зачем же вы едете в Гардарику?
– Мы взяли аванс. До вашей проклятой революции, которая оставила нас без фургона, гимнастов и… – Штефан осекся. – А еще в Гардарике много ценителей прекрасного.
– Меценатов, – подсказал Готфрид.
– Да, меценатов. Так чем вы можете быть полезны? Не очень хочется выволакивать из-под арены ваш труп.
– Не волнуйтесь, на иллюзии у меня вполне хватит сил. Правда я не вижу в этом смысла, – признался чародей. – У вас нет труппы. Представление не делается из трех артистов, девочки-шталмейстера и мороков, даже если вы представите механика медведем, дадите ему балалайку и он будет петь «Ой ты быстра реченька».
– Об этом мы подумаем на месте. Главное – добраться до Гардарики, дать выступление по имеющейся программе… исключив некоторые номера. А потом мы подумаем, что делать дальше.
«Мы с Хезер. И труппой», – уточнил про себя Штефан.
– Надо же, день только начался, а ты уже изворчался!
Штефан не заметил, как Хезер спустилась. Она села за стол и кончиком пальца потыкала в край тарелки Готфрида. Укоризненно посмотрела на чародея:
– В цирке, между прочим, готовят еще хуже.
– Я как раз пытался объяснить Готфриду, чем мы собираемся заинтересовать меценатов в Гардарике.
– И чем же? Фройляйн, принесите кофе, еще хлеба и масла. Как нет масла? Ну тогда сыра.
Хозяйка куда-то ушла, вместо нее осталась подавальщица – дочь, судя по лицу. И бюсту.
– Мне бы кто объяснил, – фыркнул Штефан. – Но если мы в Гардарике не найдем заказчика – можно будет расходиться.
– А гонорар? Мы ведь взяли только аванс, нам должны будут заплатить за выступления…
Штефан с облегчением вздохнул. Ему было тяжело рассуждать об актерах и символической победе над смертью, зато о деньгах он мог говорить сколько угодно. Он вытащил из нагрудного кармана жилета огрызок карандаша и записную книжку, и вдохновенно начал описывать, почему они обязательно разорятся. Половина расчетов уже была, и он почти с удовольствием дополнял их все новыми деталями. В графе «мороки» он, несколько секунд поколебавшись, обозначил будущий гонорар Готфрида – вдвое больше того, что они платили Нику Блау.
– Вы же не рассчитывали с нами разбогатеть, – криво усмехнулся он.
На самом деле он надеялся, что Готфрид оскорбится и уйдет. Или подумает и вежливо откажется. Или начнет торговаться, и его можно будет послать. Но унизить его, предложив ставку молодого и неопытного чародея, не позволила гордость.
– И посему, господа, лучше нам всем повеситься прямо сейчас – спасибо, фройляйн! – и не длить своих мучений и скорбей, – скривилась Хезер, когда он закончил. Штефан фыркнул и сунул подавальщице чайник, сделав жест «повторить». Хезер говорила что-нибудь такое каждый раз, когда речь заходила о бухгалтерии.
– А еще в честь ярмарки они задерут цены на билеты. И вообще на все, – добавил он.
– Будем ждать, пока подешевеет – больше переплатим за гостиницу и жратву.
– На корабль билет будет гораздо дешевле, особенно если мы со Штефаном согласимся его защищать в случае нападения, – заметил Готфрид.
Штефан метнул на него ненавидящий взгляд.
Он терпеть не мог говорить о своих слабостях. Каждый раз приходилось буквально вырывать из себя признание, и среди многих вещей, за которые он был безмерно благодарен Томасу и Хезер было то, как тактично они обходили острые углы и заставляли других делать так же. Их труппа никогда не путешествовала по воде. Почему? Потому что мать Томаса стара, и у нее ноют кости, у Томаса от корабельной еды приступы меланхолии, Хезер укачивает, канарейки дохнут, и вообще «потому что». Всех устраивал такой расклад, но новички вечно влезали с такими предложениями, и сейчас на Готфрида некому было шикнуть.
– Мы не путешествуем на кораблях, – как можно дружелюбнее ответил Штефан.
– Мне показалось мы познакомились именно на корабле, – Готфрид намеков явно не понимал.
– Да, и меня туда затащили в бессознательном состоянии.
К счастью, Готфрид не стал больше ни о чем спрашивать, но его взгляд Штефану не понравился – заинтересованный, цепкий. Он представил, как чародей делает пометку в воображаемом блокноте.
…
За билетами Штефан пошел один. Хезер захотела в порт, Готфрид сослался на какие-то дела, впрочем, его никто с собой и не звал. Он сунул Штефану несколько купюр, пробормотав что-то вроде «надеюсь, этого хватит», а потом еще что-то про то, что ему нужно обменять морлисские деньги. Штефан хотел объяснить ему, почему это плохая идея, но потом решил промолчать. В конце концов, если бы чародей вообще не вернулся – Штефану было только легче.
Башевую станцию он нашел почти сразу – маленькое здание, опутанное припорошенными утренним снегом рельсами. Вот только ни одного рогатого вагончика он так и не дождался.
Штефан сидел на небольшой лавочке под навесом, курил третью папиросу, и у него мерз кончик сломанного носа. Шерстяную шайкачу, которую он обычно залихватски сдвигал на бок, пришлось натянуть чуть ли не до ушей. Удивительно, когда это Кайзерстат успел стать таким холодным.
В конце концов ждать надоело, и Штефан медленно побрел вдоль рельс к центру.
Окраина рабочего квартала, с его безрадостными серыми домами, кончилась быстро. Лигеплац был городом с картинки, и Штефан, сколько бы ни фыркал, все же поддался его очарованию. Дома были разными, казалось, во всем городе не найти двух одинаковых – они различались цветом, ставнями, формой крыш и окон, затейливыми украшениями, трубами и флюгерами. Какие-то дома были неправдоподобно-белыми, словно обсыпанными сахарной пудрой. Другие, из простого красного кирпича, приветливо мерцали окнами из желтого дымчатого стекла. А в одном доме, совсем обычном, даже без странного крыльца, все окна были круглыми.
Штефан знал, что Кайзерстат претендует на звание культурного центра, соревнуясь с Флер. Это было удивительно, потому что более занудных и консервативных людей, чем в столице, в Рингбурге, Штефан не встречал даже на Альбионе. И все же в Кайзерстат съезжались как люди искусства, так и ремесленники. Казалось, каждый дом проектировал другой архитектор, и каждую решетку ковали в другой мастерской.
Лигеплац, при всей своей пестроте, сохранял уютную гармоничность. Словно одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков.
А еще местные жители питали какую-то нездоровую любовь к цветам. Они стояли на каждом подоконнике, на улицах повсюду были разбиты клумбы – сейчас припорошенные снегом – а некоторые вешали на двери искусственные венки, почему-то не похожие на кладбищенские.
– Купите кофе, герр, – раздался рядом мрачный голос.
Штефан отвернулся от очередного затейливого позолоченного венка, висевшего на зеленой двери, и встретился взглядом с угрюмой женщиной в черном платье. На ее рукаве серебрилась вышивка – солнце в волнистых лучах.
Женщина стояла у обочины, рядом с расписной тележкой, на которой был установлен огромный термос. Судя по надписи, она торговала местными фруктовыми пирожками, и Штефан удивился, что не почувствовал запах. Потом вспомнил про ему совсем недавно сломали нос, и удивительно, что он вообще чувствует запахи. Век механических людей и чародеев, а какой-то сломанный нос до сих пор не зажил!
– Далеко ли пешком до центра, фрау? – спросил он, протягивая женщине монетку. Кофе ему не хотелось, но на улице было зябко. – Добавьте перец.
– Часа два, – безжалостно сказала она, выливая на дно стакана густой перечный концентрат. – Вы из Хаайргат? Там любят такую дрянь.
Штефан ненавидел, когда кто-то заглядывал в его тарелку, осуждал его привычки и напоминал, откуда он родом. Кофе окончательно расхотелось.
– Будет он дрянью или нет зависит от того, кто его готовит, фрау, – сказал он. Криво улыбнулся, поставил нетронутый стаканчик на край тележки и развернулся, чтобы уйти.
– Расплатился моими же деньгами и рад, – прошипела она ему в спину. – Можно подумать, в вашей паршивой стране есть свои!
Штефан хотел обернуться и ответить грубостью. Потом ему захотелось снять шапку и спрятать в карман. Он не сделал ни того, ни другого, только поднял выше воротник пальто и пошел дальше. Дома и венки он больше не разглядывал.
…
Штефан понял, что произошло непоправимое, когда наконец-то увидел баш. Он походил к станции, звеня замершими колесами по рельсам. Красный вагончик, сияющий свежей краской, с чисто вымытыми стеклами можно было фотографировать для рекламы общественного транспорта.
Штефан замерз, у него ныли ребра и болел нос.
Штефан решил, что нужно будет поблагодарить Готфрида, который явно помогал лечить перелом.
А еще подумал, что гулять полезно.
Лигеплац очень красивый город, а Хезер нужно купить на ярмарке платок.
Штефан стоял на станции и думал о какой-то чепухе, пытаясь отогнать очевидную мысль. И только когда баш отошел, и он не смог подавить облегченный вздох, мысль проскользнула через успокаивающую чушь и впилась в сознание.
Он не смог заставить себя зайти в баш, полный людей. Когда двери закрылись, Штефан почувствовал легкую тошноту от облегчения и стыда.
Не удержавшись, он опустился на скамейку и спрятал лицо в ладонях. Шерстяная темнота вязаных перчаток, закрывшая мир, была спокойной и уютной, но он заставил себя опустить руки и уставился на рельсы.
На время ярмарок закрывались все магазины и кассы. Работали только аптеки. Билеты он сможет купить только на ярмарке – кассы обычно ставили недалеко от входа, и все же там будут люди. Очень много людей.
В порту тоже было многолюдно, но тогда он слишком радовался ощущению земли под ногами. А еще тогда они уходили от толпы.
– Нельзя, – пробормотал Штефан, вытирая нос. С удивлением посмотрел на перчатку.
Стянул ее, еще раз притронулся к носу кончиками пальцев – действительно, опять потекла кровь. Выругавшись, он достал из кармана платок, завернул в него комок рыхлого снега и прижал к переносице. Хорошо, что Хезер не пошла с ним. Хотя ее он бы потерпел, а вот Готфриду делать рядом точно было нечего.
Штефан перевернул платок чистым углом. Отчаянно хотелось напиться. От усталости, ощущения беспомощности, одолевающих страхов. Пожалуй, вместе с платком он купит Хезер бутылку абрикосового шнапса. А себе пылинки, к которой вообще-то был равнодушен, но после слов женщины с солнцем на рукаве был просто обязан купить именно ее.
– Если подумать, – пробормотал он, разглядывая испачканную перчатку, – что может быть более жалким, чем циркач-социофоб?
К счастью станция была пуста – все уехали, добавив к толпе на ярмарке столько людей, сколько поместилось в баш. На другой стороне улицы то и дело мелькали прохожие, не обращавшие на него внимания, да мальчик в шерстяном костюме бросал в стену мяч.
Штефан опустил глаза.
Встречу с левиафаном он представлял с того самого дня, как затонул «Пересмешник». Начал представлять, глядя с дирижабля, как волны слизывают кровь с палубы, и с тех пор делал это почти каждый день. Хоть на секунду, но мысль мелькала, иногда в самые неожиданные моменты – когда дежурил на кухне, мыл полы в общей спальне, копался в огороде и даже когда впервые поцеловал девушку. Настойчивая, раздражающая мысль, словно кто-то ходил за ним и иногда бросал в затылок мелкие камушки – а что будет, когда в следующий раз?..
И когда следующий раз настал, он думал о Хезер. И что надо обязательно воткнуть в Готфрида гарпун. Да, он боялся, но совсем не так, как представлял все эти годы.
И когда почти через полчаса к станции подошел следующий баш, Штефан вошел и позволил дверям закрыться.
…
Первую палатку с алкоголем Штефан заметил у самой станции. Мир мгновенно сузился до желто-красного пятна и дружелюбно поблескивающего стеклом прилавка. Штефан несколько секунд постоял, пытаясь держать спину прямо и спрятать глубже в карманы дрожащие руки. Сердце бешено колотилось, ладони пришлось незаметно вытереть о пальто, но все же поездка оказалась менее ужасной, чем он предполагал.
Он предполагал, что сердце у него просто остановится.
Как только Штефан почувствовал себя в состоянии говорить не заикаясь, он подошел к палатке, и с нежностью выдохнул пожилой Идущей за прилавком:
– Шнапса!
Вообще-то он хотел выпить пару рюмок, расслабиться, купить билеты и уйти. Но на ярмарке уже собралась толпа.
Оживленная, галдящая, празднично одетая. От женщин густо пахло средствами для укладки и парфюмом, от палаток – специями, выпечкой, кожей и деревом. Все это чувствовалось ярко, несмотря на залеченный перелом. Раньше Штефана радовала подобная атмосфера – обычно она означала представление, деньги и близкий отдых. Но теперь он не мог думать ни о чем, кроме давки у забора и черного лепестка дирижабля, опускающегося на толпу.
– Еще, – прохрипел он, ставя на прилавок пятую рюмку.
Мужчина, купивший стакан пива, опасливо покосился на Штефана и торопливо отошел.
– Э, золотой, а ты неспокойный, – заметила Идущая.
– Что, правда? – заинтересовался Штефан.
Шнапс пился как вода и не приносил облегчения. Сердце по-прежнему колотилось, и он никак не мог себя заставить пройти дальше и купить проклятые билеты. Можно вернуться и попросить Хезер, но это было бы совсем унизительно.
– Правда, – кивнула женщина и воровато оглянулась – больше покупателей пока не было. – Хочешь, э?
Она быстро показала ему раскрытую ладонь – на смуглой исчерканной черным коже блестел маленький кристалл неправильной формы. Штефан мотнул головой и отвел глаза – он хотел.
Но если он сейчас согласится – билеты точно не купит. И в гостиницу, пожалуй, не вернется.
Вместо этого он попросил большую порцию глинтвейна с бренди, и когда показалась лежащая на дне распухшая звездочка бадьяна, Штефан, наконец, почувствовал силы зайти на ярмарку.
Люди превратились в пятна, голоса слились в монотонный гул, а запах больше не распадался на отдельные ароматы, и Штефана это устраивало.
У кассы стоял вальяжно улыбающийся русоволосый парень в серой шинели, а за его рукав цеплялась насмерть перепуганная девчонка в черных очках и сползающем с лица шарфе. Штефан только вздохнул, услышав, как парень расспрашивает о комфортабельности кают. У него был легкий, едва заметный альбионский акцент и заметно альбионские манеры. Впрочем, Штефана больше интересовала девочка – худенькая, в каких-то жутких обносках и так нарочито закрытым лицом, что ему хотелось сказать парнишке, чтобы он снял с подруги шарф и не позорился такой неумелой конспирацией.
Следующее ее движение он успел заметить только потому, что привык следить за Томасом. Да и движения почти не было, просто часы проходящего мимо мужчины скрылись в кармане ее юбки, прощально блеснув платиновой цепочкой.
Штефан смотрел на девчонку в упор. Когда она подняла на него глаза – за очками было не видно, но он догадался по наклону головы, что она смотрит именно на него, – он укоризненно покачал головой и постучал по своему карману кончиком пальца. Она поспешно отвернулась.
Парень купил билеты и спрятал во внутренний карман. Что-то сказал подруге и подал ей руку. Штефан сделал шаг вперед, почти столкнувшись с девочкой, и склонился над окошечком кассы.
– Три билета на ближайший дирижабль в Кродград… что значит война?!
– Да вы не переживайте, у них просто небольшие разногласия с соседним городом, это называется войной, – ласково, как ребенку, проворковала кассир. – Но аэродром закрыт. Можете взять билеты до Светлого, а оттуда поездом до Кродграда, это всего на три тайра дороже…
В другое время Штефан бы заплатил, тем более за ним собиралась очередь, и его это раздражало. Но сейчас в нем сидели шесть рюмок шнапса, большая порция разбавленного бренди горячего вина и проглоченное оскорбление. Поэтому он просунул в окошко руку и сорвал висящую на уровне глаз кассира памятку.
– Всем пассажирам, отправляющимся в Гардарику, предлагать соседний от места назначения город и дополнительный билет на поезд, – прочитал он выделенный пункт. – Это у вас вместо кренделька к заказу?
– В Гардарике постоянно конфликты, – прошипела женщина, сохраняя дружелюбный оскал. – Наверное, я ошиблась.
Штефан молча забрал билеты и сунул в карман, позволив себе пропустить между пальцев теплую платиновую цепочку часов.
Настроение немного улучшилось. Алкоголь запоздало согрел, люди на ярмарке совсем не походили на мрачных повстанцев с граблями, а еще Штефан выяснил, что если смотреть на детей – паника отступает. На той площади не было ни одного ребенка. Разве что тот мальчишка, которого он с собой потащил, но о нем Штефан думать не хотел.
Он медленно пошел вдоль палаток, скользя равнодушным взглядом по прилавкам. Посмотрел не меньше полусотни платков, прежде чем нашел тот, что точно понравится Хезер – черный, с золотым шитьем и густой шелковистой бахромой. Заметил тяжелые старые серьги и долго за них торговался – скорее инстинктивно, стараясь убить время и заново привыкнуть к людям. Наконец купил их и спрятал в карман к часам. Серьги были серебряные, с черненными узорами, ужасно громоздкие и неподходящие треугольному лицу Хезер. Но она такие любила, не иначе играла кровь Идущих, и Штефан не видел причин их не покупать. Труппе эти десять монет все равно не помогут.
Наконец он нашел прилавок, надолго приковавший его взгляд. Оружие, разложенное на прилавке, поражало разнообразием, скорее даже небрежной разносортностью. Холодное вперемежку с огнестрельным, старое с новым, женские отравленные шпильки и маленькие карманные револьверы художественно обрамляли единственное ружье – неуклюжее, пятизарядное.
За прилавком стоял мужчина с козлиной бородкой, щуплый и угодливый, но с внимательным цепким взглядом. Штефан не сомневался, что он знает каждую вещь в этой куче, и у него нельзя украсть даже шпильку размером с зубочистку. Впрочем, делать этого Штефан и не собирался. Нашел что-то затейливо украшенное, похожее на двухклинковую глефу, и стал озадаченно разглядывать.
– Это что такое, уважаемый? – спросил он, проводя кончиком пальца вдоль тонкого серебристого лезвия.
Холодное оружие использовали на дуэлях и в узких коридорах на дирижаблях и кораблях. Штефан представил, как какой-нибудь надменный альбионский паренек отмахивается этим экспонатом от ошалевшего противника с рапирой, или как он сам пытается замахнуться глефой в коридоре. Решил, что нужно сообщить Инмару Вольферицу идею для нового номера.
– Положите, герр, это не для вас. – Продавец с сомнением оглядел его, а потом неуверенно сказал на родном языке Штефана: – Это для маленький мужчина, любить который… трясти членом?..
Штефан улыбнулся. Слово, которое пытался вспомнить продавец, означало «позер», но дословно переводилось именно так, как сказал торговец.
– Странное оружие, – миролюбиво сказал он по-кайзерстатски и положил глефу на прилавок. – Может, кому-то подходит.
– Ай! – Продавец махнул рукой. – Что хочешь? Красиво любишь драться или чтобы толк был?
– В красивой драке тоже есть толк, – усмехнулся он. – Если красиво драться – бабы охотнее дают. Меняешь старое оружие?
Револьвер, который Штефан носил с собой, ему не нравился. Прошлый, удобный и пристрелянный, он потерял и до сих пор не знал, как. Даже думал, что украли. Нынешний был тяжелым и со слишком длинным стволом, по мнению Штефана больше подходившим упомянутым «маленьким мужчинам».
Сначала они долго и с удовольствием выбирали новый. Продавец совал ему в руки несколько штук и отвлекался на других покупателей, а Штефан, жалея, что они не находятся в лавке, где на заднем дворе обычно можно было пострелять, целился в слякоть под ногами и слушал щелчки.
Потом они так же долго торговались. У револьвера Штефана на рукоятке была позолота, и продавец так посмотрел на него, что пришлось объяснять, что он в спешке купил первый попавшийся, а потом не было времени поменять.
– Зато ты этот толкнешь какому-нибудь мальчишке, который будет трясти им перед друзьями. Чтобы член не доставать, смотри, какой длинный, – Штефан перевернул револьвер так, чтобы позолота блеснула на солнце.
– Такому мальчишке я продам то недоразумение, что ты первым смотрел, знаешь, сколько я ее с собой вожу?! Слушай, мужик, а купи лучше глефу? Красивый клинок, будешь им красиво махать, и бабы тебе, красивому, всегда будут давать.
– Бабы мне и так дают, а глефой сам маши сколько влезет.
Через десять минут они уже для собственного удовольствия ругались, мешая хаайргатский с кайзерстатским.
– А это слово что означает? – заинтересовался продавец, когда Штефан многозначительным голосом рассказывал, что думает о лавочнике, пытавшемся продать ему нож для бумаги как стилет.
– Мужика, который сам себя удовлетворяет ртом, – лениво объяснил он, некстати вспомнив, сколько раз назвал Вито этим словом, пока метался у госпиталя.
– Надо же, а в Морлиссе похоже змею называют, которая кусает себя за хвост.
– Зачем кусает?
– Да кто их в Морлиссе знает, они вечно сами себя за что-нибудь кусают, недавно вон вообще революцию устроили. Хорошее слово. Вот такому дураку свой револьвер бы и продал.
– У нас в Хаайргат это называется «самодостаточная личность», а револьвер я продам тебе.
И в конце концов продал. Вспомнил про часы и приложил к револьверу цепочку, оставив часы себе. В подарок получил коробку патронов, отравленную шпильку для Хезер и «чтоб тебя твоя краля ею во сне пырнула».
Темнеть только начинало, но ярмарка уже зажгла все свои огни – вывески, гирлянды, светильники, уличные фонари и жаровни утопили ее в красно-золотом свете, разбавленном синими и зелеными искрами. Особенно ярко светились подмостки. Многие предпочитали покупать только при дневном свете, и как только на город опускались сумерки, торговлю можно было считать законченной. Начиналась развлекательная часть. В толпе замелькали мальчишки с лотками выпечки и огромными термосами за спиной. На подмостки вышел невысокий мужчина в расшитом пайетками пиджаке. Обвел толпу мрачным взглядом, а в следующую секунду на его лице зажглась улыбка – такая широкая и белозубая, что казалось, засияла еще одна лампочка.
Штефан проверил револьвер, деньги и билеты, и начал медленно проталкиваться к выходу. Не то алкоголь и пребывание в толпе, не то близость подмостков погасили панику, и теперь Штефан чувствовал себя так же, как раньше ощущал себя среди людей – слегка раздраженным.
На подмостки вышли музыканты из Эгберта. Высокий рыжий парень без словесных прелюдий взял первые аккорды скрипичным переливом. Остальные подхватили, а двое – парень и девушка в зеленом манерно подали друг другу руки и закружились в танце, стуча каблуками по самому краю подмостков. Штефан бросил на них быстрый взгляд и подумал, что музыканты-то с ними не едут, и в Гардарике придется нанимать еще и их. Поднял воротник пальто, словно пытаясь удержать эту мысль – нудную, ворчливую и уютную. Ее можно будет думать, пока не выберется на пустую улицу.
А потом пришла другая мысль – слишком нарочито танцоры балансировали на самом краю. Конечно, этот номер мог поставить кто угодно. Но девчонка постоянно находилась на грани падения, а весь танец парня сводился к тому, чтобы ее удерживать. Штефан замер. Белое кружево ее нижней юбки словно рисовало в темноте свой узор. У мальчика были белоснежные манжеты на зеленой куртке – в Эгберте так не носили. В Эгберте вообще терпеть не могли белые рукава, как и все, что было в моде на Альбионе.
Штефан знал только одного человека, который любил такие шутки. Он молча начал пробираться к небольшому фургончику, стоящему за подмостками.
Когда рядом с фургоном мелькнул синий камзол, Штефан еще позволял себе сомневаться, потому что так не бывает. Такого не может быть. Даже когда узнал серебряное шитье на камзоле – раньше, чем человека, который его носил – продолжал убеждать себя, что ошибся. А потом увидел рыжие кудри над синим воротником, и больше сомневаться не смог.
– Томас! – крикнул он, пытаясь оттолкнуть толстяка в твидовом костюме. – Томас!
Фокусник обернулся. Скользнул растерянным синим взглядом по толпе и развернулся к подмосткам. Штефан наконец смог прорваться к фургону и схватил Томаса за обшлаг. Как тогда, в первый раз, когда собирался отвести к Хезер.
– Какого ты хрена здесь делаешь?! – выдохнул Штефан, пытаясь унять нарастающую злость. – Ты разве не…
Томас поднял руку, останавливая его. Закрыл глаза, уставшие и воспаленные, а потом открыл снова. Во взгляде лучилась радость встречи, а улыбка, в искренности которой невозможно было усомниться распустила узор морщин под тонким слоем грима.
– Штефан, как я рад тебя видеть!
Ему хотелось зажать в кулаке тяжелую монету в два тайра и ударить Томаса в лицо. Потому что он мог простить что угодно – выступление с чужой труппой, когда он так нужен был своей, все долги, которые Томас им оставил, контракт на двадцать представлений в Морлиссе. Но только не эту лживую радушную гримасу.
– Что ты за… – выдохнул он, подавившись всеми следующими словами.
– Мне скоро выходить, – Томас говорил громко, чтобы перекрыть музыку и гул толпы. – Можем поговорить потом?
– Можем вообще не разговаривать, тебе кажется не особо это нужно! – бросил Штефан и тут же прикусил язык. Ему стало стыдно – говорит, как обиженный подросток.
Томас только вздохнул и кивнул на фургон.
За фургоном был натянут тент. На земле лежали сложенные декорации, за бутафорским деревом, нисколько не стесняясь, переодевалась миловидная пухлая блондинка, у ног которой лежал грустный дог с львиной гривой из желтой бумаги.
– А она не мерзнет? – неловко спросил Штефан, пытаясь сгладить впечатление от прошлой реплики.
– Не знаю, – слабо улыбнулся Томас. – Я знаком с этими людьми всего неделю и, если честно, почти ни с кем не общался. Только с их шталмейстером и теми ребятами, что сейчас танцуют… Давай сюда, здесь изоляция.
Они зашли в фургон и Томас захлопнул дверь. Внутри действительно было тихо, но темно, пыльно и почти не было места. Томас сел на высокую катушку, пошуршал чем-то в темноте, и в его ладонях зажегся тусклый желтый шар-светильник. Штефан остался стоять.
Он хотел спросить, зачем в фургоне звукоизоляция, потом вспомнил, что такие любят покупать музыканты, а потом решил, что ему это совершенно безразлично.
– Я заметил. Увидел танец и сразу понял, кто ставил, – ответил он, проводя ладонью по лицу. Потом вытер ее о штаны. – Как Тесс?
– Ей не помогут в Кайзерстате, – равнодушно ответил Томас. – Через несколько часов мы отправляемся на аэродром. Полетим на Альбион.
– Думаешь, там врачи лучше?
– Надеюсь. А что ты… вы бежали из Морлисса?..
– Ты знал? – Штефан чувствовал, как слова налипают горечью на корень языка. – Ты общался с повстанцами, они потом якобы от тебя передали письма и ящик, в который нельзя заглядывать. Ты знал, когда начнется восстание?
Томас смотрел на светильник широко раскрытыми глазами, и Штефан не мог ничего прочитать по его лицу.
– Нет, – ответил он. – Клянусь, не знал. Это должно было случиться позже, намного… Но они вызвали из Флер Дайка Варнау. Думаю, это Бен его убил. А потом начал… все это.
– Пина умерла, – выплюнул Штефан. А потом почему-то начал оправдываться: – И Вито. Она так и не поправилась, а он торчал у госпиталя, и когда началось я… я пытался туда добраться, найти его, но…
– Когда была… давка у госпиталя… ты был там? – глухо спросил Томас.
– Откуда ты знаешь про давку? Я думал, лигеплацкие газеты трезвонят об убийстве владельца борделей с механическими девочками.
Томас покачал головой и отвернулся. Штефан молчал, наматывая на ладонь подобранный с пола золотистый шнурок.
– Так ты был там? Ты пошел за Вито, да?
– Да, – не стал отпираться Штефан. – Да, я был там. У госпиталя, не у ратгауза. Поэтому я жив.
– Прости, – глухо ответил Томас. – Я не знал. Я все не проверил… клянусь, я устраивал вам этот контракт просто потому что это двадцать выступлений, а вам нужны были деньги…
– Не за тем, чтобы мы переправили тот ящик и письма?
Томас покачал головой. Он выглядел усталым, виноватым. И постаревшим. Штефан растер ладонями лицо, словно пытаясь втереть в кожу всю злость, что у него была. Только бы держать ее при себе.
– Томас? Я тут с Хезер и новым чародеем… у нас новый чародей, сильный, бывший боевой менталист… его зовут Готфрид Рэнди…
Штефан плохо помнил родителей. То время словно стерло, утопило в окровавленной воде. Помнил, что любил их, помнил, какая шляпка была на матери перед смертью и еще какие-то глупости, ничего не говорившие о его семье. Хорошо помнил приют и что было потом. С Томасом они встретились, когда Штефан был почти взрослым. Сейчас у самого Штефана в бороде мелькала седина, но с Томасом он все равно чувствовал себя подростком. Иногда он думал, должно ли ему быть стыдно за то, что любит Томаса сильнее, чем почти забытого отца, но не мог ответить себе на этот вопрос.
И сейчас вся злость куда-то делась. Он не заметил, как начал оправдываться, что не уберег Пину и Вито, а потом собрался звать Томаса обратно. Потому что без него осиротевшая труппа не жила. Потому что без него вновь осиротевшему Штефану было плохо.
– Я не могу, вернуться, Штефан, – прошептал Томас. – Я очень хотел бы. Но не могу. Пока я помогал повстанцам, проблемы начались у труппы, а пока я метался между повстанцами и труппой, заболела мать. Нет, теперь я буду делать что-то одно. И до конца, каким бы он ни оказался.
Штефану хотелось сказать что-нибудь правильное и хорошее. Вспомнить подходящие чувства, а к ним подобрать подходящие слова. Но Томас говорил о бессилии перед надвигающейся смертью. Он старел, его мать больше не могла встать с кресла. Он возил ее по клиникам, пытаясь заставить врачей биться с неизбежным, а мать Штефана погибла молодой.
Но глядя на осунувшееся лицо и рыжие волосы, тусклые в полумраке, Штефан понял, о каких чувствах говорит Томас.
– Я не знаю, умерли ли Пина и Вито, – тихо начал Штефан. – Я не видел их мертвыми. У нас есть приглашение в Гардарику, мы летим туда, в Кродград. Я нанял сильного чародея, я найду еще артистов, а Хезер такая умница, она… не просто ведет представление, она понимает, как ты его ставил… У нас все будет хорошо. Все, что мы делаем – это твое, и будет твоим, чтобы ни случилось…
Штефан хорошо врал, но когда нужно было говорить правду часто становился косноязычным. Когда он впервые пытался объясниться в нежных чувствах Хезер – она очень удивилась. Сказала, что ждала от него большего красноречия, а он, перенервничав, начал ворчать, что если она хочет красноречия, то он может попробовать продать ей сервиз.
И сейчас слова снова отказывались служить ему. Они с Томасом уже прощались, но тогда Штефан не чувствовал необратимости этого прощания. Ему все казалось, что скоро все будет как раньше. Но теперь он чувствовал, что как раньше уже ничего не будет. «Вереск» менял состав, мать Томаса умирала, Томас смотрел больными глазами и серебряное шитье его камзола больше не сияло.
– Поехали с нами, – выпалил Штефан, хватая его за обшлаги и тут же поспешно отдергивая руки. – В Гардарике отличные врачи, а в Кродграде лучшие врачи Гардарики!
Томас молчал. Штефан видел, что он думает – отчаяние растворилось, кажется, он даже улыбнулся. Погладил светильник, бросив на стены ласковую тень.
– Нет, Штефан, – наконец ответил он. – Я… мы уже купили билеты на Альбион. Сворачивать плохая примета.
Штефан фыркнул. Даже жители какой-нибудь дремучей деревни, которые не знали о газовых фонарях, пожалуй, оказались бы менее суеверными, чем артисты. Он забыл, что Томас не только артист, Томас – артист из Эгберта.
– Ничего не случится, – все же попытался он. – Все будет в порядке.
– В Гардарике холодно, мама плохо переносит… и потом… Штефан, я должен лететь на Альбион, понимаешь?
– Кому должен? Бенджамину Бергу?
Скрипнула дверь и в фургон хлынула музыка.
– Томас-вот-вы-где-вас-вообще-то-ждут! – весело протрещал парень в красном сюртуке. Подмигнул Штефану и захлопнул дверь, снова наполнив фургон полумраком.
– Почему ты вообще с ними выступаешь?
– Я… мне нужно было выступать, – пробормотал Томас. – Пока мама в клинике, я… спать не могу. Есть. Нужно работать. Может, я сегодня в последний раз выйду на подмостки.
– Чушь, – скривился Штефан. – В конце концов в Кайзерстате делают механических людей. Не могут врачи не поставить на ноги старушку. Ты так говоришь, будто умирать собрался.
– Было бы забавно, – усмехнулся Томас. – Но пока мне нужно выступить.
Штефан кивнул и снова открыл дверь. В лицо плеснул холодный воздух и жизнерадостная чушь, которой заливался на подмостках антрепренер. Он часто оглядывался, и Штефан подумал, что хотел бы стоять где-нибудь сбоку, чтобы видеть, как в его глазах восторг сменяется злостью, а злость – восторгом с каждым поворотом головы.
– … Томас Штармвайд! – объявил он, встретившись взглядом с Томасом. Сходя с подмостков, он беззвучно выругался и чиркнул пальцем по горлу.
Штефан заметил в руках Томаса апельсин. Он знал фокус, который Томас собирался показать – у него в рукавах была пара пакетов с летучим порошком, который при контакте с кислотой превращался в черные смолянистые нити. Томас резал апельсин, половину отдавал в зал, а оставшуюся превращал в черную дрянь, на которой растил апельсиновые цветы. Штефан знал, откуда берется вязкая чернота между его ладоней, но не знал, откуда на ней появляются цветы. Томас обещал когда-нибудь рассказать, но, кажется, это так и останется его тайной.
Штефан встал к самому краю подмостков. Он видел, как Томас, на лице которого не осталось и следа усталости и отчаяния, раскидывает руки, будто обнимая толпу.
– Время кажется нам скоротечным. Мы вздыхаем о том, что стареем, и думаем, что наше время уходит безвозвратно… – говорил он, и Штефан чувствовал, как его начинает мутить.
– Время уходит, и нам кажется, что мы уже не те, что раньше. Многим кажется, что мы превращаемся в нечто… ужасное.
Даже самый внимательный зритель не заметил бы в выступлении Томаса надлом. Но Штефан заметил – у этого номера всегда был другой текст. Теперь фокусник словно неуклюже позировал перед толпой, пытаясь прикрыть исповедь метафорами. Штефан не смотрел, что делает Томас, он смотрел на его лицо, пытаясь поймать хоть легкий оттенок лжи. Тогда слова перестанут звучать приговором. Но Томас врал только в движениях – слова имели больше значения, чем фокус, который он показывал.
– Но это неправда. Кем бы ни были, кем бы ни стали – мы всегда тот же белоснежный флердоранж, что и раньше…
Штефан не стал досматривать выступление Томаса. Не смог себя заставить.