Берлин - читать онлайн

3 Эстелла

Погода стремительно клонилась к весенней, бесстрашные пятна зелени возникали, нарушая монохромность. По сей день помню ту первую весну в Берлине куда отчетливее, чем кучи других весен, которые остались в воспоминаниях только мутным пятном черной грязи и оптимистичного снегопада. В тот раз я отслеживала каждое изменение в природе с собачьей пристальностью. Вряд ли это связано с тем, что случилось дальше, и тем более с тем, что мне было до смерти нечего делать, а передоз учебной грамматики лишил мой мозг простых естественных радостей.

В следующие недели я старалась не думать о разбитом окне, но спать нормально не могла – ночи проходили в беспокойных, мутных снах. В одном я ела суп с осколками стекла, а потом меня рвало кровью; в другом я бросила бутылку вина в окно танцовщика. Я начала скрипеть зубами во сне и просыпалась с болью в челюсти, которая щелкала каждый раз, как я открывала рот. Но когда шок от разбитого окна прошел и мне стало некому об этом рассказывать, я постаралась забыть неприятные события первой ночи в квартире Э.Г. Я потратила много времени, чтобы обжиться и восстановить свой скромный быт: пробежка, кофе, курсы, грамматика, ранний отход ко сну – никаких отклонений.

Со временем эта рутина мне наскучила, хотя мне вовсе не хотелось куда-то ходить, заводить друзей или искать работу. В Лондоне я работала в кофейне «Рыцари в смокингах» в районе Энджел. Это хорошая кофейня с амбициозными и гордыми за свой продукт бариста, которые могли учуять разницу между зерном из Эфиопии и Колумбии. Мне очень нравилось работать там, и я старалась вписаться как могла. Я симпатизировала своим коллегам и побаивалась их, потому что они все были в тату, ни о чем не парились и выглядели куда круче меня. Я подражала им в одежде: кофты оверсайз, септум в носу, шапки-бини – и в образе жизни: отрабатывала выматывающие смены и до утра пила в барах Далстона, чтобы заглушить боль в ногах коктейлем «Тьма и буря», а потом вернуться на работу с гудящей головой. Я выучила особый язык третьей кофейной волны. Смотрела видео по латте-арту и изучала кривые кофейной экстракции. Я объясняла гостям, которые заказывали латте «погорячее», что оптимальная температура для достижения эластичности молочных белков – шестьдесят пять градусов по Цельсию, и заваривала в воронке V60 и аэропрессе с мрачной церемонностью священника, готовящего вино для причастия.

Но однажды вечером я совершила ошибку. Пошла на свидание с одним из гостей, норвежцем по имени Стиг. Он состоял в крутой тусовке парней и девушек из Ислингтона. Они носили мартинсы, худи от «Эверласт», серьги-кольца и очки в тонкой металлической оправе, культивируя образ модных умников, против которого я не могла устоять. Стиг был под два метра ростом, с выбритыми почти под ноль пепельными волосами и темными кругами под ясными, выразительными глазами. Я давно наблюдала за ним, но говорили мы всего пару раз о какой-то ерунде. Но каким-то образом я стала до боли сохнуть по нему. Однажды он спросил, выпью ли я с ним в баре. Я перебрала и созналась в своей влюбленности: «Стиг, с тех пор как я тебя увидела, мне хотелось, чтобы между нами что-то случилось. И я знала, что рано или поздно случится». В итоге мы переспали, и утром он принес мне завтрак в постель. Я ушла на работу в приподнятом настроении. Секс со Стигом не принес мне ни капли физического наслаждения – все вышло хаотично и скомканно, – но эта ночь с ним стала чудодейственной для моего эго. Я написала ему спасибо за завтрак, и он тут же ответил:

Интересно, что он себе думал: что я незаметно суну ему записку «Спасибо за неистовый секс»? Целый день я старалась вести себя как можно сдержаннее, но чувствовала себя слоном в посудной лавке: разливала капучино, забывала заказы и обливалась потом. Стиг с девушкой в тот день не пришли, но я провела его в постоянном страхе, что придут, и представляла, как унизительно будет принимать у них заказ и суетиться вокруг с сахарницей и салфетками. Тревога стала такой невыносимой, что на следующей неделе я бросила работу, не сообщив руководству. Возмущенные письма босса оставила непрочитанными во входящих и никогда больше не говорила ни с кем из «Рыцарей в смокингах».

Переехав в Берлин, я так и не смогла заставить себя найти работу. Деньги не были мне нужны. У меня были заботливые родители, которые посылали мне достаточную сумму, чтобы прожить месяц. Мне удалось убедить их, что изучение немецкого поможет моей карьере философа. (Я не сказала об отказах вузов в обучении.) Иногда меня охватывал стыд за мое положение: двадцать шесть лет, сама не зарабатываю, получила дорогое, но бесполезное образование, потому что завалила все шансы начать профессиональную карьеру в такой ответственный период жизни. Я думала обо всех знакомых студентах из Оксфорда, которым приходилось совмещать учебу с работой, о друзьях, выплачивающих гигантские студенческие кредиты, и тех, кто всю зарплату с первой работы вкладывает, чтобы помочь родителям.

Я была благодарна родителям, которые сделали мою жизнь невероятно легкой, но и винила их в своих провалах. Думала, мне не удалось достичь благополучия из-за привилегированности, подушки безопасности, которая всегда спасала мои творческие порывы и убирала из жизни всю необходимость стараться. Меня ничто ни к чему не обязывало. Коллеги в «Рыцарях в смокингах» были куда более самостоятельными и приспособленными, чем я, хотя то и дело балансировали на грани финансового краха. Я притворялась, что у меня все так же, и испытывала из-за этого стыд. Делала вид, что меня волнует, когда начальница вычитает стоимость разбитой чашки из зарплаты или опаздывает с ней. Но мне было все равно. Я не нуждалась в деньгах.

Но вскоре эти самоутешительные мысли о «проблемах белых людей» прошли, тем более что никто из моих знакомых в Берлине, кроме венесуэльцев, тоже не работал. Кэт не работала. Катя подрабатывала официанткой в эспрессо-баре, но всего десять часов в неделю. Все мои одногруппники с курсов немецкого либо фрилансили, довольствуясь пособием по безработице, либо, как и я, скрывали, что живут на деньги родителей. Этот пофигизм стал городским феноменом и вплелся в странный, сбивчивый социальный узор Берлина. Выходные и будни выглядели одинаково, потому что на улицах всегда было полно людей, которым некуда себя деть и нечего делать. Никто не обсуждал работу или недостаток ее, потому что все – богатые и бедные – боялись тайного осуждения. Если меня спрашивали, чем я занимаюсь, я лгала, что помогаю одной французской семье по дому или провожу исследования по гранту для докторской работы по влиянию Шопенгауэра на раннего Витгенштейна. Это, как правило, пресекало дальнейшие расспросы.

Единственной крупной переменой в моей жизни той весной было то, что я променяла метро на велосипед, которым меня убедила пользоваться Э. Г. Он оказался сильно мне мал, я смотрелась как взрослый, скрючившийся на детском велике. И тем не менее стала ездить на нем на курсы немецкого через парк Хазенхайде, и ветви надо мной были как стиснутые кулаки, понемногу раскрывающиеся весне, а листья разворачивались, отражая пятна солнечного света. Гамбийцы покинули кусты, которые теперь трещали электрическим щебетом воробьев. Какие-то мужчины преградили мне дорогу, пытались привлечь внимание, но на их благородный порыв: «Все в порядке, дорогая? Вам чем-то помочь?» – я ответила любезной, сдержанной улыбкой Будды. Холм между Германплац и Боддинштрассе был слишком крутым для меня, так что я, одной рукой держась за руль, катила велосипед, а другой прижимала к уху телефон, делая вид, что занята беседой, и издавая смутно напоминавшие немецкую речь звуки. Потом я парковала велосипед у языковой школы и вытирала пятно тональника и пота с телефонного экрана. Я всегда садилась на одно и то же место, между русской Катей и преподавателем. Со мной всегда был большой термос с «Нескафе», и мы с Катей пили из него, молча наливая друг другу кофе в чашки, общаясь только взглядом: Нет, нет, допивай, последнее – тебе.

Все равно все это звучит ужасно. Не то чтобы у меня совсем не было компании. Хотя, если уж на то пошло, в начале той весны я в основном была одна, мужчины неизбежно пересекали орбиту моей жизни. Дело не в том, что я красавица, – да, у меня изящные лодыжки и дорогой колорист, – просто я умею льстить так, что завешаю лапшой уши даже самого скромного человека. Я так поступаю не потому, что мне нужны такие мужчины, – мне вообще никто не нужен, а потому, что душа просит воодушевлять посредственность на большее. В целом, думаю, это одно из лучших моих качеств.

Смысл в том, что мужчины были, одного из них звали Каллумом, из Глазго, мы познакомились в «Ростерии Кармы». Каллум был само совершенство с физической точки зрения. Высокий, достаточно крепкий, чтобы я чувствовала себя женственной рядом с ним, но при этом далек от качков, которые смахивают на генно-модифицированный скот. У него были забитые геометричными татуировками бицепсы и золотистая шевелюра. Он следил за своей формой, бровями и одеждой, но умудрялся выглядеть мужественно и слегка небрежно.

Пусть эти слова будут неким защитным оправдательным щитом для всех тех ужасов, которые я о нем расскажу. Я не люблю риторические вопросы, так что прямо скажу: для меня настоящая загадка, почему факт того, что я нравлюсь непривлекательному для меня человеку, превращает меня в Эстеллу из «Больших надежд»:

Эстелла: «Так я красивая?»

Пип: «Да, по-моему, очень красивая».

Эстелла: «И злая?»

Пип: «Не такая, как в тот раз».

Эстелла: «Не такая?»

Пип: «Нет».

Задавая последний вопрос, она вспыхнула, а услышав мой ответ, изо всей силы ударила меня по лицу.

– Ну? – сказала она. – Что ты теперь обо мне думаешь, заморыш несчастный?[11]

А еще ирония таких ситуаций в том, что, честно говоря, в глубине души я самый настоящий Пип. Всегда мечусь, романтизирую, страдаю. Все еще сохну по своей университетской любви, Себастьяну, – красивому юноше из Колумбии. Даже спустя три с половиной года молчания с его стороны и неотвеченных имейлов и одного сочувственного, в котором он написал:

Но иногда я Эстелла. И мне легче от того, что во мне вмещается столько резкости и жестокости. Дело не в чувстве превосходства, просто я боюсь своей слабости.

Каллум пришел однажды, примерно в то время, когда в супермаркетах начинает появляться белая спаржа. Я была рада ему, потому что он был британцем и можно было говорить, не репетируя в голове реплики, которые я собираюсь произнести. Было приятно отдохнуть от немецкого. У нас в языковом классе действовал пакт всегда говорить друг с другом только по-немецки, но венесуэльцы нарушали это правило со мной, хотя мои знания испанского ограничивались названиями цветов, фруктов и простыми предложениями типа: «Я уже не люблю его, но все еще скучаю».

Хотя Каллум не интересовал меня в романтическом плане, я инстинктивно повела себя так, как веду рядом с «парнями». Крашусь, но не чрезмерно. Ключевой момент моего очарования был в иллюзии, будто я обладаю «естественной красотой». Я притворялась одной из тех классных девчонок, которых не волнует внешность. Но – по секрету – ничто не волновало меня больше. Я стыдилась своей горы косметики. Консилер цвета отмерших клеток кожи протек в мою косметичку, которая была в таком запущенном и грязном виде, что наверняка там процветали колонии бактерий акне. Я спрятала ее под кровать и прибралась, но не особо. Я оставила в квартире легкий беспорядок, как будто парень только дополнение к моей очень насыщенной жизни.

Я наполнила водой чайник, потому что Каллум не пил, и я ничего не имела против или делала вид, что не имею, потому что кто может быть против трезвого образа жизни? Но вообще-то я против, это реально беспокоит, потому что я не верю, что трезвенники умеют радоваться и веселиться. Конечно, я не уверена на сто процентов и не могу утверждать, что сама умею веселиться. Но если человеку не по себе рядом с алкоголем, наверняка у него проблемы с радостью, что заставляет меня думать, будто такие люди помешают мне радоваться самой по себе, не говоря уже о том, чтобы радоваться вместе со мной.

Он пришел, попросил чай без кофеина, и мы говорили о книгах. Он не читал ни «Тайную историю», ни «Под стеклянным колпаком», и ногти у него были в форме полумесяца, с кучей маленьких белых пятнышек. В один момент он схватил мою «Волшебную гору» Томаса Манна, сунул мне в лицо и громко заявил, что больше всего на свете боится «не суметь написать нечто подобное!». Он в деталях рассказал мне сюжет своего первого романа. Это история группы беременных женщин, борющихся с климатическими изменениями, проводя онлайн-стримы с абортами на поздней стадии, рассказанная от лица уже-не-будущих отцов. Каллум говорил о разных вариантах финала, а потом пустился в монолог о других своих чаяниях и писательстве. Возможно, когда-то он станет хорошим писателем, даже сотворит нечто наподобие «Бойцовского клуба» или «Американского психопата» и будет восхваляем критиками-мужчинами. Но какая бы блестящая литературная карьера его ни ждала, она не возмещала его полнейшую незаинтересованность во мне. Я не то чтобы жалуюсь. Внутри я была Эстеллой, полной кипящего презрения, но сидела, скромно улыбаясь и подбадривая его: «Звучит здорово! И что потом?»

Он остался на ночь, потому что было уже поздно, а ему далеко ехать. В два ночи мы переоделись в домашнее – я дала ему пижаму, которую стащила у танцовщика балета, – и второпях почистили зубы. Это заверило меня, что мы в чисто платонических отношениях, потому что в моем понимании гигиенические процедуры перед сном – это не прелюдия к эротическим утехам. Мы залезли в кровать, легли бок о бок, и я ничего не почувствовала. Хотя я испытывала ужаснейшую боль в животе из-за того, что до его приезда съела кучу сырой моркови и сельдерея с горчицей и шрирачей, а его присутствие мешало расслабиться. Он спросил о пульсирующих битах музыки, доносящихся снизу, я ответила, что это у соседей и я уже перестала их замечать. У меня болел живот, казалось, меня вот-вот вырвет, у меня был жар, но кожа казалась ледяной. Я так неприятно и неизбежно остро проживала этот момент.

Я чувствовала, как искрится напряжение между нами, но все было как-то неправильно и несоблазнительно, как когда ждешь этого, ощущаешь остроту лезвия и магнетический треск. Он взял меня за руку, время тянулось невыносимо. Я не закрыла шторы и все смотрела в окно, почти ожидая, чтобы его разбили. Мы лежали в абсолютной тишине, притворяясь спящими, и я поражалась, как низко опять пала, будучи в Берлине, весной, в кровати с парнем, который мне не нравится, напрасно стараясь уснуть и ничего не говоря начистоту.

Наконец наступило утро, и я не столько проснулась, сколько постепенно осознала, что больше притворяться спящей не нужно. Каллум тоже не спал, и я задала ему вопрос, на который и так знала ответ, – хорошо ли ему спалось, – а он солгал и сказал, что да. Я сварила кофе из Эфиопии, который пах тостом с маслом. Мне всегда нравилось, как бурлит и плескается «Биалетти», да и я нравлюсь себе, когда варю кофе. Это ведь такое безошибочно нормальное дело. Каллум помешал тягучую жидкость и почти ни слова не сказал, когда я мыла посуду и крошила в раковину кофейную таблетку. Я приняла душ: из-за ночного напряжения от меня стал исходить специфический запах. Я смотрела на противную мыльную воду, бегущую вверх по лодыжкам, довольно хорошо понимая, что Каллум за дверью даже одеваться не начал. Было всего семь утра, мои курсы немецкого начинались в девять, но я поторопила его и притворилась, что мне надо выходить. Он направился к метро, а я пошла в противоположную сторону и, свернув за угол, нырнула в первую же дверь. Убедилась, что он ушел, и поспешила домой, чувствуя себя последним героем. На лестнице столкнулась с мужчиной, который, видимо, был тем соседом снизу, любителем металла. Он жил на первом этаже, окна квартиры выходили во двор. Он завешивал их голубыми и серыми полотенцами, которые никогда не убирал, поэтому раньше я его не видела. Он не ответил на мое Guten Morgen, только посмотрел в ответ невидящим взглядом. Я поспешила к себе, возненавидев Каллума за то, что вмешался в мою привычную утреннюю жизнь. Я намазала тональник под глазами, на прыщики у линии роста волос и ушла на занятия.

Конечно, это была лишь одна ночь, весна вступала в разгар, и все как-то завертелось. Я перестала выбрасывать стеклянные бутылки и начала оставлять их на улице для бездомных. В середине апреля я перешла на другой уровень в немецком – перепрыгнула с A1.1 на А2.1 – и оставила позади русскую Катю и венесуэльцев Каталину с Луисом. Кэт перешла со мной – ее немецкий был даже лучше моего, – но больше я никого в классе не знала. Первый час мы занимались упражнениями на знакомство, kennenlernen: Ich bin Daphne, ich bin sechsundzwanzig Jahre alt, meine Eltern sind Franzosen und ich habe einen Bruder. Ich bin in London geboren und aufgewachsen. Ich habe Philosophie in Oxford studiert[16]. Затем начали разбирать родительный падеж и узнали, как пользоваться буквой s, чтобы соединять слова в неповоротливые составные существительные. Через пару недель один мой одноклассник, Габриэль, пригласил нас с Кэт на вечеринку.

Габриэль мне очень нравился. Он носил объемные милые свитера «Патагония», телом сложен как фавн, с голубыми глазами, оливковой кожей и нежными кудрями в тон, с ниточками золотистых прядей. Он служил пилотом в Военно-воздушных силах Израиля, и среди полчища ненавидящих себя людей, которых я знала, он был освежающе уверен в себе и горд. Он учился на кинопродюсера. На вечеринке он сновал от группы к группе, проверяя, все ли сыты и напоены, как заботливая радушная пчелка.

– Дафна! Как здорово, что ты пришла. Я думал, не придешь. Ты кажешься такой популярной, будто у тебя всегда миллион приглашений на вечеринки.

– Что? Неправда! У меня даже друзей толком нет.

– Я тебе не верю! Ты такая классная. Настоящая фешен-гуру!

Я аж подавилась. Это было совсем мимо кассы. Одевалась я неописуемо безвкусно. Мой стиль находился где-то в нейтральной зоне между трендовыми вещами и винтажем, так что я вечно пребывала в немодности. Ретрофутуристический вброс в то, чего никогда не было и никогда не будет. Но это, думаю, уже само по себе было достижением и так «по-берлински»… Но Габриэль понятия не имел, что несет.

– Габриэль, у тебя очень красиво.

– Я тут ни при чем, это все дело рук моей девушки Нины[17]. А попробуй хумус, я сам приготовил.

Без Габриэля на вечеринке было бы неуютно: вялая толпа слишком вялых для самодельного хумуса людей, по квартире шатается вонючий соседский пес, который тычет своим носом в пах гостям.

Кэт сильно опоздала. Было сложно смотреть на нее, но и не смотреть тоже. Она была утонченной, завораживала так, как я не смогу никогда. Я ничего, кому-то даже нравлюсь, но настолько обезоруживающей красоты во мне нет. Волосы у нее были распущены и лежали так воздушно, будто она впервые помыла их за несколько недель. А оттенок именно такой, какого моя колорист так старательно пыталась добиться на мне. Кэт была в черной футболке вместо платья, с голыми ногами, в массивных черных ботинках и с превосходным макияжем на глазах. Она подошла к столу с напитками и принялась смешивать себе сложный на вид коктейль. Я заметила, как все тут же обратили на нее внимание, – паузы в разговорах, тайные взгляды через плечо, – но сама она будто не понимала, что за реакцию вызывает, или так привыкла к ней, что это едва ли ее трогало. Я подошла за новой порцией выпивки, она обрадовалась моему появлению:

– Боже, Дафна, какое счастье. Я тут вообще никого не знаю. Ты как? Съела что-нибудь? Не оставляй меня одну, пожалуйста! – Она сжала мою руку холодной вспотевшей ладонью.

– Кэт, все в порядке? Ты явно нервничаешь.

Она наклонилась и прошептала:

– Я вчера парню изменила.

– О господи. Очень жаль! – Не знаю, зачем я так сказала, но я не смогла сообразить, что надо говорить в таких ситуациях.

– А вот мне не жаль. – Она встряхнула плечами. Изобразить равнодушие не получилось: вместо пожатия ее всю будто передернуло. – Просто пугает, что он сделает, когда узнает.

– Кэт, если тебе нужно где-то пересидеть, всегда можешь приехать ко мне.

Я надеялась, что она откажется. От нее веяло хаосом, смесью голой уязвимости и бессердечной резкости – от этой смеси легко устать. Я не могла считать, кто она такая, жестокая или милая, – и то, и другое было для нее естественно.

– Вряд ли ты этого хочешь, – ответила она с пугающей прямотой. – Спасибо тебе, но со мной довольно тяжело. И мне кажется, с тобой тоже. Ну, ты приятнее и людям больше нравишься. Давай познакомь меня с кем-нибудь.

Я подвела ее к Габриэлю и его компании, но она почти не поздоровалась с ним, а другие – французские парни – с усердием ее проигнорировали. Таким парням приходится выносить ужасные боль и страдания, но игнорировать красивых женщин. Они знали, что с ней у них нет никаких шансов, и делали вид, что им это и не надо, переключая внимание на более доступных девушек вроде меня.

– Откуда ты? – спросил один из них.

– Мои родители из Франции, но я выросла в Лондоне.

– О, знаешь французский?

– Нет, – соврала я.

Кэт подозрительно на меня посмотрела: она знала, что я говорю по-французски. Но не стала спорить. Но я не вернула ей моральный долг и вскоре смоталась с вечеринки, когда она была в туалете. Я была разочарована: вечер не оправдал моих ожиданий от берлинской домашней тусовки.

По дороге от Габриэля я впервые прошла мимо Темпельхофер-Фельд. Темпельхоф раньше был аэропортом, извилистые контуры его терминалов были спроектированы любимым архитектором Гитлера Альбертом Шпеером, но десять лет назад весь воздушный трафик перенесли на юг в Шёнефельд, а садовники, скейтеры и бегуны застолбили себе старое место. Тем вечером было тепло и в парке было полно дружеских компашек, устроивших барбекю, и завернутых в пледы парочек. Я преисполнилась какой-то запретной надежды, увидев эти простые человеческие радости в месте, предназначенном для машин, промышленности и войны. Темпельхофер-Фельд все еще выглядит как аэропорт: взлетные полосы нетронуты, старые знаки по краям предостерегают от опасности приближения авиатранспорта. Линия горизонта не искажена деревьями. Я положила велосипед на землю и достала телефон. Смотрела, как солнце садится, в слоу-моушен. Окна терминала горели, будто в пожаре, огни взлетной полосы мерцали в угасавшем свете. Я сделала фото и поставила как обои телефона, сменив ими Прингла, котенка, которого я приютила, живя в Лондоне.

Я доехала до дома и забралась в кровать, но не могла уснуть. Хотелось есть. В холодильнике не было ничего, что мне нравится, а шкафчики были намеренно пустыми, потому что дневная Дафна знает, что у ночной Дафны слабая воля. Но иногда дневная Дафна сбрасывает оковы, и ночная Дафна устраивает полуночный пир. В ту ночь я съела банку такого странного, густого протеинового йогурта, который продается в Германии и зовется кварк, со стевией и пыльной на вкус морковью, а потом уснула на несколько часов.

Утром я рано проснулась и побежала по парку Хазенхайде, уже едва смотря на извилистые дорожки и своих гамбийских сторожей, потому что спешила насладиться своим новым открытием – Темперхофер-Фельд. Он был весь мой. Небо нависало над головой, светясь протоново-голубым, который выцветал в белый у горизонта. Я сделала несколько кругов по периметру и пробежалась по главной взлетной полосе. В западной части аэропорта витал запах бриоши, абрикосового джема и кофе, который, оказалось, доносился от фабрики «Лейбниц» за парком.