Задание, за которое я так легкомысленно взялся, обдуманное хладнокровно, действительно, как выразилась мисс Беллингем, оказалось "ужасным". Результат двух с половиной часов стенографирования со скоростью примерно сто слов в минуту потребует значительного времени на изложение обычным письмом, и записи должны быть доставлены завтра утром, так что чем быстрее я примусь за работу, тем лучше.
Поняв это, я не стал терять времени и через пять минут после прихода в больницу сидел за письменным столом, деловито переводя свои расползающиеся невыразительные значки в хорошее, легко читаемое обычное письмо.
Помимо того что это дело любви, занятие оказалось просто интересным; предложения, что я переписывал, были полны воспоминаниями об изящном шепоте, которым их произносили. Но и сама тема любопытна. Я приобретал новый взгляд на жизнь, пересекал порог нового мира (бывшего ее миром), и поэтому редкие перерывы, вызванные приходом пациентов, хотя и давали мне возможность отдохнуть, были весьма нежелательны.
Вечер тянулся без всяких знаков со стороны Невиллз Корта, и я начал опасаться, что угрызения совести мистера Беллингема оказались непреодолимы. Боюсь, не из-за невозможности получить копию завещания, а потому что это делало невозможным приход, пусть на короткое время, моей прекрасной нанимательницы, и поэтому, когда в половине седьмого входная дверь распахнулась с неожиданной стремительностью, мои страхи рассеялись, но одновременно рассеялись и надежды. Потому что вошла мисс Оман, держа синий конверт с таким воинственным видом, словно это ультиматум.
– Я принесла это от мистера Беллингема, – сказала она. – Внутри записка.
– Я могу прочесть записку, мисс Оман? – спросил я.
– Боже благослови! – воскликнула она. – А что еще можно с ней сделать? Разве не для этого я ее принесла?
Я решил, что она права, и, поблагодарив ее за великодушное разрешение, прочел записку: несколько строк разрешали мне показать копию завещания доктору Торндайку. Оторвав взгляд от записки, я увидел, что мисс Оман смотрит на меня с критическим и неодобрительным выражением.
– Вы как будто стали очень приятным для обитателей некоей квартиры, – заметила она.
– Я всегда стараюсь быть приятным. Такова моя природа.
– Ха! – фыркнула она.
– Разве вы не считаете меня приятным, мисс Оман? – спросил я.
– Слишком льстивым, – ответила мисс Оман. И, с кислой улыбкой посмотрев на открытый блокнот, добавила: – У вас есть работа; большая перемена.
– Очень приятная перемена, мисс Оман, "Находка Сатаны"… но вы, конечно, знакомы с философскими работами доктора Уоттса.
– Если вы имеете в виду "ленивые руки", я дам вам совет. Не держите руку ленивой больше, чем это необходимо. У меня есть подозрения относительно ваших шин… о, вы понимаете, о чем я говорю.
И прежде чем я смог ответить, она воспользовалась тем, что вошло несколько пациентов, и исчезла так же внезапно и неожиданно, как появилась.
Вечерние консультации закончились к половине восьмого, в это время Адольф с достойной похвалы пунктуальностью закрывал двери. Сегодня он был так же точен, как всегда. Выполнив это необходимое дело и выключив газовое освещение в больнице, он доложил мне об этом и ушел.
Когда стихли шаги и хлопок входной двери сообщил о его окончательном уходе, я сел и потянулся. Конверт с копией завещания лежал на столе, и я задумчиво посмотрел на него. Его нужно как можно быстрее отнести к Торндайку, и, так как я не собирался никому доверять конверт, сделать это должен я.
Я посмотрел на блокноты. Почти два часа работы показали мне, как много еще остается сделать, но я подумал, что еще два часа или даже больше смогу поработать, прежде чем лягу спать, да и утром у меня один-два часа будут свободны. Наконец я положил открытые блокноты в ящик письменного стола и, сунув конверт в карман, пошел в Темпл.