Конец сентября 1993 года
Роберт
«Все мы в чем-то виноваты», – всегда говорил мой отец. Но самый большой грех – это страх. И то, что мы никогда не смотрим ему в лицо. Разумеется, это был не его грех. Только мой. Этим утром солнце стоит высоко. Оно зажигает серебристо-белые искры на редких брызгах над волнами. С этой высоты океан кажется бесконечным, как небо. Голубой и спокойный. Но приближаются бури. Я угадываю их по брызгам, сдуваемым с гребней волн, и по белым гребням, катящимся к горизонту. По медленному, неуклонному исчезновению дневного света с небес, с каждым днем все более раннему. И ощущаю их в воздухе и на своей коже. Трепет. Дрожь давнего страха.
Сегодня на горизонте нет ни одной лодки, но я вижу «Единство», разукрашенное красными и белыми полосами, – оно возвращается на стоянку в Баг-Фасах. Кейлум тоже видит его и мчится вдоль береговой линии, вздымая воду, ветер подхватывает и уносит вдаль его заливистый смех. И что-то в моей груди сжимается от надежды.
Когда-то, много лет назад, я вот так же стоял на мысу и смотрел на тот же океан. Я был одинок, испуган и полон отчаяния. Но уже тогда поклялся, что вернусь снова. Я вернусь, несмотря на штормы. Несмотря на страх. Несмотря на отчаяние. У меня была надежда. Потому что я каким-то образом знал, что однажды все будет по-другому. Однажды я перестану бояться. Я вернусь. И все будет хорошо.
И вот я здесь.
В дни, когда я не уверен в себе, – когда задаюсь вопросом, зачем я вообще вернулся на острова, – прохожу по этому мысу до самых границ моей собственной арендованной земли и вспоминаю, как оно было в Абердине. Это мрачное здание без окон, полное шума и крови. Столешницы из нержавеющей стали и вонь рыбьих кишок, которую я никогда не мог смыть с себя, как ни старался. Чувство тяжести в груди (то удушье, которое я испытываю, глядя на океан, – это далеко не то же самое). И это не сравнится с тем чувством, которое я испытываю, когда иду по Ардхрейку, когда смотрю на землю, на свое стадо неподалеку или на пастбище за его пределами, на их черные гебридские шубы, выбеленные солнцем.
«Ни один мой сын никогда не станет фермером».
И возможно, это правда, потому что я не чувствую себя таковым. До сезона спаривания овец осталось меньше месяца, а я уже уверен, что все пройдет плохо, что я найду способ все испортить. Лето было влажным, а урожай ячменя и овса слишком мал – ни то ни другое не даст достаточно корма, чтобы продержаться до зимы. Слишком часто, когда собираю стадо, чтобы перевести его на другое пастбище, я смотрю на море. Слежу за высокими мачтовыми огнями рыболовных траулеров, выходящих из Сторноуэя и Порт-Ниша в розовых лучах рассвета, за силуэтами их радаров, мачт и надстроек на горизонте. Прислушиваюсь к скрежету и гудкам суденышек поменьше и поближе – из Баг-Фасах, А’Харнаха и Миавайга. Низкий гул их дизелей, высокие нетерпеливые крики чаек. Это звуки моей памяти, моего детства. Как и голос моего отца, низкий, тягучий и всегда сердитый.
– Папа! Папочка! Мамочка говорит, поторопись!
Щеки Кейлума пылают, когда он взбирается на утес. Он всегда был больше похож на Мэри, чем на меня, – светлокожий, маленький, с широкой и открытой улыбкой. Интересно, улыбался ли я когда-нибудь так же?
Мэри уже устроила пикник на пляже. Трай-Шарак лучше защищен от ветра, чем Трай-Вор на западе, но чаще всего узкие ветровые воронки закручивают песок в «вихри дьявола». Сегодня же все спокойно. Настолько, что, спускаясь на дюны, я чувствую, как внутри меня поселяется спокойствие. Давит на стены моего беспокойства.
– Садитесь, вы оба, – улыбается Мэри. – Я думала, мне придется съесть все это самой.
Она приготовила бутерброды и пироги, собрала пластиковые тарелки и стаканы. Она берет пиво из сумки-холодильника и передает его мне. Ее волосы распущены и развеваются, так как она знает, что мне это нравится. Мэри приложила гораздо больше усилий, чем я, и чувство вины заставляет меня улыбаться еще шире, когда я беру пиво и сажусь.
– Вы сегодня выглядите особенно великолепно, миссис Рид.
На мгновение она словно изумляется, а потом смеется, ее щеки становятся розовыми. Мэри никогда не хотела уезжать из Абердина. И никогда не хотела приезжать сюда. Она – жительница восточного побережья, говорит на шотландском, английском, немного на дорийском, но ни слова не знает по-гэльски.
А еще Мэри городская жительница. Иногда она говорит мне, что я привез ее на самый край света. И все же приехала без всяких сомнений.
– Кенни! Кенни! – кричит Кейлум и размахивает обеими руками вслед уходящему «Единству». Кейлум тоже не хочет быть фермером. Он хочет быть рыбаком. И от одной мысли об этом моя кровь закипает и холодеет одновременно.
«Ты взойдешь на это судно, мальчик». Темные грозовые брови и серые как море глаза. Смуглая кожа и обветренные, покрытые щетиной щеки. Я всегда видел отца во сне. Слышал его. Ощущал кислый жар его разочарования, удар его ремня или волосяного поводка от его перемета. В те ночи, когда я его не вижу, все равно просыпаюсь – в панике и со смутным чувством утраты, хотя это должно приносить только облегчение.
Но с борта судна ухмыляется и машет Кейлуму в ответ вовсе не хитрый ублюдок Кенни Кэмпбелл; он сейчас – лишь сгорбленный силуэт в рулевой рубке «Единства». Это другой шкипер судна, Чарли Маклауд. Всегда разговаривающий со всеми с легкой развязностью, с беспечной улыбкой, как будто за всю жизнь его ничто не беспокоило. А может, и не беспокоило; может, за его подмигиваниями, ухмылками и быстрым смехом вообще ничего не скрывается…
– Чарли! – кричит Кейлум. – Чарли!
Мэри тоже машет рукой.
– Иди сюда, Кейлум, – говорю я. – Сядь и съешь обед, над которым трудилась твоя мама.
– Всё в порядке, – заверяет Мэри, пока Кейлум идет назад, чтобы опуститься на песок.
«Единство» исчезает в тени мыса, и мы едим в комфортной тишине. Кейлум едва может спокойно сидеть и есть свои сэндвичи в предвкушении шоколадных яиц «Киндер-сюрприз», которые, как он знает, Мэри положила в корзину.
– Перестань вертеться, Кейлум.
Он замирает, а затем ухмыляется настолько широко, что весь пляж видит полный рот сыра и хлеба.
– Прости, папочка.
– Сегодня вечером в пабе будет еще одна встреча, – говорит Мэри.
– Ты шутишь?
– Боюсь, что нет. Фиона первым делом сказала мне об этом в магазине.
– Ради всего святого! Собрания по поводу чертовых собраний! Не то чтобы у большинства из нас не было по крайней мере дюжины других долбаных дел…
Мэри хмурит брови, бросив взгляд на Кейлума – хотя в ее глазах мелькает что-то непонятное, и я понимаю, что она думает об Абердине.
– Прости, Кейлум. Папа сказал плохое слово, которое никогда нельзя говорить. – Я бросаю взгляд на Мэри. – Опять.
– Плохой папа, – восклицает он с восторгом.
– Плохой папа, – соглашается Мэри, а потом улыбается и гладит меня по щеке прохладной тыльной стороной ладони. – Тебе нужно будет пойти туда.
– Да, я знаю.
Втыкаю свою пустую бутылку в песок. Когда мы только приехали полгода назад, я забыл об этом – о том, что все не просто в курсе чужих дел, но и активно участвуют в них. Да будет так. Я привез сюда Мэри и Кейлума, потому что они дали мне больше любви и покоя, чем я когда-либо знал. Или заслужил. И поэтому оно того сто́ит. Должно стоить.
Кейлум смеется, когда я протягиваю руку, чтобы схватить его, и вскрикивает, когда я перекидываю его через плечо и начинаю спринтерский бег к морю.
– Или… мы можем все вместе сбежать и доплыть до Канады!
Шелест песка под ногами и уколы битых ракушек неизменно напоминают мне о мами[10]. О долгих днях, когда она брала меня с собой кататься на весельной лодке или ловить рыбу с камней и собирать мидии; о длинных приключенческих историях, которые она потом рассказывала мне у костра за кружкой дымящегося шоколада. «Ты мой хороший мальчик. Мой маленький воин». До того дня, когда умер мой отец. До того дня, когда он ушел в море и не вернулся.
Однажды, задолго до свадьбы, мы с Мэри накачались домашним джином и завели такой разговор, который можно вести только в пьяном виде и на заре любви. «Со сколькими людьми у тебя был секс? Сколько раз ты изменял? Какой самый ужасный поступок ты совершил?» И даже пьяный, даже давно переступив порог начала любви, – потому что, когда впервые увидел Мэри, я уже был обречен полюбить ее, еще до того, как она улыбнулась той открытой, легкой улыбкой, – я знал, что никогда не смогу сказать ей правду. Только не об этом. Я не смогу рассказать Мэри о самом ужасном поступке, который я когда-либо совершил, как и о настоящей причине моего возвращения сюда. О том, почему я притащил ее и Кейлума на край света. Я даже не рассказал ей о зиме – она понятия не имеет, что такое сезон штормов на этих островах. Такой темный, дикий и бесконечный, что она с трудом сможет вспомнить, что у нас вообще бывают такие дни, как сегодняшний. И почему я с нетерпением жду этих штормов, несмотря на то, что боюсь их. Несмотря на кошмары, хотя я всегда притворяюсь, будто вижу в них что-то другое.
Потому что смотреть в лицо своему страху – не значит говорить правду. Это значит не убегать. Не работать на рыбоперерабатывающем заводе в Абердине и не притворяться фермером, когда ты родился рыбаком. Это значит вернуться туда, где все началось. Туда, где все закончилось. Или настолько близко, насколько я могу выдержать. Только в ясный день я могу увидеть мыс Ардшиадар в десяти милях к северу или длинный, указующий перст Ардс-Эйниша за ним.
Но сегодня я благодарен не только за это. Сегодня я благодарен за свет, за чистый воздух. За то чувство, которое я испытываю, когда иду по земле; за зелень травы, коричневый и золотой цвет болот, пурпур вереска и розово-лиловые цветы бересклета. За огромное открытое небо и ветер, который нигде не ощущается и не пахнет одинаково. За запахи торфяного дыма, морских водорослей и дождя. За тишину. Все это похоже на Мэри. Как Кейлум. Я никогда не принадлежал другим местам, только этому.
И вот сегодня, несмотря на все это – ложь, секреты, вину, ужас и страх, – я счастлив. Мое сердце легко. Мой разум спокоен. Я здесь. И это того сто́ит. На этот раз все будет по-другому.