Алтай. XXI век. Поэзия - читать онлайн

Рваный альбом, как время, назад листаю.

Слабо сияет прошлого тусклый след.

Что утонуло, а что на плаву осталось,

Откуда тьма и откуда явился свет?

Стыдно писать: обычное самое детство.

Наголо брили меня, обзывали лысой башкой.

Печку топили зимой, чтобы сварить и согреться,

И за водой далеко ходили пешком.

А за дорогой, где я не была ни разу,

Чудился замок, в котором принцесса жила.

(Там оказалась типичная маслосырбаза.

Я заходила туда по каким-то делам.)

Кажется, в детстве было сплошное лето.

Кошки облезлые бегают во дворе.

Помню, как папка котят утопил в туалете,

Я их достала и мыла в помойном ведре.

А в это ведро я выливала водку —

Детский протест во имя родного отца…

Всё понапрасну… Вот я, чёрная, сбоку,

А это – мама‑вдова, от слёз не видно лица.

Свет изнутри, природа его неизвестна.

Свет впереди – из тьмы и проблесков детства.

Я люблю этот шум последнего зимнего ветра,

Он из глуби небес вырывает младенца-весну.

Пусть она пролетит в темноте заплутавшей кометой

И успеет в глаза возвышающим светом блеснуть.

Я глотну этот всполох и вновь зашагаю в осень

По обугленным листьям и непроходимым снегам,

Разгребая дорогу нездешней мечтою, как тростью,

Этот свет сохраню и обратно небу отдам.

Домик холодный, сохнут растения,

Ветер во все щели.

Стол деревянный, брусчатые стены —

Всё в этом доме священно.

Дом этот очень похож на бабусю,

Старенькую картаней.

Я не могу без смущенья и грусти

Даже подумать о ней.

Вечно в работе, вечно в движенье

Сердце, как старая печка.

Длинная жизнь с народным сюжетом —

Плодоносящая вечность.

Хлеб ароматный на доли разрежем,

Вспомним фамилию, имя и отчество.

Знаю, простишь ты и внучку заезжую

За непростительное одиночество.

Хочешь – надену татарское платье,

Выброшу курево, джинсы, рубаху…

Бабушка, милая, что же ты плачешь? —

Лучше молись за меня Аллаху!

Оглохнуть, ослепнуть, сжаться,

Вслепую бежать с полверсты —

Всего и дел, что сорваться

С какой-нибудь высоты.

Я – лишняя, я – чужая,

Глаза лишь мозолю я.

И всюду меня ругают,

И всюду меня бранят!

Но я не могу по-другому,

Мне трудно среди людей! —

Набейте меня соломой,

Поставьте меня в музей!

Птицу в руках держала —

Спелую, белую!

Знала,

Ей в небе дом, и надо бы отпустить.

Милость – не видеть со стороны,

Что же я делаю.

Густо растут на берегу кусты.

Чувство моё! Улетай,

Но оставь хоть следышек,

Чтобы дышать,

Чтобы было с чем дальше жить.

Счастлив парящий,

Ползучих смертей не ведающий.

В юных высотах ему навсегда кружить!

Пенициллином и манной кашкой,

Скомканным носовым платочком —

Ребёночек пахнет ночной рубашкой,

Мокрой яблонькой в белых цветочках.

В больнице не было одеяла,

В мае уже не топили трубы,

И я ребёночка согревала

Махровым халатом и тёплой грудью.

За окнами бился и злился ливень,

Стёкла зубами стучали громко,

И не было никого счастливей

Меня и моего ребёнка.

Ты спишь, моя радость,

В подушку уткнувши нос.

Тебе посылаю

Я стаю

Смешных стрекоз.

Пускай полетают

И крыльями пошебуршат,

Стрекочут, лопочут,

Касаются и смешат…

В загадочных сферах

Их водянистых глаз

Немыслимо вверх

Увидишь открытый лаз.

Там в мягких берёзах

Округлый есть водоём.

Мы тоже стрекозы —

И солнечно нам вдвоём!

Не бойся меня, клоуна с улыбкой Джульетты Мазины.

Я знаю, что ты – одинокий волк и только сам свой.

Мы вернёмся из разных важных дел, встретимся у магазина,

Купим чего-нибудь к ужину и вместе пойдём домой.

Я – ненадолго, меня так мало осталось!..

Красная песня моя, моих наваждений дым!

Я не позволю тебе увидеть моё разрушенье, мою старость.

Последний выплеск света, и останешься вновь своим

Женщинам или мечтам о них.

Молодость. Осень. День – среда,

У него в квартире кончилась вода.

И я несла ему эту воду,

Гордая, словно несу свободу.

(Он жил по соседству,

Говорил, что я ни на кого не похожа.

Он был на три года меня моложе,

Он не знал, что у меня есть ещё и сердце,

Но я любила его.)

Я рассказывала ему о Лоэнгрине,

Бессмертную историю аббата Прево

И что Бог создал людей из глины,

Но, кажется, он не понимал ничего.

Мы включали музыку, наполняя мелодией зал,

Мы танцевали под блюз Гарри Мура.

(У меня тогда была хорошая фигура,

И, мне кажется, это он знал.)

Я уходила под утро, рано.

Я собиралась бесшумно и быстро.

Я знала, что мы никогда не поженимся.

Я уносила с собою блаженство,

Сердечную рану

И пустую канистру.

Напустил такого тумана! —

Символист!

Я люблю, когда страшно и странно,

И когда неожиданно из бурана

Вышел ты, как вино игрист.

Ну, поехали!.. Что там? – Твист?

Я увидела степь и тебя верхом на коне.

Это было в потерянной нами с тобою стране.

Две косы мои путались в высокой зелёной траве.

Заузорено имя твоё на моём рукаве.

Ты кувшин с молоком принимал из девичьих рук.

И была я красивей сестёр своих и подруг.

А глаза твои были словно пристрелянный лук,

Ты удерживал взглядом, крепче ремней и подпруг.

А когда уезжал воевать за туманный дол,

Целовала коня и кафтана резной подол.

Ты думаешь, яблоня белым жива?

Наивный, невежа, незрячий.

Сияет безумная голова,

Избытком любви горячая.

Легко ль осыпается белым любовь?

Легко ли за грань шагнуть?

Смотри, ударяюсь сияющим лбом

В сестрицу свою – Луну!

Весна! И на всё мотануть головой —

На числа, судьбу, и работу,

И даже на то, к чему давно

Артериями примотан.

Смоги! У тебя несерьёзный взгляд,

Не бойся того, что можешь.

Вдохни баламутящий белый смрад

Уставшей от холода кожей.

Я – нет. Я – весна. Я скоро умру.

Не быть голове моей белою.

И потому, потому, потому —

Люблю – это всё, что я делаю!

Мы сидели за столиком и говорили о Фрейде.

Он ломал шоколад и пива мне подливал.

Я сказала: «Послушайте! Лучше меня убейте,

Только не обрывайте сверкающий мой карнавал».

Он ответил задумчиво: «Я слишком верю в Исуса,

Ничего не получится, детка, у нас с тобой.

Я чуждаюсь всего, что красиво, легко и вкусно,

Чёрным хлебом питаюсь и запиваю водой».

Я смотрела и плакала: боже, какая нелепость!

Он же язву желудка скоро себе наест.

…Значит, хлебом – всю жизнь неизменным хлебом,

Ни на час не снимая с сутулых лопаток крест.

Сегодня ночью вся черёмуха погибнет,

Такой безжалостный и беспощадный ливень.

А ночь короче свадебного гимна,

А пальцы ливня холоднее глины.

Есть ночь одна посередине мая —

От аромата валит, как от яда.

Вот и меня, как веточку, сломают,

Мне не дожить до осени и ягод.

Моё платье в горох, я – гороховый шут,

Я внимания, как подаянья, прошу.

Я всегда весела, я – одна, я – струна,

Никому не нужна.

Я в прищуринах глаз жгу бенгальский огонь.

Вы пугались напрасно – я глупая мощь.

Подойдите поближе, подставьте ладонь,

Я и есть только этот сгорающий дождь.

А впереди был ноябрь горький,

Голые ветки, больное горло,

Да! И день твоего рожденья

В хмуром обмороке октября!

С нами ободранный осенью город,

Ветер, трамвай, телефонный сговор, —

Да! И любовь слепым наважденьем,

Где я опять увижу тебя?

Выпадет снег, первейший и чистый,

Станут большим ожиданием числа,

Да! Понедельники и воскресенья —

Свежие лица и синий снег!

Жить, чтоб любить иль любви учиться…

Да! Для свиданий нужны причины,

Только несу, как цветок весенний, —

«Да!» – протянутое ко мне.

Зажми моё дыхание в кулак,

Держи моё дыхание в руке.

В тебе нуждаясь, доверяю так

Способность жить, сокрытую в цветке.

Впервые я не презираю плоть,

Всё потому, что я в неё не верю.

Я, словно душу, открываю рот,

Хочу вдохнуть, вдыхаю и немею…

Я задыхаюсь! Сорванный букет —

Я не умею без тебя никак.

Держи моё дыхание в руке,

Зажми моё дыхание в кулак!

Как знакомо всё и как старинно,

Каждый миг наш кем-то повторим.

Потихоньку плачет Арлекино,

Кулаком размазываю грим.

Это вечно, это уже было,

Это будет вечным и потом.

Грустный Арлекин глядит уныло,

Улыбаясь ярко-красным ртом.

Мы живём в жестоком маскараде,

Нам приятен шорох мишуры.

Даже если кто-то плачет рядом,

Это тоже в правилах игры.

О, как неистово лают собаки,

Сторожевые мнимых сокровищ.

Март загрязняет зимние знаки,

Словно убийца, жаждет крови.

К солнцу, к теплу и подземные твари

Тянут кольчатые тела.

Солнце слоняется в лужах —

Свара собак по нему прошла.

Мир перемерен распутностью марта.

Каждый в прицеле, на каждого метрика.

Псы одичали в предчувствии старта.

Солнце – как знак на одежде смертника.

Я хотела б уснуть с тобою на маяке,

в чарах волн, в закипающем молоке,

в шумной страсти, в пышном сиянье брызг,

чтобы жутко было выглядывать вниз…

Это было бы между: сон и явь,

это было б на грани: жизнь и смерть,

потому что с тобою мне явь как сон,

потому что с тобою мне смерть как жизнь…