Цветок эмигранта. Роза ветров. Антология - читать онлайн

Сергей Евгеньевич Ильин (1954) родился в Саратове, где окончил факультет местного университета. В 1978 эмигрировал на Запад и проживает с семьей в Мюнхене. В издательстве «Алетейя» были изданы его роман «Предопределение», а также «Философия отсутствия как обоснование художественной природы бытия» и «Метафизика взгляда».

Баллада о снежной фее

Всю жизнь мы, если присмотреться, занимаемся пустяками, а иные действительно важные события: такие как завязывание глубокого отношения, серьезная болезнь, связь с женщиной, выбор профессии, переезд на новую квартиру и тому подобное, – они настолько редки, что мы их невольно забываем, и тогда они – не исчезая из памяти – запорашиваются в ней временем: так снегопад запорашивает острые и крупные профили вещей до уровня маскообразной величавой неразличичимости того, что мы считаем важным, и того, что по человеческому разумению мы склонны относить к пустякам, – и в этом есть конечно же великий смысл: ибо как любые судьбоносные свершения на земле сопровождаются знамениями при помощи самых обыкновенных и повседневных вещей, и одни и немногие люди их видят и предчувствуют, а другие и многие лишь смутно ощущают, но и этого довольно, – так сходным образом в житейских мелочах, на которые мы прежде не обращали внимание, открываются вдруг для нас истины и прозрения, по своему онтологическому весу значительно превосходящие даже казавшиеся нам такие важные события, как завязывание глубокого отношения, серьезная болезнь, связь с женщиной, выбор профессии, переезд на новую квартиру и тому подобное, дальше которых, как дальше своего носа, мы долгое время не могли, как ни старались, заглянуть.

Когда под вечер тихо падает снег и во время прогулки хочется поминутно останавливаться перед фонарями, когда мутное темное небо с высыпающимися из него мириадами снежинок окончательно слилось с землею, а это значит, что все далекое стало близким, все невозможное возможным и все фантастическое реальным, когда и дети и взрослые и животные кажутся ненадолго членами единой общечеловеческой семьи (так что если вас кто-то незнакомый толкнет в сугроб, вы примете это всего лишь за невинную шутку), а Зло вдруг представляется совершенно невозможным, пока ложится на землю снег… да, тогда вдруг чувствуешь себя точно в первый день творения – и в душе отсутствуют любые мучительные и неразрешимые вопросы обыденного существования, – но отсутствуют они не потому, что уже решены, а потому, что еще не заданы, то есть как бы еще не созданы, еще не вошли в мир… и какое же это блаженство – не знать их и не догадываться о них!.. вот тихо падающий под вечер снег и является, быть может, наилучшим воплощением самого загадочного из всех возможных блаженств: блаженства нерожденности.

Да, вот оно, последнее откровение: не от того, оказывается, происходит предельное блаженство, что нечто прекрасное и великое нисходит на землю – от этого тоже происходит блаженство, но как бы низшего порядка – а от того, что оно именно не нисходит, то есть могло бы снизойти, но по соображениям высшего порядка не снизошло, явив вместо собственного рождения свою нерожденность, – например, в образе бесшумных, холодных и чистых снежинок.

И только когда-нибудь потом и неизвестно еще, в какой точно день или час творения и конечно тоже из вечернего снегопада – откуда же еще? – тихо и незаметно войдет в мир она, Снежная Фея, та самая, которая по образу и подобию непорочного зачатия выносит в своем чреве добро и зло, радость и боль, жизнь и смерть, – она их пока только выносит, но ими еще не разрешилась, и все зависит только от нас: если мы посмотрим на нее с восторгом и вожделением, мир станет таким, как он есть теперь, а если мы ее не увидим – ведь кругом так темно и ничего не видно кроме снежинок, кружащихся под фонарями – она с благодарностью возвратится к первому дню творения: в то блаженое состояние, когда ее самой не было, и все тогда будет непредставимо иначе.

Но нет, все произошло именно так, как и должно было произойти, потому что загадочности нерожденности предпочли мы таинство рождения… а снег продолжает падать, припорашивая ветки, заборы, крыши, фонари, снимая с них остроту и придавая им облик и ощущение вечного покоя: не так ли точно припорашивает нас время? и нельзя даже сказать с уверенностью, что малыш в нас заменился раз и навсегда мальчуганом, мальчуган необратимо стал юношей, юноша превратился во взрослого человека, а взрослый человек когда-нибудь сделается стариком, – нет, когда тихо падает снег, перед нами открывается как будто впервые и потаенная природа времени, глубоко сходная с падающим снегом, и тогда нам становится ясно, что все наши прежние (и будущие) воплощения – от малыша до старца, включая их многие производные образы, тоже часто непохожие друг на друга – не исчезли один в другом, как малые матрешки в более крупных, а продолжают жить самостоятельной таинственной жизнью, и в любой момент по желанию можно памятью отворошить кусок этой жизни, как освобождаем мы от снега тот или иной предмет.

И все-таки лучше этого не делать, потому что воспоминания возвращают нам лишь малую часть прожитой и прежней жизни, а любая составная часть, фигурируя вместо целого, неизбежно искажает и извращает последнее, – даже сама того не желая: итак, когда под вечер тихо падает снег, великое таинство нерожденности ложится не только на то, чего еще нет, но и на то, что давно есть и почти уже завершилось, то есть на всю нашу жизнь, придавая последней ту самую искомую чистоту и целомудренность, к которым она (жизнь) всегда инстинктивно стремилась, но которые думала обрести на совсем иных путях.

Баллада о хозяине и госте

Скромная современная католическая церковь в пригороде неподалеку от моего дома, куда я часто захожу: там квадратный гранитный алтарь посредине, статуя Богородицы по одну сторону, громадная икона (скорее всего, копия) по другую, небольшой орган на хорах, кирпичные забеленные стены, деревянный потолок, любительские рисунки страстей Господних на стенах, распятие в стиле Пикассо, а перед алтарем и в углах три корзины цветов, – вчера цветов уже не было, и я мгновенно ощутил, что с цветами в церкви звучала музыка Моцарта и Баха, а без них – одного только Баха, которая конечно же звучит в любом христианском храме, где простота и величие не заслонены какими-нибудь второстепенными деталями: но может быть Моцарт – природа, а Бах – церковь?

Выхожу из храма: летнее голубое небо в облаках, деревья колышутся, травы благоухают, все просто, скромно и вечно, – и это опять преимущественно Бах, тогда как при виде статуй на куполах соборов на фоне пронзительной лазури, как в южной Европе, или при лицезрении сказочно чарующих руин какого-нибудь затонувшего античного города подле северо-восточного побережья острова Крит, в первоосновные баховские тона добавляются незабываемые моцартовские аккорды: но может быть Моцарт – человеческие отношения, а Бах – космос?

Вспоминаю все, что пережил с людьми и наедине: всему этому созвучна музыка одного только Баха, – зато в щемящей влюбленности, в назревающем разрыве и особенно в прощании с кем-нибудь на долгие годы, а тем более навсегда – в первую очередь Моцарт и потом только Бах: но может быть, Моцарт – это особенно яркие, судьбоносные, запоминающиеся переживания человека, а Бах – любые переживания, как исключительные, так и повседневные?

Наверное, так оно и есть на самом деле, но что же из этого следует? для начала только то что к Баху как вечному и щедрому Хозяину бытия иногда заходит загадочный, непонятно откуда являющийся Гость жизни – Моцарт: тоже своего рода сценка в пушкинском духе из репертуара Мирового Театра, – ведь должен же быть в мире Хозяин с большой буквы, и должен быть Гость с большой буквы, и Один должен иногда навещать Другого, а кроме этого – по причине соблюдения чистоты (пушкинского) жанра – пока ничего не должно быть, ну а дальше – посмотрим.

Добрый Хозяин всегда в первую очередь заботится о том, чтобы в его окружении люди чувствовали себя хорошо и комфортно, разумеется, какой-нибудь экстравагантный номер, способный развлечь публику, никогда не помешает, но он должен быть выполнен в меру, чтобы никто из присутствующих не ощутил дискомфорта – ведь любая сверхмерная и в особенности острая оригинальность может нарушить хрупкое душевное равновесие, такова уж человеческая природа! – и потому гармоническая уравновешенность, причем буквально в каждой музыкальной строке, отличает И.-С. Баха, – и хотя в баховской полифонии постоянно звучат потрясающе страстные аккорды, это именно страсть от третьего, а не от первого, как у Моцарта, лица, это как бы страсть глубоко личного и идущего из глубин сердца, но все-таки – Сознания или Самосознания с большой буквы, а никак не конкретной индивидуальности, и потому у Баха мы фиксируем сплошное восхождение ввысь, и даже там, где нужно немного спуститься, чтобы начатть новое восхождение, он делает все, кажется, возможное и невозможное, чтобы не пойти ни на миллиметр вниз, не спуститься, не уступить, в худшем случае «прокручивает на месте», и тут же продолжает свое неустанное восхождение «горе», – оттого и эмоции, получаемые от Баха, не размягчают и не расслабляют душу, а усиливают и концентрируют ее: трудно придумать более укрепляющую и благотворную душевную терапию, чем баховская музыка, тогда как в Моцарте много депрессивного, и пусть это самая великая, прекрасная и просветленная депрессия, какая только может быть, но это все-таки депрессия, – мне вообще непонятно, как музыка Моцарта может лечить.

Что же касается идеального Гостя, то он может позволить себе любую оригинальность, и чем она экстравагантней, тем это даже лучше: роль космического Гостя вообще предусматривает задачу потрясения зрителя – читай человека как такового! – как одну из своих главных задач, разумеется, идеальный Гость – это ни в коем случае не заезжий гастролер, пробавляющийся платками и кроликами из цилиндра, но человек, до последней поры существа своего сознающий загадочность собственного появления на свет, он сам потрясен до глубины души, что пришел неизвестно откуда и уйдет в неизвестно куда – на то он и Гость с большой буквы! – и то обстоятельство, что он своему экзистенциальному потрясению сумел придать филигранную форму искусства, делает его великим артистом, нисколько не упраздняя честь первооткрывателя многих и важных законов Жизни, – например, феномена работы в нашем сознании духа времени: так, воспоминания возвращают нас в прошлое, однако, оказавшись мысленно в прошлом, у нас включаются фантазия, ум и воля, и вот они уже, соединившись с воспоминаниями, направляют наше сознание по иным и возможным в свое время стезям, быть может воплощая просто великое и непостижимое измерение онтологически возможного – так происходит своеобразная накладка будущего на прошедшее, и размышление о том, что было бы, если бы… – оно щемит сердце, здесь бездна психологической субтильности, и в плане музыкальной тональности это, конечно же, поздний Моцарт: томление Жизни, разлитое буквально везде, и даже там, где должен быть «вечный покой», – тема Командора. Да, великий Гость любит ставить своих слушателей на экзистенциальные грани: так, всю жизнь мы что-то делаем – точно скользим на паруснике – наше существование в этом теле? – по волнам, но наша прожитая жизнь тиха, глубока и загадочна, в нее уже не войти никому, и даже мы сами, теребя ее беспорядочными усилиями памяти, находимся в положении читателя, который, затеяв разговор с любимым персонажем, потребовал бы от него серьезного ответа на свои вопросы, – однако парусник на то и парусник, что может неожиданно пойти ко дну, и пока мы скользим по океанским волнам в нашей утлой ладье – парусник разве не преувеличение? – мы с Моцартом, а Моцарт с нами, и когда мы заглядываем вниз, в глубину, и представляем себе, что можем навсегда уйти туда, и ощущение страха, ужаса, но и устрашающего величия охватывает нас – это тоже Гость-Моцарт.

Зато идеальный Хозяин не позволит себе, чтобы присутствующие за его хлебосольным столом испытали хотя бы крошечную йоту этого самого глубокого, пронизывающего и неприятного чувства на земле – чувства страха, – и потому, если бы нам случилось утонуть, и первый ужас прошел, и восстановилось бы в нас новое, необъятное, великое и, конечно, не знающее страха посмертное сознание, то это, пожалуй, по праву можно было бы сравнить с музыкой Баха.

Любой Гость приходит – и должен уйти, а Хозяин остается, и вот эта неизбежность предстоящего ухода – она же, кстати, вместе и сердцевина будущего! – вселяет в нас непобедимое беспокойство, – да, прошлое и будущее кажутся нам двумя гигантскими чашами, в одной из которых плещется жизнь бывшая и как бы навсегда в себе завершившаяся, а в другой находится жизнь грядущая и как бы до конца не способная – по душевному ощущению! – завершиться, любопытная вещь! хотя будущее, любое будущее рано или поздно станет сначала настоящим, а затем прошедшим, то есть тоже обратится почти что в чистое бытие, а значит нам следовало бы относиться к нему с доверием и видеть в нем источник того «вечного покоя», каким оно когда-нибудь сделается, мы испытываем по отношению к будущему совершенно иные чувства и побороть их не в состоянии: будущее всегда и неизменно вызывает в нас смутную, тонкую, не до конца осознанную тревогу – иногда просветленную по тональности, иногда окрашенную беспричинным пессимизмом, мрачными предчувствиями и субтильной скорбью, – и был на земле один-единственный человек, который, можно сказать, адекватно, то есть вполне конкретно и одновременно вполне метафизически выразил эту тревогу будущего в искусстве, – Моцарт! это воплощение загадочного Гостя жизни.

Как явился в мир, точно по странной аналогии, тоже один-единственный человек, выразивший в своем творчестве противоположность жизни – чистое бытие как субстанцию не только минувшего как такового, но и всего того, что им в данный момент пока еще не является, но когда-нибудь неизбежно будет – важнейший нюанс! – со всем его вытекающим отсюда всепоглощающим и всепобеждающим гармоническим покоем, непостижимой умиротворенностью при задействовании всех драматических и даже трагических поворотов как на душевном, так и на космическом уровнях, со всей его мужественной и глубоко духовной интимностью, где, кажется, нет ничего кроме непрестанного духовного развития в чистом виде, однако парадоксальным образом отсутствует единственный субъект духовного развития, то есть человеческое «Я», И.-С.Бах! – это воплощение столь же загадочного Хозяина бытия.

Гость-Моцарт на языке музыки говорит нам о самом главном в нашем самом повседневном: будущее не только вызывает в нас безотчетную тревогу, субтильное волнение и необъяснимое беспокойство, но ко всем этим чувствам примешивается еще что-то глубоко нечистое – разумеется, в метафизическом смысле! – и к тому же абсолютно неустранимое, что-то бередящее и смущающее душу, что-то такое, что, как несмешивающаяся ни с чем гомеопатическая субстанция, неспособно ни при каких условиях обеспечить нам душевный покой и дать полное нравственное умиротворение, – вот катарсиса-то, как любили говорить древние, нет и в помине в восприятии будущего, – Моцарт-Гость!

Но ведь и Хозяин-Бах тоже говорит нам о главном в повседневном, и тоже на языке музыки: да, мы думаем – как многое изменится в мире через десять-двадцатьтридцать лет, но нас уже при этом не будет, и это вселяет в нас тонкую горечь и некоторое непобедимое сожаление. Между тем столетия, тысячелетия, эоны минули, и нас в них не было, а если мы и были, то впечатление осталось такое, точно нас не было, – однако тем поразительней в том и другом случаях ощущение именно катартического покоя и некоего просветленного – то есть личного, но без эгоистической ноты – внимания к событиям минувшего, словно речь идет о близких персонажах хорошо знакомого романа, которыми интересуется новый, только что появившийся на сцене персонаж – мы сами, – Бах-хозяин!

Причем Бытие и Бах – это ни в коем случае не прошлое как таковое, а скорее настоящее и будущее, которым суждено рано или поздно сделаться прошлым и приять в себя его умиротворенную и всепримиряющую субстанцию, как по аналогии Жизнь и Моцарт – это тоже не только настоящее и будущее, но и прошлое, в чреве которого дремлют беспокойство и томление, тоска и тревога, ожидание и скорбь, иными словами, прошлое, беременное будущим, – короче говоря, Хозяин и Гость удивительным образом дополняют друг друга, и кто знает, быть может эти две столь же повседневные, сколь и бытийственные роли и есть самые главные в репертуаре Мирового Театра.