Алтай. XXI век. Поэзия - читать онлайн

В тонкий прутик

молния не бьёт —

молния в него не попадёт!

Вот оно – высокое – стоит,

в три обхвата, чёрное на вид.

Ветка – обожжённая рука —

тянется

опять под облака.

К чёрной туче

поднимаю взгляд,

под ногами

прутики хрустят.

В тонкий прутик

молния не бьёт —

молния в него не попадёт!

Не научился путать следы —

напоролся на пулю лбом.

Шкуру снимают кривым ножом,

режут от паха до бороды.

Вырубят с лобной костью рога,

взвесят сердце на липких весах,

в железобетонных домах

отведают с ливером пирога.

Не шелохнулся столетний кедр.

Псы рычат, требуху теребя.

Конец охоте!

Ноздрями пещер

вечность обнюхивает тебя.

Длинным свистом холода

Север гонит в города,

гонит всех бродяг

лесов и полей.

Вот и мне пора в тот дом —

с георгином под окном,

где родное в холода

всё родней.

Там,

когда бывал не мил,

с ласточками говорил.

Постучусь я потихоньку в окно.

Здравствуй,

мой надёжный брат,

не из каменных палат,

от засилья русских дум

не темно?

Август

не умея красть,

дал рябине чёрной власть:

хватит чёрных ягод нам,

всем подряд.

Ты опять и клят и мят.

Сто судов тебе твердят,

что и нам пора забыть

Сталинград.

Пусть продолжит

нашу речь

короля Георга меч.

Мы без нефти и газа поймём:

откровенно говоря,

от вранья и от ворья

нам сегодня

не отбиться копьём.

Робок свет кремлёвских звёзд.

Ярок у кометы хвост.

Звёздной дуре

не жалеть ни о ком.

Не сойдёт она с ума:

хоть сума ей,

хоть – тюрьма,

не ударит по столу

кулаком.

Не бывает братский дух

с девяти часов до двух.

Не здороваются братья кивком.

Будь же долго,

русский брат.

даже если – клят и мят,

даже если плохо с правдой знаком.

Это нам

родных жалеть,

не на четверть,

не на треть —

сердцем, сердцем,

сердцем всем, целиком.

И не нам

мошной трясти.

Господи, меня прости,

я прожил

почти всю жизнь

простаком.

Радонеж

припас для нас —

и молитву, и приказ.

Наша правда —

не мёд, не елей.

Даже опыт чабанов

стал ясней

без лишних слов:

волчья шкура

овчины теплей.

Я по-русски говорю:

ни вранью и ни ворью

не служил я и служить не хочу.

Мне закон зимы знаком —

скоро белым сапожком

тихо горло передавит

ручью.

Вы лучшими были,

мы так и запишем в скрижали.

Но выжили карлики,

а вы – двухметровые – пали.

Под чёрным сукном

белоснежное чувство родного.

Другим рассчитаться

на первого и второго.

У вас было сердце большое —

не промахнуться.

Мы тоже не гнёмся,

но можно над гробом согнуться.

Прощайте, морпехи!

Россия от горя оглохла.

Чем вашим родным

потери оплатит эпоха?

Тускнеет в домах

сиротских побед позолота.

Уходит, уходит под землю

морская пехота.

Прощай, моя молодость.

Всё, я истратил тебя.

От точных наук,

от школьных моралей уволь.

Ножами окраина щерится, темень деля.

И резкая боль перешла в постоянную боль.

Прощай же, сквозняк,

листающий классный журнал!

И вы, мудрецы, наездники добрых сердец!

Что будет со мной —

мне правду никто не сказал.

Я выплюнул зубы

и спрятал в кулак леденец.

Шатается ветер,

слепые тряся фонари.

Мне поздно учиться

быть хватким, удачливым, злым.

Я буду хорошим,

прошу, педагог, не ори.

Я буду любить,

если даже не буду любим.

Скажи спасибо

и своим врагам:

ты стал сильней,

ловя их злобный взгляд.

Порой полезен,

как лекарство, нам

в известных дозах

и змеиный яд.

Осень по горло —

кричи не кричи,

дни холодные, как налимы,

ускользают неумолимы,

обрывая мои крючки.

Ну да ладно,

судьбу не кляня,

запалю костерок среди прозы.

Красным орденом

дикой розы

награждает шиповник меня.

Значит, я не зря по лесам

рвал о сучья свою фуфайку,

с чистым ветром вприкуску сайку

с чуткой сукой деля

пополам.

Сука ластится и скулит…

Хватит, хватит.

В руках моих пусто.

Попрошайничать – не искусство.

Видишь – птица

от нас летит?

И кричу я друзьям моим:

«Уцелейте под холодами!»

Мне б сегодня

в колени к маме.

Что за праздник неумолим.

Дым и пепел

по ветру летят

вперемешку с листвой и эхом.

Не бродягой я в город въехал —

кавалером осенних наград.

Август всех награждал

подряд.

Когда змеиногорская погода

тебя к мышам загонит

на ночь

в стог,

по правилам великого народа

почувствуешь и Запад, и Восток.

Привет, отель, из клевера и мяты!

Привет, норушка,

что ж ты обмерла?

О чём пищишь?

Мне жалобы понятны:

не слышать бы свирели и сверла…

Прав Монтескьё: ландшафт, сиречь природа,

не просто степи или суходол…

Хотел я глянуть дальше огорода.

Гром громыхнул: «Иди!» —

и я пошёл.

Я шёл на жизнь.

Постыдное начало —

рвать сапоги, тащась куда-нибудь.

Медведица мне в небе помогала,

вылизывала ярко Млечный Путь.

Кромсая кедры Древнего Алтая,

бензопила провыла:

«Ты – злодей!»

Своё земное небом утоляя,

и я вгляделся в правила людей:

и в правила скорбящих иудеев,

которых жгли повсюду и всегда;

и в правила скупые для плебеев,

в которых вифлеемская звезда;

и в правила – чернеть медвежьим шапкам,

где правит бал туманный Альбион;

и в правила – входить

казачьим шашкам

в чужой крестец

через чужой погон.

Разрублен мир

на бедных и богатых.

Рубцы границ дымятся в письменах.

Считали деньги в каменных палатах,

чернел над книгой мудрости монах.

Опять в крови крыло совы Минервы.

Двадцатый век в конце путей лихих.

Восток и Запад натянули нервы.

Россия-мать, что в правилах твоих?

Есть правила: быть стогу и корчаге,

быть пахоте чернее, чем мазут;

есть правила оврага и бумаги;

над пропастью по правилам идут.

А пропасть эта – русская натура,

сама собой же клятая не раз,

в ней – щедрость, диктатура, пуля-дура

и слёзы над травинкой в смертный час.

То подаёт печатный пряник

(гостю),

то распрямит,

то – мордой по стерне…

Мне кажется торчащей в небо костью

любой из обелисков по стране.

Двадцатый век кончается.

И вроде

я вижу горы, степи и межу,

мышей в стогу,

послов в Алмазном фонде…

Россия. Ночь. Один в стогу лежу.

Песок не сжёг.

Болото не всосало.

В меду не утопил закон тайги.

Я молниями резал хлеб и сало.

Я облаками чистил сапоги.

Мой день восстал!

Он требует расплаты,

он раскалился злостью добела.

Мне мало силы

клевера и мяты.

Прощайте, мыши, у меня дела.

Высокие сыны

святой земли

здесь разминуться с пулей

не смогли.

Что там себя —

отечество спасти бы;

и не дождаться от своих «спасибо»;

и матушке успеть сказать: «Прости»;

и пустенькой книжонкой не трясти.

Взрыв!

И навечно в небо головой.

Ах, мама!

И не вздрогнул

шар земной.

Был мальчик лет семи, был бедненько одет,

Пел мальчик тенорком, пел басом статный дед.

Ходили по домам и славили Христа,

Слова любви вросли в безбожные места.

Не смёрзлись, а слились в живой высокий слог

Роскошный дедов бас и внуков тенорок.

Хрустело Рождество снегами на дворе,

И лютовал мороз, как должно в январе.

Не уставали петь – ходили стар и мал,

За это белый пар им ноги обнимал.

А ведь могли пропасть – ещё безбожна власть,

Ещё не раз, не два – на снег синицам пасть…

…И псам сторожевым ещё хватает дел…

А всё же в День Христа мир – нехотя – добрел…

Взгляд сына перехватишь —

Боже мой,

как будто жизнью наказал его я.

Мой мальчик,

и до нас, хоть плачь, хоть вой,

над смыслом жизни

мучалось живое.

Я не смогу свозить тебя в Париж,

отец, необъяснимо бесполезный.

Я замолчу,

и ты поговоришь

о смысле жизни

со вселенской бездной.

В общий вагон,

в жёсткий вагон

Юг подтолкнул,

и об перрон хрястнул арбуз под ноги мне.

Там, за Уралом,

снегом забит мой Барнаул.

И без даров рады мне там будут вполне.

Поезд стучит:

– Ты и не ждан, ты и не зван.

Кто ты такой? Кто ты такой? Ты без даров!

Дед – мой сосед – мне протянул полный стакан:

– Ты – сибиряк, я – сибиряк,

будь же здоров!

Поезд стучит:

– Вам в Магадан! – тосту вдогон.

– Что-то у власти, – дед говорит, – сбился прицел.

Ты не торгаш?

– Дед, да ты что?

Общий вагон.

Где-то в Москве, в тусклом Кремле Ельцин храпел.

– Восемь атак. За день всего.

Слышишь, сынок?

Там, подо Ржевом…

Ну а теперь кто я такой?

– Вы бы потише, – наш проводник хмуро изрёк.

– Шёл бы ты, а! Вымой стакан, слышишь, герой?

Поезд стучит: «Где Вечный Жид? Где Вечный Жид?»

Мысли черны, словно к родне прошусь на постой.

Верная сука, Найда, кавказка, мелко дрожит.

Найда, не бойся, шапкой не станет мех твой густой.

Шапки не шью, да и корон не золочу.

Книги люблю, с громом квадриг, с хрустом ковриг.

Рано родне в память мою ставить свечу —

слышно ещё и волчий вой, и птичий крик.

Не за дары в чёрные дни ворон орёт.

Не за дары я за Урал гнал поезда.

Шапку об пол: «Здравствуй, родня!

Вот он я, вот!»

Жиром заплыть в тёплых краях – много ль труда?

Что же, встречай горькой усмешкой сына, отец.

Авель в горах, Каин в песках – нам не родня.

Не научился шкуры снимать с глупых овец.

Ставить капканы, петли вязать – не для меня.

Где же мой ковш с мёртвой водой или живой?

Мёртвой напьюсь, если живой нет про запас.

Мама, не плачь, не обогреть землю слезой.

Это – по мне, это – до дна, это – как раз.

…Мало домов среди домов,

где не хрипят —

я не стесню, я на земле не навсегда.

Мало людей среди людей,

где не велят

в ночь уходить —

снег повалил – и ни следа…

– Сынок, рубашку не порви!

Сынок, да ты же весь в крови!

В чём ты пойдёшь на именины?

А сын уткнулся ей в плечо —

на белом красное, ещё

не кровь пока,

а сок малины.

Молчат сарматские курганы.

В них мудрецы и великаны:

в глазах песок, в спине копьё.

Что может слово здесь моё?

Похороню я день вчерашний.

Останутся леса и пашни,

жнивьё, и сверху – вороньё.

Что может слово здесь моё?

Всё злей и злей слова свободы,

в крови границы и народы —

по‑русски говорит зверьё.

Что может слово здесь моё?

Останутся и стаи волчьи,

останутся и своры гончьи —

в цене животное чутьё.

Что может слово здесь моё?

Где храмы небо подпирали —

ларьки пивные гордо встали.

Поэтов учит жить ворьё.

Что может слово здесь моё?

А может, смехотворны сами, —

о Хаме говоря стихами?

И если стыд и честь – старьё,

что может слово здесь моё?

…Не назову Россию сукой,

я не в ладах с такой наукой.

Я в воздух разряжу ружьё.

Что может слово здесь моё?

От ключицы до седла

шёл клинок наискосок.

Родословная текла

с конской гривы на песок.

Кто тебя, моя родня,

резал, рвал, топтал и жёг?

Смотрит ворон на меня,

вперил огненный зрачок.

Пуля-дура не права.

Сабля острая слепа.

Где, когда, что за трава

обсосала черепа?

Не носить мне дым папах —

в этом нет моей вины,

придавил Чумацкий Шлях

колесом большой луны.

Дай, Полтава, мне тепла,

смой дорог далёких грязь!

Родословная текла,

да в Сибири запеклась…