Я родилась безнадежно больной. Мой отец тогда был генералом имперского космофлота, а мама… маму мы потеряли сразу, как я родилась. Увы, при всем уровне развития нашей медицины и технологий, спасти безнадежную роженицу не получилось. Потому что все происходило в космосе. Мама решила навестить папу, которого не видела уже полгода.
Желание безрассудное, но на беременных женщин гормоны действуют вне зависимости от уровня социального прогресса. Она решила, что при рождении доченьки обязательно должен присутствовать отец, и никак иначе. До родов оставалось около месяца, она села на пассажирский корабль, летевший на ближайшую к отцовскому крейсеру планету. Рейс оказался туристическим, с прогулкой в открытом космосе. Нет, мама не была столь безрассудной, чтобы выйти наружу. Да и в скафандр она бы уже не влезла. Но это ее не спасло.
Один из группы туристов нарушил правила техники безопасности, злостно и глупо. Идеально выверенный бортовой компьютер не в состоянии полностью учесть человеческий фактор. Произошла частичная разгерметизация корабля и начался пожар.
Маму успели эвакуировать первым спасательным рейсом, но в пути начались роды.
У владельцев корабля отозвали туристическую лицензию, но нас это уже не спасло.
Родилась я в космическом челноке, на околопланетной орбите, в условиях частичной невесомости. Оттуда меня и забрал папа.
А потом ему сообщили, что при родах необратимо пострадал мой мозг. Одно из его полушарий не подавало признаков жизни.
Нет, отец не был безутешен. Эштон Радро в первую очередь всегда ищет выход, а потом уже залечивает раны.
Вот и тогда он поставил на уши половину галактики, в поисках способа продлить мне жизнь. Ведь я была всем, что осталось ему от умЕршей жены и соратницы.
– Я готов на все, – заявил он своему другу, президенту галактической Академии Наук.
И решение нашлось, когда мне едва ли исполнилось три недели. На одной из затерянных планеток нашей галактики Пиретрион, такой маленькой, что у нее вместо названия – восемь цифр, жил и работал уникальный биоинженер. Всю свою карьеру он занимался одним-единственным экспериментом: разработкой волокон, проводящих нервные импульсы, с функцией самообучения. Теоретически, с помощью них можно оживить любой мозг.
– Это очень рискованно. Безрассудно. Противозаконно, в конце концов! – пытался отговорить папу друг – академик.
Потому что испытания проводились лишь на лабораторных мышах, а на людях – ни разу.
– Исабель стремительно угасает. У тебя есть другой способ ей помочь? – спросил отец.
Вопреки всем рекомендациям и законам меня подвергли многочасовой операции. Мой мозг, фактически, армирован тончайшими волокнами, способными расти и разветвляться.
Поначалу было непонятно, выживу ли я вообще. Эксперимент какое-то время скрывали. Пока в возрасте двух с половиной лет я не просчитала орбиту родной планеты до микромиллиметра.
Ученые сверялись на куче умных компьютеров, и не выявили отклонений в моих вычислениях.
Тогда мной начали заниматься, а ученый получил звание академика. Правительство моей планеты решило, что им нужны суперлюди, которые будут просчитывать все, что можно просчитать. И подписало указ о начале серии экспериментов на добровольцах. В приоритете были те, у кого необратимые болезни мозга.
Но, увы… Из десяти испытуемых на троих операция подействовала просто как лечебная. Двоим стало хуже. Остальные вообще не ощутили каких-то перемен. Ученые решили, что дело в возрасте. Мол, мой эффект объясняется тем, что я модифицирована в младенчестве. Но и эта теория не подтвердилась. Трое деток, получивших такое же воздействие, как и я, отличались отменным здоровьем и никогда не жаловались на головные боли, но сверхспособностей не получили. У одних волокна не стали расти, у других – отказались разветвляться.
Когда мне исполнилось пятнадцать, эксперимент свернули, а меня объявили девочкой-феноменом. И да, к тому времени я уже была помолвлена с парнем, с которым ни разу в жизни не общалась вживую.