Отчетливее всего ему запомнились не крики, пусть они и долетали до берега вместе с воем яростного ветра и в течение многих часов отражались от высоких скал над пляжем. Не шторм и не ревущие, пенящиеся волны, которые проделывали огромные извилистые ходы в мокром песке и вырывали опору у него из-под ног.
Не темнота и не трепещущий свет факелов. Не те полные отчаяния часы, когда люди сталкивали в бурный прибой лодки: моторные, рыбацкие, даже старые деревянные скоу[1]. Все эти лодки были разбиты о высокие мысы залива или выброшены на берег, словно камни из рогатки.
И не протяжные, усталые причитания женщин, чьи силуэты маячили на выступе скалы, выделяясь на фоне усеянного серебристыми звездами неба над материком. И не взмахи белых рук возле камней, становившиеся все медленнее и реже по мере того, как стихал хор криков. И дело было не в том, что он гадал, какие из этих машущих рук, какая из этих голов, качавшихся на волнах, исчезая и появляясь вновь, принадлежат его отцу.
И даже не жуткая тишина, наступившая после этого. Когда иссякли силы, горе и надежда. Когда иссякли ветер, дождь, гром и море.
Это был приливной колокол на скалах. Его низкий, тяжелый звон становился все глуше под тяжестью воды и времени.
И черная башня, отбрасывающая незримую тень на песок, на залив и на утихающие волны.
Именно это всегда вспоминалось ему отчетливее всего. Иногда это было единственное, о чем он мог думать.
Приливной колокол. И черная башня.
И осознание того, что никто из людей, оказавшихся на этих камнях, никогда не вернется. Из-за него.
Из-за того, что он пожелал. Из-за того, что он сделал.