Я переехала в Берлин в начале февраля, пока бродящие внутри меня вина и стыд не обзавелись внешними симптомами. Эти чувства никак нельзя было соотнести с вызвавшими их событиями: пьяное признание в чувствах мужчине, по которому я сохла целый год; ссора с соседкой из-за найденного котенка; внезапное увольнение без причины и нежелание даже читать гневные сообщения начальницы после этого. Ничего особо значимого в контексте моей жизни, ничего особо запоминающегося – простое наплевательство и поступки, которые медленно портят все вокруг. День за днем я понемногу разрушала свою жизнь. Теперь понимаю, что все можно было исправить, но всегда проще казалось начать с чистого листа, а не отдуваться за уже свершившийся провал.
Я уехала из Лондона, никому не сообщив и ни с кем не попрощавшись. В Берлине начать сначала легче всего: здесь каждый выглядит как приезжий. Люди даже одеваются по-походному: носят поясные сумки, банданы и навороченные рюкзаки с пристегнутыми бутылками для воды. Поначалу я была в шоке от того, какой город грязный. Но не в красочном старомодном смысле – забудьте о слякоти, навозе, другой органической мути, после которой так и хочется хорошенько натереться мылом в конце тяжелого рабочего дня. Нет, я про вводящий в депрессию современный мусор, показатель парадоксального перебора и недобора: уродливые экобанки для йогурта и вечные полиэтиленовые пакеты, кроссовки и трухлявые матрасы, усыпанные осколками бутылок.
Первую квартиру я снимала в Кройцберге, бедном районе старого Запада, в Szeneviertel, «Сценефиртель» (классное соседство), у метро «Коттбуссер Тор». Берлинцы любовно зовут район «Котти», что пригодилось мне для мнемонического запоминания немецкого слова «блевать»: kotzen, «котцен». Квартира располагалась над наркологической клиникой, так что, приходя и уходя, я ловила взгляды тихой кучки растрепанных наркош с голубоватыми зрачками, мечущимися в белоснежных белках глаз. От них ничем не пахло, и никто из парней не пытался поймать дверь, когда она за мной закрывалась. Они просто мялись на месте или вставали, чтобы впустить меня, а потом снова устраивались как можно плотнее на придверном коврике.
Там было не очень. На лестнице не было окон и воняло канализацией. Занавеска в душе едва поддавалась, будто отягощенная плесенью, а слив в туалете работал только наполовину. Трубы были настолько старыми, что на вкус вода отдавала кровью. Шкафчиков на кухне не было, только приспособленные под стеллажи стремянки с одеждой и книгами, где мне разгребли пару ступенек. Снимала квартиру я у австрийца, танцовщика балета, который когда-то учился вместе с кем-то, кого я отдаленно знала по лондонской кофейной тусовке. У нас был один размер, так что я могла носить все его кофты, обувь и скоро освоилась, как ворон в темной стае Кройцберга из адидасов и хулиганских свитеров.
В первые дни я никуда особо не ходила: ездила на метро в восточную часть города учить немецкий. Первые два часа мы занимались грамматикой, потом был перерыв, а оставшиеся два часа делали упражнения на аудирование и говорение. В классе А1.1 было всего семь учеников, и троих из них звали разными вариациями имени Кэтрин. Катя приехала из Санкт-Петербурга и игриво называла своего испанского парня-пекаря Чоризо. Когда мы познакомились, у нее были густые до талии русые волосы, с которыми она все время играла: выбирала секущиеся кончики, взъерошивала, как нервный, но лощеный воробей. Но через несколько месяцев она сделала стрижку боб и стала больше походить на берлинку, хотя лишилась своей очаровательной привычки. Была еще Каталина из Каракаса, сбежавшая со своим парнем Луисом от коммунистического режима Мадуро. Внешне они были полными противоположностями: она – маленькая, изгибистая, яркая, а он – высокий, угловатый и пресный. Оба были врачами, но не имели лицензий на практику в Берлине, так что работали посменно в «Макдоналдсе» на Германштрассе, на загруженном перекрестке рабочего района Нойкёльн. Старушка, у которой они снимали квартиру, не выносила резких запахов и запретила им готовить жареное. Больше они ничего готовить не умели и в первые недели выглядели такими тощими, что Катя начала приносить им лишние булочки из пекарни Чоризо. А еще была Кэт из Швеции с короткой челкой и незамысловатым бесполым телом. Мы к ней позже вернемся.
После занятий я возвращалась на метро домой, в западные районы, и заучивала списки слов, сидя в спальне. Если было скучно, спускалась в «Ростерию Кармы», кофейню за углом. Это было непримечательное веганское местечко, хотя и выделялось на фоне кальянных и корнеров, где вполне средненький кофе продавался втрое дешевле эспрессо в «Карме». Я приходила, заказывала овсяный латте с мягкой пенкой, не то радуясь, не то желая сдохнуть от одиночества. Вспоминала предложения на немецком, которые поэтично звучали – «Ich konnte den Glute des Feuers spüren» («Я могла бы чувствовать горение огня»), – надеясь порадовать будущих собеседников. Повторяла сленговые выражения, которые подслушала в метро – «Ich flitze mal zum Spandau rüber» («Заскочу в Шпандау»). Мне нравилось, как звучат названия берлинских районов, особенно сочетание согласных в «Панкове» и «Шпандау», двух конечных станций метро, про которые я до сих пор только названия знаю. Я переехала зимой и не хотела морозить себя прогулками, так что первые пару месяцев знала город только по неровным созвездиям станций метрополитена. И только потом, когда внезапно потеплело ночью третьего апреля, я начала заполнять пробелы на карте.
Но я забегаю вперед. Я рассказывала про свой быт в те хрупкие месяцы адаптации. После кофе я частенько шла в кино и отрабатывала навык покупать один билет: «Ein Ticket bitte! Und ein kleines süßes Popcorn». Ужинала всегда поздно, после кино. Всегда одинаково: Rotkohl, «ротколь» (квашеной капустой), c горчицей, с овсяными хлопьями и овсяным молоком на десерт, – все брала в биосупермаркете «У Дэнна». Я много времени сидела в телефоне, тыкала, свайпала, обновляла страницы, проходясь по ободряюще знакомым картинкам приложений. Такой была жизнь сразу после переезда. Проживала то же самое день за днем, скованная скудным уровнем немецкого. Но мне было отлично. Мне нравилось повторять свои действия в точности, мысленно проходиться по ним, чувствуя себя атлетом или лошадью, понимая, что энергия юности и мерцание страсти вот-вот вырвутся, но держа их под контролем: я рано ложилась, спала одна, с наслаждением строила хореографию будущего дня, выбирала такой путь снова и снова.
Но бесконечно это длиться не могло. Теперь был почти март, срок аренды подходил к концу, танцовщик возвращался из Вены, и мне надо было искать новую квартиру. Я решила, что было бы неплохо снимать квартиру с кем-то, – надо было завести друзей, заложить фундамент социальной жизни, – так что я подала заявки в несколько коммуналок, или WG[1]. Большинство объявлений были банальными: «Ищем чистоплотного ответственного жильца, трудоустроенного (простите, студенты), не против 420[2]». Так что я быстро нашла просторную комнату недалеко от «Котти». Я поселилась в двухкомнатной квартире с полячкой по имени Эва, которая была довольно милой, когда не курила метамфетамин. В другие дни она либо пропадала на технодискотеках в темных клубах, либо доставала своим присутствием – бродила по квартире во время отходняка. От мета у нее начинались паранойя и желание обвинять всех вокруг. Эва могла написать мне среди ночи: «Эй, ты видела мою красную толстовку? Если ты ее брала, то надеюсь, не потеряла, потому что это папина. А еще у меня пропала банка с подсолнечными семечками. Ты взяла?» Она проверяла, выключена ли духовка, закрыта ли дверь, оттирала раковину так, будто это ее душа. Я совершила ошибку и прогуглила «побочные эффекты метамфитаминовой зависимости», потому что наткнулась на статью о метамфетаминовом психозе и проявлениях жестокости. После этого я стала запирать дверь комнаты на ночь и даже просыпалась проверить, надежно ли она закрыта, все больше сомневаясь в том, кто из нас настоящий параноик. После «испытательного срока» в две недели я разочаровалась в идее жить с соседкой и стала искать отдельное жилье.
Вскоре я поняла, что новичкам везет и поэтому мне так быстро попадались квартиры танцовщика и Эвы. Пришлось просмотреть немало квартир, вынести тьму странных разговоров и выдавить из себя множество фальшивых улыбок в местах, провонявших потом и оттаявшими креветками. Высокий мужчина с бледными волосатыми ногами показывал мне светлую студию, пока его девушка пряталась под шатром из простыней. Красавчик-итальянец провел по квартире, откуда вывез всю старую мебель и обставил полностью икеевской. Я уже было отчаялась, что никогда ничего не найду и придется вернуться в Лондон, как встретила женщину, которая в целях моего рассказа будет упомянута лишь по инициалам Э. Г. Она искала кого-то, кто сможет присмотреть за ее квартирой-студией полгода, пока она в Сиэтле проходит курс Вашингтонского университета по брызгам и распространению крови в рамках учебы на криминолога. В объявлении она описала «уютное гнездышко в приятном районе рядом с метро «Германплац». Утверждала, что в квартире деревянный пол и «очарование Hinterhof», в смысле, что окна выходят во двор, а не на улицу. Старые здания в Берлине часто стоят в глубине дворов, так что жизнь в Hinterhof, «хинтерхоф», – это своеобразный компромисс: в квартирах тихо, как правило, безопасно, но в эти дворы проникает очень мало солнечного света. Однако Э. Г. уточнила, что в ее квартире не только тихо и безопасно, но также очень светло, ведь там есть три больших окна.
Предстояло много чего продумать и спланировать, чтобы получить квартиру. А началось все с имейла.
Дорогая Э. Г.
Меня зовут Дафна, я аспирант на факультете философии, переехала учиться в Берлин из Лондона[3]. Меня заинтересовала ваша квартира, я ответственна, хорошо отношусь к чужим домам и собственности[4]. Без вредных привычек, тихая[5]. Напишите мне, если все еще ищете арендатора.
Всего наилучшего,
Реакция на письмо была хорошей, как я и думала. Люди почему-то верят философам. Принадлежность к их ячейке – это как печать авторитетности. Почти никто не понимает, что на самом деле философы (из которых большинство мужчины) те еще извращенцы. Если бы на мое объявление откликнулся философ, я бы ни за что не ответила. Посчитала бы, что он эстетически ущербный, сексуально неудовлетворенный и завтракает всякой мерзкой рыбной щетинистой гадостью.
В этом случае я воспользовалась ложными представлениями о моей специальности, так что Э.Г. пригласила меня на собеседование. Оно проходило вечером, так что оценить свет и окна не удалось. Квартира была на втором этаже. В прихожей пахло малиной с белым шоколадом. Э.Г. оказалась красивой: темно-рыжие волосы и невероятно зеленые глаза, как будто нарисованные акрилом, густым и вязким, блестящие белки. Она была на голову ниже меня, у нее было приятное круглое личико, благодаря которому она выглядела куда добрее, чем была, как впоследствии выяснилось. Э.Г. была уроженкой Мюнстера и строила карьеру в судебной медицине, но ее бережно хранимым тайным желанием (я узнала это позже из ее дневника) было стать актрисой.
– Дафна, так ведь? Я правильно произношу?
– Да, совершенно верно.
Она протянула руку; ее крошечная, с выпирающими костями и немного влажная кисть трепыхалась в моей ладони, как пойманная в клетку птица.
– Прошу, входите. Добро пожаловать в мое уютное гнездышко.
Кроме холла и маленькой ванной без окон, в квартире была просторная гостиная с тремя высокими окнами, выходящими – как и обещали – во двор. А еще тесная кухня со странным оборудованием: чем-то для приготовления шоколада, девайсом для удаления сердцевины из яблок, специальной сковородкой для спаржи. У немцев со спаржей особые отношения. Они каждый год с нетерпением ждут появления белой спаржи, которая знаменует начало Spargelzeit, «шпаргельцайт», сезона урожая с апреля по июнь. Э.Г. рассказала, как можно слегка пропарить белую спаржу, чтобы она не потеряла упругости, а потом показала свою поваренную книгу.
– Это лучший рецепт спаржи, шпаргель моей бабушки с беконными гренками и сливочным соусом. Оставлю тебе. Пожалуйста, не запачкай ее, но, если будешь беречь, можешь пользоваться.
– Ммм! Выглядит превосходно! Определенно буду пользоваться! – солгала я. В книге было полно рецептов с яблоками и сливками, которые я бы не стала готовить, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Кухонные шкафчики были забиты всякими реликвиями: уродливыми хрустальными штуками с толстым дном, расписными блюдами и супницами. Остаток комнаты заняли обеденно-письменный стол у окна, простой шкаф для одежды и двухместная кровать. Абажуры были из какой-то ткани в горошек, а-ля игривая фру-фру. Мы ели конфеты в форме сердечек и пили мятный чай. Я рассказала ей о своем интересе в философии и намерениях выучить немецкий. Она предложила организовать языковой тандем, пока учится за границей: она помогает мне с немецким, а я ей – с английским. Я почувствовала, что нравлюсь ей, и на следующий день она сказала, что я могу въехать, если хочу.
Но квартира принадлежала не Э.Г., та была просто жильцом. А хозяйкой являлась фрау Мари Беккер, которая жила в доме 42 по Цицероштрассе, 10707 Берлин-Лихтенберг, и с кем я должна была встретиться, чтобы получить финальное одобрение. Я разволновалась, опоздала на пять минут, к тому же была с сильным насморком. Фрау Беккер тут же предложила мне платочек и настояла, чтобы я взяла еще. На первый взгляд, вся ее квартира была в признаках довольной жизни: повсюду фотографии внуков, карандашные отметки их роста на одном из дверных косяков. Она постаралась подготовиться к моему приходу: поставила выстеленный кружевной салфеткой поднос с кувшином яблочного сока и миской киндер-сюрпризов. Но дома у нее было холодно, раковина в туалете вся заплевана, а сев за кухонный стол, я, сама того не подозревая, начала отковыривать засохшие остатки еды от скатерти. Она принялась разворачивать киндер и спросила, где я живу.
– Я живу за углом от Котти – «Коттбуссер Тор».
– А, йа, йа, знаю, где Котти. – Она сгримасничала. – Немцев там не очень-то много! – Она исправилась, вспомнив, что я не немка. – То есть европейцев, как англичане и немцы. Вы ведь приехали в Берлин учить немецкий, да? Не турецкий же! Здесь район будет получше, более европейский.
Мне стало неловко, я поерзала на стуле. Она предложила яблочного сока и налила его в бокал для вина по самый край, так что мне пришлось наклониться и отпить немного, чтобы не расплескать. Я пила, а она рассказывала мне про свою поездку в Лондон и спрашивала, как дела в известных музеях страны. Она ошибочно приняла мою потрепанность за богемский шик на французский манер и явно подумала, что я художница или около того. Дошла до того даже, что стала хвалить Бриджит Райли и движение оп-арта, о котором я не знала ничего, затем она стала убеждать меня не рисовать прямо на стенах и подсказала хороший магазин художественных товаров. Я не знала, как вежливо вывести ее из заблуждения по-немецки, так что сидела с неясной улыбкой и озадаченно молчала. Видимо, это возымело эффект, потому что Э.Г. сказала мне через пару дней, что фрау Беккер решила принять меня в качестве субарендатора. Подозреваю, что на самом деле она захотела встретиться со мной, чтобы увидеть «настоящую» белую европейку. При всей молве, будто Берлин толерантный и открытый ко всем город, здесь все еще попадаются бесстыжие расисты.
Мы с Э.Г. отпраздновали мое заселение на следующей неделе с Sekt, (зект, немецким вариантом игристого) из супермаркета и оставшимися конфетами-сердечками, к которым она умудрилась не притронуться с нашей последней встречи, – потрясающий самоконтроль, я так никогда не могла. Я узнала, что у нее есть парень и она на оральных контрацептивах, что она любит «Гарри Поттера» и «Властелина колец», что ее кумир – Одри Хепберн (сразу за ней шла Элизабет Тейлор), что она завсегдатай кинотеатров, а ее деда после Второй мировой посадили в тюрьму за военные преступления. Она спросила о моей семье, я смутно рассказала про Лондон, родителей-французов и старшего брата. Спросила ее о соседях. Она знала, кто живет прямо над и под ней. С обоими мужчинами отношения были хорошими, Э.Г. клялась, что шума от них нет. На третью ночь оказалось, что это вранье: у мужчины сверху, Гюнтера, постоянно был до смешного громкий секс. Он до того театрально стонал, что я испугалась, будто он играет в какую-то странную эротическую игру со мной. Мужчина снизу слушал хеви-метал почти каждый вечер, и мою комнату начинало трясти от низких злобных вибраций. Э.Г. не предупредила меня об этих неудобствах, но упомянула одну неловкую ситуацию с соседом снизу.
– Это случилось в первый день, как я переехала и мой парень остался на ночь. Мы были в постели, и тут в дверь постучали. Мы не открыли, потому что, ну… – Она расплылась в смущенной улыбке, из чего я заключила, что они были в процессе «интимной близости». – Ну, потому что уже было поздно, но потом стук раздался опять, я подошла к двери и спросила, кто там. Мужчина – кажется, не немец, но не уверена – за дверью прокричал, что он живет снизу и принес мне приветственный подарок. Хорошо, крикнула я, спасибо, но уже полночь, я не стану открывать дверь так поздно незнакомому мужчине.
Потом мы как-то пересеклись на общей лестнице, и я поздоровалась, а он меня проигнорировал. То есть, наверное, он обиделся, но нельзя же думать, что девушка в ночи откроет дверь незнакомцу. То есть это хороший дом, здесь живут адекватные люди с хорошей работой, но все равно. А вы бы как поступили?
– Вы все правильно сделали, я бы тоже не открыла, – сказала я, но втайне осуждала ее недобрососедское поведение. И сделала в уме заметку сходить к этому дядьке познакомиться и, возможно, принести ему подарочек. Хотела дать ему понять, что из меня соседка более приятная.
Я въехала третьего апреля, в этот же день на улице резко потеплело. Я несколько раз проехалась туда и обратно на метро, как одинокий мул, груженный пакетами из супермаркета с носками, учебниками по немецкому и протекающими упаковками творога. Я была очень горда своей независимостью и автономностью и рада избавиться наконец от Эвы, с которой не собиралась говорить больше никогда в жизни. Люблю начинать с чистого листа. Просто волшебное чувство – самодостаточность, сильные мышцы ног, тугие пакеты качаются, ударяясь о тело под громыхание поезда. Какой компактной единицей взрослого я стала!
Ходя туда-сюда, я заметила небольшие латунные таблички на тротуаре у дома Э. Г. На каждой было выгравировано имя Коэн, дата рождения, депортации и место смерти – Аушвиц. Я погуглила про них и узнала, что эти мемориальные таблички называют Stolpersteine, «штольперштайне», или «камни преткновения», и что они отмечают каждый дом, из которого выселили еврейские семьи. Стоило увидеть штольперштайне у моего дома, как я стала замечать их везде, эту на вид случайную россыпь бронзовых плиток снаружи баров, кинотеатров, заброшенных квартир и больших старых зданий. Сначала я была в шоке, что на оживленных улочках Берлина столько маленьких могил, но спустя несколько недель они слились с городским пейзажем и я перестала их замечать.
Дом 105 по Губерштрассе стал первым моим жилищем, которое мне не хотелось вымочить в стопроцентном спирте. Я распаковала всю одежду и послушно развесила на плечики, которые Э.Г. освободила специально для меня, рядом с ее дирндлем как у Ширли Темпл в фильме «Хейди» и слишком маленькими для меня платьями без бретелей. Затем поставила свои кроссовки с ее вопиюще крошечными конверсами и наконец выкинула все ее продукты из холодильника и кухонных шкафчиков. Баки были во дворе. Я всегда переживала из-за выноса мусора и беспокоилась из-за того, что баки стояли у всех на виду и скрыть что-либо было невозможно. Я убеждена, что не только неправильно питаюсь, но и неправильно сортирую мусор. Все никак не могу понять, можно ли на самом деле кинуть баночку из-под йогурта в переработку и стоит ли класть вместе с ней крышечку из фольги или это все нужно выкидывать в другое место. Так что я избавилась от ее коробок печенья, макарон и целой банки малинового джема под покровом ночи и почувствовала очищение благодаря чудесной пустоте холодильника и шкафчиков.
Э.Г. сказала, что в ее квартиру попадает много дневного света. У меня не было возможности убедиться в этом до переезда, но тут она не соврала. По утрам в комнате было темно, но во второй половине дня солнце светило так сильно, что воздух плавился. Временами света было так много, что квартира напоминала препараты, которые мы в школе на биологии ставили под линзы микроскопа, – они казались пустыми или содержащими какую-то жижу, но только пока не настроить фокус, потому что тогда можно увидеть движение и разглядеть пресноводный зоопланктон Daphnia magna, его до ужаса обнаженные пульсирующее сердце и дрожащую пищеварительную систему. В солнечные дни все крошки и пятнышки становились непростительно заметными. Тогда мне становилось слегка стыдно, и я старалась навести такую чистоту, в которой обещала содержать квартиру Э. Г. Только вот с уборкой у меня не очень получается. Дело не в том, что я пропускаю грязь. Я всегда замечаю это странное скопище волос, которые многие не видят сзади на сиденье унитаза, и мне ненавистно думать, как мою кожу целуют липкие, захватанные руками поверхности кухонных шкафчиков. И я не ленюсь. Хорошо пылесошу, тщательно мою полы, потому что я реально поднимаю стулья, столы, передвигаю мебель, тогда как большинство людей удовлетворяются тем, чтобы почтительно их обойти, как будто они занимаются прополкой вокруг священного дерева. Моя проблема в том, что я никак не могу разобраться в чистящих средствах. То мою стекла средством для пола, то скребу плиту чем-то для унитаза. Это странно, учитывая, что в школе мне хорошо давалась химия, но почему-то все эти разновидности и функции остаются для меня загадкой, и я просто смешиваю средства вместе с грязью, вместо того чтобы чистить ими. Но я к тому, что, говоря о свете, Э.Г. не солгала. В тот первый день комнату пронзили лучи света. Я лежала в кровати Э.Г. до темноты, преисполнившись волнительным и головокружительным оптимизмом начать новую главу, истинное начало моей новой жизни в Берлине. Танцовщик балета, Эва, пропавшая толстовка – все это было позади. Я мирно спала. И даже не подозревала о том, что ждало меня впереди.