Роберт
Жители островов жалуются на все. На что угодно. Это их постоянное занятие. Возможно, это единственное, что дает нам хоть какое-то чувство контроля в мире, где погода дикая, море жестокое, а почва сухая или торфянистая. И вот мы все сидим в своих домах, пабах и церквях, неделю за неделей, месяц за месяцем, и жалуемся. И абсолютно ничего не меняется.
– Итак… Значит, мы сошлись на том, что нам нужны еще как минимум два добровольца, которые будут работать в пабе и магазине до Рождества. Три было бы лучше; в прошлом году здесь было больше народу, чем на ярмарке в Глазго.
Кенни стоит перед нами, изображая мудрого лидера, каковым он себя и считает, хотя он моложе Чарли и менее чем на десять лет старше меня. Широкоплечий и чисто выбритый, всегда в клетчатой фланелевой рубашке и джинсах, он выглядит скорее фермером, чем рыбаком, но на рассвете обычно идет к «Единству», пришвартованному в Баг-Фасах, и напоминает при этом угрюмого, измученного капитана Ахава[16], так и не покончившего с морем. Или с собственной значимостью.
– Поспрашивайте у знакомых. Я вывешу список на доске объявлений. Если к следующему собранию не найдется желающих, я сам выберу людей, и они будут отвечать за поиск замены. – Он обводит взглядом помещение и ухмыляется. – Итак, какие-нибудь еще дела, прежде чем мы перейдем к более серьезной работе – тосту за сорокалетие Чарли? За стойкой вы найдете бутылку виски «Макаллан», записанную на наше имя.
– Только одно маленькое дельце, – отвечает Юэн Моррисон. – Университет Глазго подтвердил расширение своего раскопа. – Он встает, стягивая слишком узкий твидовый пиджак на слишком большом животе. В любом другом месте Юэн Моррисон председательствовал бы на этих встречах; в конце концов, именно ему принадлежит основная часть острова. Возможно, мне следует рассматривать Кенни Кэмпбелла как приемлемую альтернативу.
– Мы знали, что так и будет, – продолжает Юэн, заглушая общее полусонное бормотание. – Но в такое время года это должны быть ограниченные раскопки с небольшой бригадой. Они всё еще обещают закончить их к следующему лету.
Из-за шума раскопок Клух-Ду стал еще одним источником ленивых жалоб, как и погода. Иногда я выхожу на хребет и наблюдаю, как археологи – в дождь или солнце – стоят на четвереньках в длинных траншеях на вершине Торр-Дисирт. В этом месте царит спокойствие, напоминающее о стоячих камнях на скалах Ор-на-Чир. Неподвижность, которую не нарушают ни ветер, ни шторм, ни голоса. Суровая и хрупкая, она напоминает мне о доме.
Дверь паба с грохотом распахивается, впуская мощный порыв холодного воздуха. Входит усмехающийся Джимми, все еще в непромокаемой одежде. Он работает на рыбацком судне из А’Харнаха, но, несомненно, рассчитывает на место в команде «Единства» или даже на одном из глубоководных траулеров северных бухт. В девятнадцать лет рыбак всегда бесстрашен.
Его ухмылка угасает, когда он видит, кто занимает место за барной стойкой. Сегодня вечером Алек уже изложил все, что хотел, – и ничего конструктивного. Если жаловаться – это любимое занятие островитян, то его любимое занятие – ссориться. Мужчины предпочитают выпивать со мной. В Абердине я был знаком со многими вахтовиками, и у всех у них был такой же диковатый взгляд: как будто они оставляли позади изрядную часть себя каждый раз, когда возвращались с моря на стрекочущих вертолетах «Сикорски». Пару ночей назад Алек с Джимми чуть не подрались из-за чего-то, и единственное примечательное в этом то, что Алек сдал назад первым.
– Пинту, да? – спрашивает Алек, и проходят долгие, неловкие секунды, прежде чем Джимми кивает.
Получив пиво, он проходит в зал и снимает мокрую куртку, прежде чем сесть.
– Рад, что застал вас. Слушай, я знаю, что мы перечислили деньги в фонд похорон экипажа «Левербурга», но я подумал, что мы могли бы начать еще один сбор для семей. Может быть, здесь, в пабе?
– Мойра с удовольствием сделает ящик для сборов, Джимми, – отвечает Чарли. – Том, ты не против, если он будет стоять на барной стойке?
Том Стюарт поднимает глаза от пепельниц, которые протирает в другом конце паба. Он редко принимает участие в таких совещаниях, предпочитая слоняться по периферии под видом занятого хозяина, ничего не сообщая, пока его не спросят напрямую. У него есть жена Кейт, которая, по словам Мэри, не осмелится даже сказать «бу» гусю, и годовалая дочка Келли, которая, как я видел, ползает по полу паба, пока ее руки и колени не становятся черными. А Том продолжает стоять за стойкой, ухмыляясь и не обращая внимания ни на кого, кроме себя, вычищая пепельницы и полируя до блеска пинтовые кружки. Он поправляет слишком большие для него очки на длинной переносице, а затем складывает тощие руки на груди и кивает.
– Конечно, Чарли. Не нужно и спрашивать.
Это всегда иррационально. Гнев. А может, и не гнев – он ведь возникает от нежелания испытывать что-либо еще. Страх. Стыд. Чувство вины. Это то, что кажется абсурдным. Ненавидеть рыбаков, потому что ненавидишь море. Потому что ненавидишь то, что море делает с ними.
И их бесконечную, бессмысленную, упрямую стойкость.
– У меня вопрос к Юэну. – Все поворачиваются и смотрят на меня. – В прошлом месяце я спросил, не намерен ли ты продать часть своих угодий общине с правом выкупа для всех желающих. – Я изо всех сил стараюсь не реагировать на страдальческий вздох Юэна. – Земельный фонд снова начнет принимать заявки через несколько месяцев. Я просто хочу…
– Мы всегда заботились о наших арендаторах, – отвечает Юэн. – Мы всегда были справедливы. На прошлой неделе я заходил к вам, и Мэри сказала, что вы оба очень довольны своим жильем, никаких жалоб нет.
Я встаю.
– Ты был в Блэкхаузе?
– Ты был на Западном Мысу, – парирует Юэн. Он расправляет плечи, но не смотрит мне в глаза. – Если у тебя есть какие-то вопросы по поводу аренды или содержания земли или зданий, договорись со мной о встрече, чтобы обсудить это.
– Ты не мой лэрд, Юэн. И то, о чем я прошу, нельзя назвать неразумным. Жители Эйгга подали заявку на покупку всего острова, ради всего святого! Если ты забыл, почему по всему острову стоят каменные кайрны, то вспомни, что у нас давняя история борьбы с жадными землевладельцами.
Я пообещал Мэри, что не буду этого делать, не позволю своему гневу разрушить наше начинание. Но желание владеть собственной землей коренится – в буквальном смысле – в моей потребности иметь твердую почву под ногами. Что-то, что принадлежит мне. То, на что я могу положиться. То, чему я могу доверять. Острова – это часть меня, и я вернулся, чтобы стать их частью. И чтобы дать Кейлуму то, чего у меня никогда не было. Дом. Землю невозможно разбить о скалы и разметать по морю.
– На этом острове никогда не было мятежей. Ты не пробыл здесь и пяти минут, а уже думаешь, что начинаешь войну с землевладельцами? Господи, это же не девятнадцатый век!
Кенни, словно акула, почуявшая кровь, подается вперед.
– Да, но ведь Том уже поднимал эту тему, не так ли? И не раз.
Я с удивлением оглядываюсь на Тома, все еще опирающегося на барную стойку и чистящего пепельницы. Он бросает на Кенни косой взгляд, а затем кивает Юэну.
– Роберт арендует дом и землю на Ардхрейке уже более восьми месяцев, так что он имеет право спрашивать. – Кенни бросает взгляд на Брюса. – Твоя семья всегда арендовала у Моррисонов больше земли, чем кто-либо другой. Что ты думаешь по этому поводу?
– Возможно, пришло время рассмотреть эту идею, Юэн, – говорит Брюс.
Он на несколько лет моложе меня; вскоре после моего приезда Брюс рассказал мне, что всего пять лет назад взял на себя управление фермой своего отца в дополнение к своей собственной, и я догадываюсь, как это тяжело. При росте в чуть выше ста семидесяти сантиметров и при изрядной худобе, наводящей на мысль, будто он постоянно чем-то болен, Брюс тем не менее добивается, чтобы его услышали, и для этого ему никогда не приходится кричать. Ему никогда не приходится злиться. Я восхищаюсь и этим его качеством. И тем, что он никак не прокомментировал цену, которую я заплатил за стадо гебридских овец, не зная, сколько они на самом деле стоят. Когда в конце октября он предложил мне помочь со случкой для своего стада, мне даже не пришлось поступиться гордостью, чтобы согласиться – первый сезон разведения овец у фермера должен пройти удачно, если он собирается дожить до второго.
– Хорошо. – Юэн теряет некоторую часть наглости. Он шире расставляет ноги, протягивает вперед ладони. Дипломат. – Безусловно. Может быть, в новом году?
– Моя мамаша всегда говорила мне, что лучше ковать железо, пока оно горячо, – с улыбкой отвечает Кенни. На землю ему наплевать, как и на всех нас; его конек – делать ставки и натравливать людей друг на друга. – Может, включим это в повестку следующего собрания? Посмотрим, в какую сторону подует ветер. – Никто не возражает; он удовлетворенно кивает и направляется к стойке. – Ну вот, мы закончили. Давайте выпьем.
Когда я встаю, чтобы уйти, Юэн преграждает мне путь.
– Не знаю, какую игру ты затеял, Рид, но предупреждаю: никто не любит людей, которые создают проблемы.
Я смотрю на его толстые розовые пальцы, вцепившиеся в рукав моей рубашки. Когда он наконец разжимает их, я ловлю его взгляд и удерживаю его.
– Я не хочу создавать проблемы, Юэн. Я просто считаю, что мужчина должен владеть своим домом, землей, на которой он работает. Точно так же я считаю, что человек должен владеть только тем, что ему нужно, и не больше.
На круглых щеках Юэна блестят капельки пота. И его задорный смех – лишь показуха для окружающих, потому что глаза его злобно прищурены.
– Ты в буквальном смысле слова собираешься умереть на этом холме, Роберт?
Я отворачиваюсь от него и выхожу из паба, не отвечая и не глядя ни на кого. Воздух на улице холодный, и я вдыхаю его, наслаждаясь щекоткой в ноздрях и резью в легких.
– Эй, Роберт! Подожди, – говорит Чарли, открывая дверь за моей спиной. – Ты не останешься выпить?
Двое ребятишек Макдональдов, Лорн и Шина, играют возле магазина. Жена Алека, Фиона, должно быть, стоит за прилавком. Я подумываю о том, чтобы купить бутылку виски, но это не Абердин. Здесь я лучше буду пить в одиночку, чем бесплатно.
– Я согласен с тем, что ты там сказал, знаешь ли. Дело в том, что таких, как мы, всегда ущемляют такие, как он. – Чарли фыркает, и в воздухе между нами появляется белый туман. – Видимо, им не нравится, когда мы тесним их в ответ.
– Еще не встречал рыбака, который так хлопотал бы о земле.
– У меня есть земля. Собственный участок. Я не Кенни. Я не хочу навсегда оставаться рыбаком. – Что-то появляется в его глазах. Я узнаю́ это. Выражение жути, от которой мне становится стыдно.
– Я не хочу навсегда оставаться фермером, – отвечаю я. И это своего рода предложение мира.
– Может, мы могли бы работать вместе? – Он улыбается, и из его взгляда пропадает страх. Он снова просто Чарли Маклауд. Улыбчивый, обаятельный, всеобщий друг. Человек, который громче всех поет в пабе, помогает женщинам нести тяжелые сумки, помогает соседям копать торф. Который никогда не поймет, почему он может кому-то не нравиться. Как это вообще возможно. И чья жена выглядит такой же несчастной, как любая другая жена, которую я когда-либо видел.
– Том Стюарт добивался заявки в Земельный фонд? – говорю я, чтобы сменить тему.
– Видимо, хочет стать фермером, а не подавалой в пабе. – Чарли снова фыркает. – Не зря же они с Алеком похожи, как горошины в стручке: живут ради хорошей потасовки… – Он хлопает меня по плечу. – Слушай, я вчера утром встретил Мэри, и она сказала, что у тебя проблемы с квадроциклом. Я больше привык к дизельным двигателям, но двигатель есть двигатель, и я довольно хороший механик. Я бы мог…
– Я сам починю его.
– Хорошо. – Все еще улыбается и кивает. Непробиваемый. – Почему бы тебе не вернуться хотя бы за одной рюмашкой? – говорит он. – Кенни нечасто раскошеливается.
– С днем рождения, Чарли, – произношу я, одаривая его привычной улыбкой. И, направляясь к дороге, едва – только едва – удерживаюсь от того, чтобы не обернуться и не сказать ему, чтобы он держался подальше от моей жены.
К тому моменту, когда я вижу окна «черного дома», которые отбрасывают на траву золотые блики, на сердце у меня становится легче. Ветер дует мне в спину, осенний воздух густ от запаха торфяного дыма и морских водорослей. Я останавливаюсь и стою в полумраке, прислушиваясь к ярости океана.
Когда был маленьким мальчиком, я лежал на своей кровати и слушал этот же океан. А потом населял его призраками, келпи и богами. Племена и кланы, крепости и сторожевые башни. Неолитические костры, устроенные над подземными пещерами, и погребальные кайрны; побережные маяки, предупреждающие об опасности огненной эстафетой вдоль мысов и скал. Я окружал себя книгами, словно охраной. Я читал их при белом ярком свете, который заливал мою комнату длинными, медленными волнами. Сказания о враждующих кланах, которые в темноте переплывали заливы и выходили на берег, дабы расправиться со своими соседями. Я хотел быть Кетилем Плосконосым, первым норвежским королем Гебридских островов. Или Магнусом Третьим, победившим всех местных вождей, когда над домами полыхало пламя, а меч короля покраснел от крови. Все эти боги, духи и воины; эпические саги о битвах и магии, любви и предательстве, триумфе и гибели… Они были моим единственным утешением в мире, в который я не мог вписаться. А потом, когда я разрушил этот мир, они стали моей единственной защитой от того, что я натворил.
Яркая улыбка Мэри угасает, как только я открываю дверь. Она встает с кресла у камина и выключает звук телевизора.
– Собрание прошло настолько хорошо, верно?
Я смотрю, как она идет к буфету. Спокойная грация, прямая спина. Я помню тот день, когда впервые увидел ее: она вышла из здания городского совета Абердина, и направилась к платной автостраде, и шла так быстро, что я запыхался, пока смог догнать ее. Она двигалась так, словно ей никогда не приходилось уступать кому-то дорогу. Это зацепило меня больше, чем ее красота, она была живой, такой, каким я никогда не был.
– Старина Гром, как всегда, был на высоте, – отвечаю я, принимая из ее рук предложенный виски. – Вместе с Морячком Папаем, его помощничком.
– Не нужно их так называть, – просит Мэри. Чокается со мной стаканами.
– Тебя заботит, как я называю Чарли?
На этот раз ее улыбка не гаснет.
– Меня заботит, как ты называешь Кенни и Чарли. Как ты называешь их всех. Меня заботит, что они могут узнать об этом. Фиона рассказала мне, что некоторые мужчины говорили о том, какой ты… необщительный. – Она делает паузу. – Они наши соседи, Роберт. Я хочу, чтобы они были нашими друзьями.
И за этими словами стои́т невысказанное: «Ты хотел приехать сюда. Ты сказал, что здесь будет лучше, чем в Абердине».
Я выпиваю виски одним глотком. Готов поспорить, что «необщительный» – это не то слово, которое они использовали.
– Я говорил Юэну, что хочу еще раз обсудить аренду земли, и он сообщил, что был здесь на прошлой неделе. Почему ты мне не рассказала?
Мэри поджимает губы и, качая головой, смотрит на меня со стоическим терпением.
– Он просто зашел узнать, не нужно ли нам что-нибудь. Не о чем было рассказывать.
– Ты попросила Чарли починить квадроцикл.
– Нет. Я просто поддерживала разговор, Роб. Так принято у людей. – Мэри отставляет виски. Ее глаза становятся жесткими. – Прекрати. Не надо все перевирать. Не делай этого.
Мэри считает, что у меня комплекс притеснения по отношению к этому месту и живущим здесь мужчинам, и, возможно, она права. Потому что, чем ближе зима, тем мрачнее становятся мои сны и страхи. Мое недоверие порождено опытом, хотя вряд ли я могу сказать ей об этом. Но никто здесь не знает, кто я. Кем я был когда-то. Я нападаю, когда еще не от чего защищаться. Возможно, я прожил так бо́льшую часть своей жизни, но я поклялся больше этого не делать. Я резко вспоминаю о своей матери. Не о той мами, которая брала меня с собой собирать мидии и называла своим хорошим мальчиком, своим маленьким воином. А о матери, с которой я остался после смерти отца. Как будто весь его гнев, его горькое разочарование перешли к ней, точно тарашгир[17] или участок земли. Если я поступлю так с Мэри, то никогда себе этого не прощу.
Я глажу ладонью ее волосы, ее затылок.
– Прости меня. – Наклоняюсь ближе, чувствую жар ее дыхания на своей коже, барабанный бой ее пульса под моими пальцами. – Я ревнивый, брюзгливый козел.
– Тебя не заботят ничьи дела: ни Чарли, ни Кенни, ни Юэна Моррисона. И арендная плата вполне честная, ты же сам мне говорил. Но если тебе действительно важно владеть землей, то враждовать с человеком, которому принадлежит значительная ее часть, довольно опрометчиво даже для тебя.
– Довольно опрометчиво? – Я улыбаюсь, целуя уголок ее губ.
– Банка с монетками за брань уже полна. Я стараюсь следовать тому, что проповедую.
Я прижимаю ее к стене рядом с камином, и она приникает ко мне в ответ. Я издаю стон, когда она сильнее льнет ко мне, и приподнимаю ее настолько, что ей приходится обхватить меня ногами за бедра и руками за шею, и Мэри смеется.
– Кровать вон там, – шепчет она.
– Я хочу тебя именно здесь. – Целую ее, мои пальцы касаются ее нежной кожи под джемпером.
Она стонет под моими поцелуями, начинает дергать пряжку моего ремня, молнию джинсов, и звук, который вырывается у меня, выражает скорее облегчение, чем желание. Когда я снова прижимаю ее к стене, деревянная картина на каминной полке вздрагивает.
Мэри шепчет: «Ш-ш-ш», прижимая мою руку к своей груди. Но, глядя на закрытую дверь, она улыбается и краснеет.
– Кейлум услышит нас.
– Нет, не услышит, – возражаю я. И когда она целует меня снова, сильнее и дольше, я наконец-то могу полностью отдаться этому обжигающему жару. Этому ощущению утешения, подобному скандинавской саге или яркому белому лучу маяка. Медленному, ровному и неудержимому. Полному торжества и гибели.
И потом, когда Мэри гладит кончиками пальцев мои волосы, долго и неспешно, я прижимаюсь лицом к ее шее и произношу вслух слова, которые звучат у меня в голове ежедневно и ежечасно.
– Я просто… Я хочу, чтобы все получилось, Мэри.
Она упирается мне в плечи, и я вынужден отступить. Пальцы у нее прохладные, но от них моя кожа горит.
– Ты всегда такой серьезный, – произносит она, прижимая ладони к моему лицу и целуя меня в очередной раз. Но глаза у нее строгие, темные и немигающие. – Все получится, если ты этого захочешь. Чтобы обладать чем-то, не обязательно иметь это, Роб. Нужно просто верить, что это твое.
Позже, когда кошмары заставляют меня проснуться, я встаю с кровати и иду в прихожую. Дверь в крошечную спальню Кейлума открыта, и я, прислонившись плечом к косяку, долго наблюдаю за ним. Отсветы ночника – темные звезды на серебристо-синем небе – скользят по его круглому маленькому лицу в такт его тихому дыханию. Любовь, которую я испытывал к нему, когда он родился, была ужасающей, изматывающей. Любовь, которую я испытываю к нему сейчас, кажется настолько большой, что способна заполнить весь мир, всю вселенную, но все же я могу воспринимать ее только по частям и никогда в целом. Никто из нас не получает того отца, которого заслуживает.
Я возвращаюсь в главную комнату, бросаю взгляд на спящую Мэри и крадусь к кухонному уголку. Перемена ветра способна пробудить меня от самого глубокого сна, в то время как Мэри, скорее всего, проспит землетрясение. И все же я стараюсь как можно тише открыть люк, и деревянные ступеньки леденят мои ступни, когда я спускаюсь в подвал. Слышу, как ветер гудит в карнизах «черного дома», и этот звук подтачивает мою решимость. Он похож на крики, которые отражаются от высоких скал и обрывов.
«Бояться моря на острове – все равно что бояться гребаного воздуха, парень». В последующие дни и месяцы мне снились кошмары: я тону, задыхаюсь среди соленых волн и водорослей. Хмурые морщины, словно свирепые шрамы, глубоко врезались в его лицо. Потому что он видел только мой страх и ни разу – мой гнев. Ярость, которая росла во мне, как корм для скота.
Я вспоминаю, как лежал в постели и читал о норманнах Западных островов, пока яркий белый луч света медленно перемещался по стенам. Иногда я отслеживал его успокаивающее продвижение по секундам – всегда одно и то же время, никогда не меняющееся. Мэри права. Я могу уничтожить все, что у нас есть, если не попытаюсь. Попытка возникает из знания. Из способности видеть. Нам нужен наш собственный белый яркий свет. Чтобы защитить нас от темноты и бурь. И от самих себя. Поэтому я подхожу к верстаку у самой дальней стены, беру пилу и один из длинных сосновых брусьев, которые купил в Валтосе. И приступаю к работе.