Алтай. XXI век. Поэзия - читать онлайн

От звезды до звезды,

от весны до весны

да не грянет беды —

да не будет войны!

Будут речи ясны,

терпеливы труды

от сосны до сосны,

от воды до воды.

Будет возле крыльца

завиваться вьюнок.

Будет возле отца

подниматься сынок.

Свет родного жилья,

дух ржаного жнивья —

все отрада твоя

и держава твоя.

От сосны до сосны,

от воды до воды,

от весны до весны,

от звезды до звезды!

В напряжённой гремящей

цепи моих дней

есть серебряное звено:

мальчик в белой рубахе

пасёт коней…

Далеко его видно,

когда темно.

Сначала окно голубеет,

лицо обдаёт холодком.

Сначала потянет,

повеет

росою и молоком.

И дальние крыши проступят,

и кроны деревьев взойдут.

И горькие сроки наступят,

и светлые сроки пройдут.

Обрывками сна и тумана

играя меж розовых туч,

на утренние поляны

опустится утренний луч…

В конце моей жизни,

я знаю,

мне станет мучительно жаль

тех лет, где певунья лесная

роняла мне в душу печаль.

Но дай мне, кто жизнью владеет,

схватить с перекошенным ртом:

сначала окно голубеет…

А всё остальное – потом!

Еду-еду, а следу нету.

Вырастаю, а сладу нету.

И берёт меня мама за руку.

И ведёт меня мама за реку.

– Погляди, – говорит, – под ветер,

есть четыре начала у света.

– Выбирай, – говорит, – что полюбится,

и живи,

как хорошие люди-то.

Не бери меня, мама, за руку,

не веди меня, мама, за реку.

я не стану смотреть под ветер,

а пойду я по белу свету:

может статься,

что, где-то спрятанное,

отыщу я

начало пятое.

Там, где тропы с гор закручены,

над горами лёгкий дым,

где облазаны,

изучены

все поляны,

все излучины, —

я останусь молодым.

Ягода моя повянет.

Лодку лёгкую креня,

жизнь играть со мною станет,

душу вынет,

сердце ранит,

сна лишит…

А не достанет

там, за соснами, меня!

Окошко тесиной забито

и плесенью зацвело.

Но имя ещё не забыто,

каким называлось село.

Ещё и ручей напевает,

хоть сильно травою зарос.

Ещё и народ здесь бывает

в горячую пору – в покос.

Ещё вспоминают:

когда-то

стояли, да, знать, не судьба,

вот здесь – Чепурнаева хата,

а там – Башунова изба.

Где нынче лютует крапива,

означа границы жилья,

виднеется сиротливо

тележная колея.

Да в росном белеющем дыме

к малиннику тянется след.

Да в паспорте значится имя

посёлка, которого нет.

Дух дикой ягоды сильнее

садовой.

На седьмое утро

пустая банка из-под ягод

хранит всё тот же аромат.

Быть может, небеса синее

над дикой ягодой?

Так нет же!

Равно вечерняя прохлада

бодрит и лес, и палисад.

К тому же ягоде садовой

вниманья больше и ухода,

она крупнее,

раньше спеет

и раньше радует детей.

Но своевольная природа

взяла в избранницы другую —

какие прихоти, скажите!

А что, скажите, делать с ней?

О родина,

я не оставлю

твоих корней, не позабуду

отцовских слов,

простых и ясных,

слёз материнских и забот.

Когда оставлю – что я буду?

Когда забуду,

образ мира

пойдёт и вкривь и вкось – согласных

не станет красок, звуков, мыслей.

Дух дикой ягоды умрёт!

Я знаю в сердце жгучую потребу:

побыть, как раньше, в избяном тепле

у глаз твоих, приговорённых к небу,

у рук твоих, привязанных к земле.

Но нет избы, и выветрился запах

томлёных щей, берёзовых углей.

В кладбищенских – в каких? – цветах и злаках

не угадать мне милости твоей.

Я помню: как тебя похоронили,

всё сыпал снег – и день, и два, и три,

всё плакало в живой природе – или

к тебе сошли твои поводыри?

Ты где теперь? – Теперь поди узнай-ка.

Подай мне знак из горней тишины,

хотя б намёком, издали, утайкой,

хотя б во сне… Но ты обходишь сны.

И не унять мне жгучую потребу,

и не узнать мне в зыбкой полумгле

ни глаз твоих, приговорённых к небу,

ни рук твоих, привязанных к земле.

Или чудится мне, будто мама вошла и смеётся,

или вправду вошла и смеётся, или чудится мне?

И пушистый котёнок, мурлыча, ей в ноги суётся.

И картошка, вскипев, веселее бурлит в чугуне.

Или чудится мне?

И она, отставляя чугун, говорит без умолку.

И она отгоняет котёнка шлепком по спине.

И настырная муха, пробравшись в оконную щёлку,

или, может, пчела, полуслепо ползёт по стене.

Или чудится мне?

Или сам я случайно опять зашагнул в измеренье,

где она, как была, и герань, как была, на окне

(старомодный цветок, неказистое, в общем, растенье,

а поди ж ты – и я привязался к нему, как к родне).

Или чудится мне?

И она говорит: уморилась, прилягу немного.

Я её тормошу: не ложись, не проснёшься во сне.

И, пробив потолок, упадает из неба дорога,

и с глазами закрытыми мама уходит по ней.

Или чудится мне?

Я люблю эту странную область,

этот мир полуснов, полугрёз,

где на всём ещё светится отблеск

твоей жизни – улыбок и слёз.

Мне иной не осталось отрады:

мне заказаны встречи вовне.

Возле крашеной синей ограды

пресекается голос во мне.

Хорошо здесь. Никто нас не слышит.

Я с тобой говорю полувслух.

Отблеск твой мою память колышет,

реет близко невидимый дух.

Сосны тихим баюкают шумом.

Льётся пения тонкая нить.

Нет конца моим грёзам и думам,

нет желанья из них выходить.

Люблю неправильную речь!

Люблю за-ради слова

грамматикою пренебречь

и, как ни странно, смысл сберечь,

а смысл – всему основа.

Меня всегда кидали в сон

доклады по бумаге,

где синтаксис был соблюдён,

да не было отваги.

Я насмотрелся важных дур

и дураков учёных

среди придаточных фигур

и сложноподчинённых.

Другое дело – на току,

на пашне,

в электричке!

Где сердце вложено в строку

и нету обезлички.

Академических опор

лишённое,

невольно

в такой выводит разговор,

что больно, если больно.

Не в бровь, а в глаз разит,

сиречь

в живую сердцевину.

Сбивает спесь родная речь

и выпрямляет спину.

Всё не повыведется мода,

идущая издалека,

простого парня из народа

рядить в одежду простака.

Мол, не хватает опояски

да своевольного словца.

А он – простак в начале сказки.

Прочтите сказку до конца!

Не тешь меня забавами.

Зажги в избе огонь.

За дальними заставами

зовёт меня мой конь.

Мы с ним разделим поровну

недолгий век земной.

Два ворона – по ворону.

Две раны – по одной.

Два ворона – по ворону:

над гривой и плечом.

Два ворога – по ворогу:

копытом и мечом.

На свет твой из-за ставенки

прощально оглянусь.

За дальними заставами

с травы не поднимусь.

Лежат дружины русые,

приняв неравный бой.

Но имя твоё русское

останется с тобой!

И вот я вышел на крыльцо,

доверчив, весел, молод.

Дохнуло холодом в лицо,

и я пошёл сквозь холод.

Привстал на цыпочки мой дом —

я дольше видеть мог

окно,

потом карниз,

потом

над крышею дымок.

Я шёл, и холод мне сводил

открытое лицо.

Когда терпеть не стало сил,

мне вспомнилось крыльцо.

И обернулся я тогда

в надежде и тоске

туда, где дом, – туда, туда,

где дом мой вдалеке.

И, обернувшийся назад,

увидел в дымке лет:

крыльцо моё,

как верный брат,

идёт за мною вслед.

Хоть нелегко ему, видать,

идёт за мной, скрипя.

Я мог от счастья зарыдать,

но я сдержал себя.

И посреди большой земли

вдыхал я теплоту

ступенек в трещинах, в пыли,

в смоле, в слезах, в поту.

На двенадцати подводах едет зимняя ночь,

едет, ленно понукает, не торопится.

Будет времечко подумать, кто задуматься не прочь,

пока небо за окошком поворотится.

Поворачиваясь, небо, не шатаясь, не скрипя,

поворачивает время задом наперед,

точно жемчуг из пучины, ниткой памяти скрепя,

выбирает и выбрасывает на берег.

Любо-дорого забраться одному, без сторожей,

в закоулки прошлой жизни, дальше отчества:

к Шевардинскому редуту от крестьянских мятежей

и в Михайловские пущи одиночества.

Ничего там не поправить, ничего не подсказать,

никого не остеречь там, но сторонкою

незамеченным пробраться вслед за войском под Казань,

неуслышанным наведаться к Саровскому.

Слава Богу, все там живы, все при сердце и уме,

есть на что полюбоваться, где постранствовать,

пока едет непоспешно ночь на горний свет, во тьме

просиявший над российскими пространствами.

Старею, что ли?

Сам не знаю,

себя в себе не узнаю.

Всё реже к сердцу допускаю.

Всё легче руку подаю.

Пришла пора иных законов,

не то что в юности моей?

Всё шире, шире круг знакомых.

Всё уже, уже круг друзей.

Когда в земле родной неправда

царит, и властвует бирон,

тогда везде течет Непрядва —

во всех углах, со всех сторон.

А сердцу снится чудный сон.

Как будто воин величавый,

овеянный небесной славой,

летит на взмыленном коне

по обескровленной стране.

И в страшных корчах души злые

следят за ним и за конём.

Сейчас, сейчас настигнет змия!

Сейчас пронзит его копьём!

Понаболели, понастыли,

понаревели – навеки…

А взяли песню – всё простили,

как взяли дочку на руки.

И что там не было,

что было,

где в правду выдумка вплелась,

она легко соединила,

когда над ними пролилась.

В ней близь и даль от сна очнулись,

в ней отворились глубь и высь.

Чужие люди – оглянулись.

Родные люди – обнялись.

За семью за печатями,

за семью за печалями,

возле самой беды,

ниже красной звезды,

на траве между плит,

опершись на гранит,

то ли облако спит?

то ли воин сидит?

Он сидит – не вздохнёт.

Мать глядит – не всплакнёт.

Тень на тень набежит —

глубь земли задрожит.

То ли сон?

То ли Бог?

То ли милый сынок?

Покой и звёзды.

Разве можно,

вздохнув, не позабыть себя?

О, не задень неосторожно

алмазный луч —

на нём, возможно,

записана твоя судьба.

Не надо знать того, что будет.

Покой и звёзды – всё, что есть.

Душа сама себя остудит.

Но не простит и не забудет,

что не прочёл.

А мог прочесть!

В колодезный сруб, как в затмившийся век, заглянуть,

в прохладную темень и глубь, и в зеркальном квадрате

увидеть своё отраженье средь пешая рати

Димитрия – русские двинулись в путь

к Непрядве. Кликуши и вороны, кыш!

Кольчужка дырява, но я не сробею в той битве.

И ангелы реют, и Сергий стоит на молитве,

шепнувши пред этим Димитрию: «Сим победишь!»

В затмившийся век, как в колодезный сруб, опусти

рассеянный взгляд и ленивую мысль – хоть от скуки.

Ты видишь ли Сергия? Слышишь ли стоны? И стуки

щитов или копий? Не видишь? Не слышишь? Прости.

Как всё обернулось! Гуляет презрительный шиш.

И жизнь не кончается? Странно… И все не в утрате?

Чу! Сходятся снова две веры, две воли, две рати…

Но Сергий стоит на молитве – и сим победишь!

Санный путь в берёзы заворачивал.

Накренясь, покачивался воз.

И слепил меня, и завораживал

иней, облетающий с берёз.

Кони шли себе без понуканья.

Сено шебуршало у лица.

Было счастье, равное страданью,

раствориться в мире до конца.

Не видно Озера в тумане.

Шумит Кокши за валуном.

Мы чай заварим на бадане,

по кружкам жарко расплеснём.

До каждой жилки он достанет,

густой почти до черноты.

И снова сердцу больно станет

от обступившей красоты.

Забрать её – не хватит взгляда.

Забыть – что заживо зарыть.

Не знаю, Женя,

может, надо

срубить избу в тайге – и жить?

Держать, как встарь, рыбачью лодку,

ружьё да плотницкий топор,

а для друзей – табак и водку

да задушевный разговор.

Не знаю, Женя.

Сердцу смутно,

желанный чай не веселит.

Неужто всё сиюминутно,

что в нас ликует и болит?

И за кормою теплохода

истает эта красота,

как наши мысли,

наши годы,

как наши память и мечта?

Завидная доля черёмух —

завянуть и снова зацвесть.

Во всём на земле очерёдность,

всему повторение есть.

А мне повторенья не будет.

За краем ослепшего дня

и ливень меня не разбудит,

и лес позабудет меня.

Земля станет тёмной, оплывшей.

Но каждою клеткой своей,

не сдавшейся,

не остывшей,

я всё буду помнить о ней!