Штефан спал крепко и не почувствовал, как пароход качнуло, словно о борт ударилась особо злая волна. И когда хрустнуло весло на правом борту, он сказал себе, что сны абсурдны и чего только не случается. Потянул темное беспамятство, как нагретое одеяло – нет. Это плавание мешало его разум с морской водой, а из морской воды никогда ничего хорошего не появлялось.
А потом над палубой завыла пульсирующая, визгливая сирена, и Штефан больше не смог себя обманывать.
– Штефан!
На этот раз Хезер проснулась сама.
– Ну… я же говорил, на кораблях нечего делать, – с трудом улыбнулся он, доставая из сумки бесполезный револьвер. Можно подумать левиафан хотя бы заметит эту пулю.
– Может, это пираты, – обнадеживающе соврала Хезер.
– Когда пираты – сирена другая, – отрезал он.
Штефан не знал, как правильно – оставить Хезер в трюме, закрыть в одной из кают или взять с собой?
Женщине на палубе делать нечего, тем более такой, как Хезер. Ей нечего делать в трюме или каюте – его родители умерли, замурованные искореженной дверью. Он попытался вспомнить, как расположены каюты на пароходе и понять, безопасно ли будет все же закрыть ее, но не смог. Страха не было, и вообще не было никаких чувств, только какое-то звенящее, холодное безвременье. Умирать у госпиталя было не страшно. Тогда он даже не поверил в собственную смерть. Но сейчас она будто уже наступила.
– Идем, – сдался он.
Первым, кого Штефан увидел, когда вышел на палубу, был капитан. Огромный мужчина в черном кителе неподвижно стоял, сложив руки на груди и не говорил ни слова. Матросы, против ожиданий Штефана, не суетились и не метались по палубе, как на «Пересмешнике». Каждый был занят делом – они выносили оружие, разбирали оружие, строились правого борта, тихо переговаривались, указывая на серебристую рябь на волнах, и Штефану казалось, что капитан пугает их гораздо больше.
Готфрид был самым спокойным из этих отвратительно спокойных людей. Он стоял у левого борта и растирал руки черной шерстяной тряпкой. Взгляд его был совершенно безмятежен.
«Нам конец», – обреченно подумал Штефан. У Виндлишгреца перед боем был точно такой же взгляд. И перед смертью тоже, «это – искусство», ну надо же!
Чародеев нанимали на корабли, чтобы сражаться со змеями. И с пиратами, но в первую очередь со змеями. Не чтобы мечтательно смотреть на волны.
Говорить об этом, Штефан, естественно, не стал. Подошел к матросу, раскладывающему на палубе оружие.
– Смотри, кедвешем, у них хорошее чувство юмора, – ядовито заметил он, указывая на парные изогнутые сабли с золоченными эфесами. Матрос казался совершенно невозмутимым.
– Думаю, мальчику велели принести оружие – он и принес какое есть, – благодушно отозвалась Хезер, садясь на корточки. – Смотри, вон тот симпатичный.
Она указывала на гарпун с узким четырехгранным наконечником. Штефан вспомнил, сколько таких остались в чешуе левиафана, напавшего на «Пересмешник», и почувствовал, как застучало в висках.
Страха все еще не было, вместо него пришла злость.
Где-то там, под бронированным днищем корабля – под похолодевшей кожей, – разворачивал тугие серебристые кольца левиафан. Может, он не нападет, и Штефану не придется заглядывать в его ртутно переливающиеся глаза.
Он поднял гарпун и встал к трубе, закрыв собой Хезер. Подальше от бортов. И от змея, где бы он ни вынырнул.
Над волнами виднелся рисующий причудливые узоры серый гребень.
– Вам это не понадобится, Штефан, – раздался спокойный голос чародея.
– Вы так в себе уверены, – огрызнулся он, не оборачиваясь. – Почему же корабли вообще тонут, если чародеи все могут?
– Очевидно же, они тонут, потому что на них нет меня.
Корабль тряхнуло от удара по днищу. Не сильного, скорее всего левиафан просто задел хвостом, но Штефан упал на колени, выставив свободную руку. Вставая, он обернулся всего на мгновение, чтобы посмотреть, как там Хезер, и за спиной раздался шорох расходящихся волн.
Левиафан явно был сыт и, скорее всего, немолод. Обычно они атаковали сразу, не разглядывая корабль.
– Не стреляйте, – пронесся над палубой бесстрастный голос Готфрида. – И всем молчать.
Штефану очень хотелось высказать все, что он думает о том, чем занималась с левиафаном матушка чародея, а потом воткнуть в Готфрида гарпун.
Но он не мог, потому что левиафан замер, нависнув над палубой, и чешуя на его треугольной тупоносой морде приподнималась и ложилась в такт волнам.
Штефан почувствовал, как Хезер проводит теплыми пальцами по тыльной стороне его ладони. Он сжал ее руку и сразу отпустил, по-прежнему не отводя взгляда от змея.
Штефан ждал. Герр Виндлишгрец швырял левиафану в морду черные огненные шары. Другой чародей, которого Штефан видел когда-то совсем в далеком детстве, умел призывать светящуюся серебристую сеть, правда не помнил, что чародей с ней делал.
Но из-за спины не доносилось никаких звуков, левиафан все так же неподвижно смотрел на палубу, и его серебрящиеся глаза то и дело подергивались мутной пленкой. И вовсе не было похоже, чтобы он замер от страха – сизый язык из приоткрытой пасти плясал перед его мордой, и Штефан слышал нарастающий угрожающий свист.
«И когда я открываю глаза, и прервано подобие Твое – я должен каяться. – Штефан неожиданно для себя вспомнил старую Колыбельную, которой учила мать. – Ибо нет доли лучше, чем спать и видеть Сны…»
А потом чародей зарычал. Он рычал низко, на одной ноте, а потом топнул ногой, сломав ритм. Потом снова, и Штефан с ужасом понял, что Готфрид поет. Наверное, что-то такое пели его предки, отправляясь в бой на жутких деревянных кораблях. Только пели они скорее перед боем, а не вместо него.
«Но человек слаб и страшится неизведанного. Ты прощаешь мне слабость мою, и страх мой, и даруешь утро, которое я вижу, и день, который я вижу, чтобы ночью я мог не видеть и снова становиться подобным Тебе…»
Штефан наконец оторвал взгляд от по-прежнему неподвижного змея и уставился на Готфрида. Казалось, он получал от происходящего искреннее удовольствие. Он стоял на четвереньках и пел, бил в такт ладонями по палубе, и не сводил глаз с левиафана.
«Нам конец. Вот теперь точно конец, – тоскливо подумал Штефан, обнимая замершую Хезер и прикидывая, успеет ли все-таки проткнуть чародея гарпуном. – Почему этих отыметых во все места чародеев не держат в сумасшедших домах, и меня вместе с ними, как я позволил затащить себя на этот отыметый во все места корабль…»
На мгновение исчезли все границы. Между ледяными мокрыми ладонями и гарпуном, подошвами ботинок и палубой, между сознанием Штефана, Хезер, матросов, капитана, Готфрида и замершего змея. Границы попросту смыло вибрирующей песней чародея, перемешало, завертело – и Штефан вдруг почувствовал нечто, совершенно ему незнакомое. Было любопытство – забытое, детское, но скорее то, что заставляет задуматься, что внутри у кошки и как бы узнать это, не спрашивая взрослых. А еще голод – приглушенный, но ощутимый.
Штефан подался вперед и жадно втянул воздух. Пахло гарью, почти невыносимо, и к любопытству и голоду примешалось раздражение. И тут же погасло – скучно. Пахнет теплой водой. Не на что смотреть, не с чем играть и нечего есть.
Скучно. Нечего есть.
Наваждение разбилось так же внезапно, как появилось. Хезер отстранилась и часто, по-крысиному принюхивалась. Подняла на него темные, осоловелые глаза:
– Ты тоже?..
Он кивнул. И только потом заметил, что левиафана рядом с кораблем нет. Будто и не было вовсе, даже ряби на воде не осталось.
Матросы стояли неподвижно. Капитан, казалось, не шелохнулся с тех пор, как Штефан его впервые увидел. Готфрид больше не пел. Он стоял у палубы, растирая руки черной шерстяной тряпкой, и довольно щурил красные глаза, словно пробитые светлым пятном радужки.
Справа раздался шум. Люди ожили, заговорили – словно с поля спугнули стаю ворон.
Штефан разжал мокрую ладонь и гарпун упал на палубу с глухим стуком, тут же потонувшим в общем гомоне.
– Не показывайте, что что-то почувствовали, Штефан, – раздался за спиной голос Готфрида. – Остальные просто ощутили… короткое головокружение. Они думают, я прогнал змея песней.
– Вы – менталист, – прошептал он, не надеясь, что его услышат. – Как вас вообще пустили на корабль?!
– Я же говорил – на этом корабле нет ничего легального.
– Кобт бэ…
Готфрид стоял рядом, бледный, с полосой размазанной крови под носом, красными от полопавшихся сосудов белками и испачканным красными кляксами шарфом. Совсем не казался опасным, но сама мысль о природе его колдовства вызывала панику. Если он смог внушить левиафану, что перед ним нет огромного парохода, полного людей, значит, Готфрид легко может сделать все, что угодно. Заставить всю команду утопиться. Взорвать корабль. Или… Штефану начала отказывать фантазия, но ничего хорошего от такого человека ждать точно не стоило.
Штефан оглянулся в поисках поддержки. Матросы и капитан только что видели, как чародей заставил левиафана мирно уйти под воду. Они не могут не понимать, что это значит. Они должны бояться.
Но люди вокруг были заняты своими делами, словно статисты в представлении. Они сдавали оружие, кто-то ушел с палубы, а мальчишка в огромной куртке с закатанными рукавами угрюмо оттирал фальшборт.
– Я лучше обращаюсь со зверушками, чем с людьми – примирительно произнес Готфрид.
– А что вы внушаете людям на проповедях?
– Я не пользуюсь даром на проповедях.
– Почему?
– Когда вам нравится женщина, вы оглушаете ее и тащите в кровать?
– Так, – между ними вклинилась Хезер и помахала руками над головой. – Готфрид, по-моему вам нужно положить на глаза что-нибудь холодное. И знаете, меня совершенно не слушаются канарейки.
…
В Лигеплаце Штефан с большим трудом сдержался, чтобы сойти с корабля, а не позорно сбежать. В этом городе он бывал раньше, но никогда не замечал в нем ничего особенного – обычный маленький город в Кайзерстате. Похожий на игрушечный городок из снежного шара – пока смотришь через стекло гротескно-милый, кажущийся ненастоящим. А стоит уронить шар на пол – видно швы от клея, грубую работу, непрокрашенные участки, не говоря о том, что вокруг разливается дурно пахнущая лужа маслянистой дряни, в которой плавал снег.
Таким Штефану казался весь Кайзерстат. Вполне сносная страна, но очаровываться особо нечем.
Но сейчас.
Сейчас Штефан был готов упасть лицом вниз на подгнившие доски и раскинуть руки, чтобы обнять весь этот чудесный город, где мостовая не качается под ногами, из переулков не выныривают змеи, а люди настолько довольны жизнью, что о революциях знают только из газет и анекдотов.
Ему казались очаровательными девушки-подавальщицы с хитрыми лицами. Они таскали на причал корзины сезонных фруктов и цветов, улыбались всяким осоловевшим от долгого путешествия дуракам, пихали им цветы в карманы и петлицы, и зазывали в свои гостиницы.
Очаровательными казались и другие – в желтых кружевных шарфах. Штефан раньше никогда не задумывался, но теперь вдруг понял, что у кайзерстатских проституток платья были всего на ладонь выше приличной длины. Шарфы заменяли им вульгарные наряды и макияжи, делали их естественной частью городского пейзажа. В Кайзерстате любили слово «гезамткунстверк» – гармония разных видов искусства в одном пространстве. Кайзерстату не пошли бы китчевые девушки с улиц Морлисса – пышные короткие юбки, пустые ржавые клетки турнюров и нелепо раскрашенные лица.
И даже старые доски из темного дерева, которыми был выстелен причал, казались ему восхитительно прекрасными.
– Яблочко, герр? – девушка с огромной корзиной желто-розовых яблок улыбалась ему и протягивала почему-то еловую веточку в поблескивающем искусственном снеге.
Штефан понял, что тоже выглядит осоловевшим от долгого путешествия дураком. Попытался напустить суровый вид, но ничего не получилось.
– Нет, спасибо, – выдавил он и обернулся, ища взглядом Хезер.
Она стояла чуть поодаль и беседовала с Готфридом. Клетка с канарейками и сумка стояли у ее ног, а в руках она что-то держала и с восторгом показывала чародею.
– О Спящий, – пробормотал Штефан и подошел ближе.
Конечно, не успела Хезер сойти с корабля, как тут же нашла себе очередную крысу. Штефан почти привык к этим огромным, лишайным чудищам с пятнистыми хвостами, которых она вечно подбирала куда бы они ни пошли, но все равно не мог отделаться от отвращения.
– Это твой новый друг? – спросил он, разглядывая крысу. Крыса в ответ уставилась на него черными поблескивающими глазами и показала длинные желтые зубы.
– Ага, я его с парохода увела. Его тошнило, – убежденно заявила она. – От качки и хлеба.
– Крыс тошнит? – засомневался Штефан. – Тем более от качки?
– Смотри, какой он бледненький.
Он запоздало сообразил, что Хезер просто строит дурочку перед Готфридом и усмехнулся.
– Что же, видимо нам надо прощаться, – начал было Штефан.
– Готфрид согласился быть нашим чародеем, – перебила его Хезер.
– Как это любезно со стороны Готфрида, идем-ка в сторонку, кедвешем. – Он хотел взять ее за руку, встретился в угрюмым крысиным взглядом и просто прихватил ее за воротник, как котенка за шкирку. Если Хезер вздумалось строить из себя миленькую идиотку – пусть играет до конца.
– Штефан, у нас половины труппы нет. Мы приедем в Гардарику – и что? Они звали «Вереск». Они вообще-то Томаса приглашали, а мы им что будем показывать? Ник давно порывается уйти и просит расчет, да и без Томаса он со своими иллюзиями просто пустое место!
– Может я буду делать свою работу, а ты – свою? У нас есть отработанная программа, нам в любом случае поздно что-то менять. Ты хочешь потащить с собой государственного преступника? Фанатика? Потому что он умеет разговаривать со зверушками?
– Он не только со зверушками умеет, – насупилась Хезер, пересаживая неожиданно покладистую крысу в поясную сумку. – Мы же так и не купили экраны.
– Тот, разбитый можно починить…
– «Тот, разбитый» в Морлиссе остался, хочешь за ним вернуться? Штефан, Готфрид нормальный мужик. Ему незачем высовываться, ему нужно оказаться как можно дальше от Морлисса, а еще ему пригодятся бумаги и пристойное занятие.
– С каких пор в цирке выступать пристойно? А если он проповеди начнет читать посреди представления?
– Ну тогда мы посчитаем, что это было неудачное представление. Ты где сейчас найдешь сильного иллюзиониста, который согласится показывать фокусы?!
– Хезер, не бывает таких совпадений, ты сама знаешь. Там же обязательно будет какая-нибудь гниль, которая нам потом боком выйдет. Шли его подальше, или я пошлю. И пойдем искать гостиницу.
– Нам нужен чародей. Ты всегда сначала ворчишь, а потом думаешь. Вот ты поворчал, теперь подумай – что будем в Гардарике делать?
И Штефан подумал. Подумал о том, что Гардарика – не Альбион, где можно отделаться минимумом декораций и одним харизматичным артистом. В Гардарике любят пышные представления, яркие. Даже слишком пышные – вспомнить хотя бы казус, который произошел когда лучший столичный театр Флер не смог разместить весь оркестр и балетную труппу из Гардарики на самой большой сцене.
– Мы можем не давать представление…
– А аванс из чего будем возвращать?
Штефан только скрипнул зубами. Можно было вернуть потраченный аванс. Если продать разбитые экраны, реквизит, фургон и экипаж. Все, что пришлось бросить в распроклятом Морлиссе с его паршивыми революциями.
– Мы дадим обещанные представления и избавимся от него в тот же день. Нам не нужны его проблемы, согласна?
Хезер кивнула и кончиками пальцев погладила сумку с крысой.
– И если у него есть больная сестричка – учти, я за ними не побегу.
…
Гостиницу они нашли только к вечеру. Оказалось, в городе устраивалась большая ярмарка, и все номера были заказаны заранее. Можно было вернуться и взять яблочко у подавальщицы, но Штефан точно знал, что она поведет в ближайшую к порту гостиницу, где они оставят половину сбережений за три кровати в общем номере.
Они пообедали в паршивой забегаловке в подвале недалеко от порта, оставили вещи в портовом хранилище и весь день кружили по городу, почти не разговаривая друг с другом. Готфрид, казалось, был несколько смущен тем, что ему приходится таскаться за двумя незнакомыми людьми, словно подростку, вывезенному в город, Хезер изредка пыталась начать разговор, указывая на необычную вывеску или особо затейливую решетку на окнах, но слова так и оставались подвешенными в воздухе.
Ближе к центру вовсю готовились к ярмарке – ставили подмостки, разворачивали стенды, расставляли оборудование.
Штефан смотрел на приготовления профессионально-циничным взглядом. Видел, что подмостки расположены неудачно, но их хотя бы устроили не на эшафоте. Слышал, как ругаются торговцы и рабочие. Что-то не завезли, что-то неправильно поставили, кто-то прожег дыру и как прикажете продавать из прожженной палатки?
Город полнился красками и звуками, радостным предвкушением, запахами и электрически искрящими ожиданиями. Штефан чувствовал это в воздухе, но замечал только прожженные палатки, кривые каркасы и неудачно расположенную низкую сцену. Если бы он попытался вспомнить, когда потерял способность ждать хорошего вместе со всеми, наверное, не смог бы. Уже в шестнадцать, заметив Хезер с ее персиком на набережной, он безошибочно почувствовал в ней родственную душу – не сломанную, но вымотанную, чувствующую в воздухе чужую радость и разучившуюся примерять ее на себя.
Впрочем, Штефан совершенно об этом не жалел. Так было проще, так было удобнее. Такое отношение позволило им выжить, сделало их полезными мечтателю-Томасу, единственному человеку, кроме Хезер, которому Штефан был искренне благодарен и предан.
Хорошо бы еще это отношение помогло им найти проклятую гостиницу.
Гостиницу нашли на самом краю города, ближе к рабочему кварталу. Это был небольшой домик с плоской крышей, на которой, судя по перилам, летом устраивали обеденную зону. Окна были большими, даже слишком большими, и Штефана это не радовало – топили там паршиво, и в комнатах было холодно. За лишние одеяла нужно было доплачивать. Штефан хотел поторговаться, но не смог.
К тому времени он чувствовал себя настолько вымотанным, что отказался от ужина, да и хозяйка особо не настаивала – ей явно было лень открывать ради поздних посетителей кухню. Хезер и Готфрид от еды тоже отказались, но потребовали чая с ромом. Хезер заставила с ними выпить, и Штефан после двух кружек еле дотащился до комнаты, оставив спутников допивать. Наощупь, не включая свет, открыл окно и замер. Сон отступил, и Штефан с сожалением подумал, что с возрастом это происходит все чаще.
Пахло карамелью и машинным маслом. Нехорошо, тревожно и почему-то тоскливо.
Штефан помнил, как Томас экспериментировал с запахами. Перед выступлениями разливал под сидениями эссенцию, которую заказывал парфюмеру во Флер.
Томас рассказывал, что раньше у цирков был особый запах. В выступлениях использовали крупных животных, на входе продавали дешевые лакричные конфеты, каленые орехи, яблоки в карамели, а главное – жарили в огромном чане кипящего масла все подряд. Опускали туда яблочные и картофельные пирожки, нанизанные на шпажки куски ветчины, курицы или твердого сыра, которые макали в огромный таз с кляром, стоящий прямо на земле, а иногда просто мелко резанную картошку в проволочных лотках. Рядом обычно стоял другой чан. В нем кипела смесь расплавленного сыра, специй и белого вина. Туда опускали полоски теста, то, что недавно пожарили во фритюре, а за пару монет можно было налить смесь в бумажный стаканчик.
Все это пахло – землей, звериной шерстью, канифолью, маслом и сыром, лакрицей и жженным сахаром. Сейчас цирк стал совсем другим – в новый век никого уже не удивишь слоном или тигром, а значит, незачем их заводить. Теперь упражнялись в эффектном использовании магии, в оригинальном использовании транслирующих экранов и, конечно, постановке номеров.
Есть во время представления стало немодным, по крайней мере что-то горячее и способное испачкать жиром костюм. И уж точно никто не хотел бы видеть перед шатром чан с кипящим маслом – новый век был веком паранойи. Люди боялись болезней, войн, других людей и, конечно, пожаров. Газовых фонарей, падающих на занавесы, новых электрических ламп, которые, говорят, взрывались и горели особым огнем, который не погасить водой. Чанов с маслом и жаровен под ними. Упадет, шатер займется, будет «как тогда». Даже если никакого «тогда» не было, люди с удовольствием выдумывали его или вспоминали похожий случай, пытаясь упорядочить свои страхи, сделать их понятнее.
Но Томас все же лучше понимал, чего хотят люди. Штефан умел считать, а Томас – чувствовать настроение. Во Флер он долго ходил по парфюмерным лавкам, с баснословной для их антрепризы суммой и несвязной просьбой «сделать запах как в старых цирках». И наконец нашелся человек, который понял, чего хочет этот сумасшедший рыжий мужчина с эгбертским акцентом.
Штефан, который умел считать, говорил Томасу, что тот дурак, собирается потратить деньги на совершенную чушь, и не лучше ли обновить костюмы, а если ему так приспичило, можно жарить пирожки за ареной прямо во время выступления. Или давать людям на входе понюхать мокрого кота. Томас только отмахивался.
А потом Штефан считал прибыли и не мог отделаться от назойливого чувства зависти. Конечно, цифры вовсе не были астрономическими. Эссенция, которая пахла землей, горячим маслом и медвежьей шерстью, не могла решить всех их проблем. Более того, с первого же представления нашлись люди, неожиданно посчитавшие выступление вульгарным и плебейским. Один критик даже опубликовал статью о посещении их цирка. Больше всего Штефану запомнились слова «дурновкусие», «китч», «поразительное убожество». Но на следующие представления пришло больше людей, а Штефан начал узнавать знакомые лица.
Респектабельные мужчины в душных шерстяных тройках и молодые женщины со строгими лицами приводили детей и сохраняли ледяное спокойствие, пока не гас свет. Штефан ходил между рядами с лотком напитков и сувениров, всматриваясь в лица. Ему не глядя совали мятые купюры и монеты, брали из его рук все, что он давал, завороженные происходящим. Люди смеялись, замирали, открыв рты – обведенные красной помадой женские губы, образующие аккуратные «о», скрытые бородами и усами мужские. Штефан знал, что люди часто стесняются пережитых эмоций, стараются не возвращаться туда, где показали свое настоящее лицо. Но их зрители приходили снова.
«Атмосфера, Штефан, – устало объяснял Томас. – Людей теперь трудно удивить, трудно докричаться до ребенка, который визжал от восторга на старых представлениях. Ты не сделаешь ничего, что вызовет такие же эмоции у взрослого. Но дай зрителям почувствовать, что «сейчас» может быть «как раньше». Ты даже не обманешь, просто напомнишь, как было здорово ни о чем не думать, есть жирные липкие яблочные пирожки и верить в чудеса. Они придут поверить в них снова, и приведут детей, чтобы поверили».
«Разве мы не для детей работаем?» – спросил тогда еще молодой и наивный Штефан.
«Разве нам платят дети?»
Взрослый и циничный Штефан, снова впавший в хмельную сентиментальность, со вздохом закрыл окно, разделся и лег в кровать. Он уснул, не успев согреть прохладную ткань наволочки.
Проснулся от того, что Хезер легла рядом, вытащив из-под его головы вторую подушку. Обдавала горячим запахом хмеля и корицы, уткнулась ему под ключицу теплым острым плечом и затихла.
Штефан уснул снова и во сне видел, как разворачивается черная спираль города Соллоухайм. От окраин к центру, к крылатому ратгаузу с медными лисом на шпиле. Разворачивается, превращаясь в черного змея с нелепо-кремовой треугольной головой и красными глазами. А потом медленно опускается в ледяное море, оставив только раненую землю под вывороченными фундаментами и черные хлопья, кружащиеся над ней.