Суровин поставил дочь на пенек. К лету этому пеньку приделывают шляпу-тазик, а зимой – весной он так без шляпы стоит. Аня уже поняла, что что-то неладное. Стоит. Вот как вчера – один в один ребенок.
– Ты что на меня так смотришь?, – спросила девочка.
– Не надо вот этого. Как ты здесь оказалась?, – спросил Суровин.
– Я проснулась. Смотрю, очутилась в садике у….
– Хватит врать!, – рявкнул Иван, – тебе кто-то угрожал?
Анины глаза наполнились слезами. Но ее отец точно знает: она не так уж наивна, чтобы не понимать, что нельзя уснуть в одном месте, проснуться в другом и делать вид, что так и должно быть.
– Рассказывай. Давай. У меня чуть сердце не остановилась, мама себе места не находит. Ты уже большая девочка. Теперь все эти сказки «про не помню», не пройдут. Что случилось утром?
– Фея пришла и спросила, что я хочу. Сказала, закрой глаза. Я закрыла, а потом открыла и оказалась в садике. Мне так сюда захотелось. Я решила немного поиграть, – тараторила Аня.
– А обо мне ты не подумала?, – таким спокойным голосом сказал Иван, что она заплакала в голос и затараторила, запричитала: – Прости, папочка. Не подумала. Совсем о тебе не подумала. Ты – большой, умный, сильный. Я, наверное, подумала: день не подумаю о тебе, то ничего не случится.
– Опиши внешность феи! Фея? Я как впишу фею во всю эту историю? О!, – схватился за голову Суровин, – я могу защитить тебя от камней, от голода, от холода, а от людей не могу. Как ты не поймешь? Гарнизонных поднял, на всю республику объявили тебя пропавшей, пальцы Савве чуть не отрезал. Серов потребует объяснений! Фею потребует!
Аня рыдала. У нее случилась истерика и Джеки забрала и недовольно шепнула: – Ты прям прирожденный психолог. Перепугал ее. Пойдем, моя девочка, моя бубочка…., – в общем, пошли все эти женские наглаживания – поглаживания. Она забрала Аню в машину и укачивала. А Иван, чтобы успокоиться решил проведать свой старый дом, по пути позвонил Гофману, сообщил, что ребенок найден, выслушал, что, в общем-то и ожидалось: в ходе розыскных мероприятий не найдено ни улик, ни свидетелей. Потом сразу позвонил полковник Яровой, Иван как раз окинул взглядом свою бывшую гостиную: все-таки жизнь в своем доме ему больше нравилась, поднимаясь на мансардный этаж, чтобы проверить запас оружия, он ответил на вызов.
– Да.
– Нашел?
– Так точно. Без повреждений.
– Хорошо, это очень хорошо. При встрече расскажешь. К одиннадцати вечера ты должен находиться в аэропорту Морока. Захвачу тебя оттуда, полетим, кое-что посмотреть надо.
– Со мной гражданские.
– На временном их оставишь. Ясно?
– Так точно, – с ленцой ответил Суровин, – приказ ясен.
– Бывай, – положил трубку Яровой.
– Куда это он меня тащит?, – подумал Иван, разглядывая свой арсенал, сложенный в старинные, массивные сундуки. В каком-то музее нашли и подарили перед переездом из Исты. Он немного доделал систему запирания, оружие аккуратно прикрыл одеялом. Ключи на полочке у окна. Он давненько собирался перевезти оружие под охрану. Не хорошо оружие без охраны: рядом садик, да и мальчишки – без башенный «народец», могут залезть в пустующий дом.
– Иван, – послышался снизу голос Подбережного, – Иван! Не пристрели только. У тебя гости, не воры. Иван!
– Иду. Приветствую, – и, спускаясь по лестнице, присвистнул от вида Вити Подбережного.
Во-первых, он ни один, на руке сидит младший сын. Во-вторых, сидит на левой руке, которой раньше не было, ну и в-третьих, одет он в советскую шинель годов этак шестидесятых, черного цвета, с фиолетовым подворотом и на пуговицах изображен якорь. Еще, наверное, морская шинель. Погон не было. Они пожали руки.
– Сделали? А что даже не сказал?
– Поди своих забот хватает, – довольно улыбнулся Витя, как улыбаются, когда ждут ну по меньшей мере легкой зависти, снял перчатку и хвастливо поработал металлическими пальцами.
– Это …невероятно!, – потрясенно согласился Иван. Тут одной рукой можно камню голову пробить. А мальчишка, увидев металлическую руку, заплакал.
– Мелкий боится руки. Ношу перчатку даже дома, – вернул перчатку на руку, и погладил малого по голове. Тот, на удивление, как металлическая рука «исчезла» выключил голосовое оповещение.
– Привыкаю пока. Пробовал кочергу погнуть, погнул. А ты какими судьбами у нас? И сразу на второй этаж полез. Прячешь что-то?
– Проверяю, как ты добро моё бережешь, – нехотя согласился Иван, – а ты что следишь …
– Ээээ нет. Нет, подключил с ворот отчеты: кто заехал, кто уехал. Удобная штуковина, а так мы пешком после вьюги прошлись, за средним сыном в садик. Смотрю, кто-то приехал.
– То есть ты знаешь, кто сегодня приезжал в Исту! Сегодня с семи до десяти. Лучше весь день.
– Пожалуйста. А ты мне что?
– Спасибо уже мало?
– Да, шучу я, шучу. Что-то случилось?, – внимательно глянул он на Ивана, вздохнул, не дождавшись ответа и стал рыться в телефоне и подал Ивану отчет: за сегодня: в пять утра пробилась одна машина с провизией: молоко, хлеб. В девять часов с копейками, точнее в девять часов шесть минут – внедорожник со слов Подбережного принадлежит старшему лейтенанту Владимиру Большову. С семи вечера прибыли три автобуса: развозили со смен и забирали на смену, при том, что утром никого забирать не поехали. В девятнадцать сорок три прибыл Большов со своей – теперь уж со своей – группой.
– Как это так? С утра он заехал на личном транспорте, а вечером на служебном. Вот тут на кадре видно его лицо. А утром не видно, кто вел внедорожник.
– Сейчас узнаем. Узнаем, – и тут же на телефоне набрал старлея и скоро Иван узнал интереснейшую деталь: еще с вечера Джек и Алексей Большов выехали по заданию в Градоуральск, вернуться должны были утром в семь, но из-за тяжелых погодных условий вернулись только в начале десятого.
– Время не совпадает. Нина сказала, что когда Аня появилась в садике, еще не было девяти. А эти только в девять часов шесть минут приехали, – подумал Иван и спросил, – а время точное на камере?
– На пару минут спешит. Могу уточнить, понаблюдать.
– Это очень важно, – не сводя глаз с Подбережного, сказал Иван, – на тебя можно надеяться?
– Что-то ты какой-то странный. Надеюсь, не залил в себя камень, как этот ваш …пилот?, – и поиграл тяжелой рукой перед глазами Суровина, а на улице заплакал ребенок и они, не сговариваясь, вышли на плач, потому что прокараулили мелкого. Младший Подбережный дошел до ворот и упал. Калитку открыла Джеки и быстро подняла мальчика, отряхнула и вдруг даже прижала к себе и, утешая, пропела: – А-а-а, а-а-а, тихо – тихо. Всё хорошо.
Анечка стояла позади матери, шмыгнула носом и виновато посмотрела на отца.
– Ты в ночь ехать собрался?, – удивленно приподнял бровь Витя, глядя как Иван закрывает дом.
– До Морока. Там меня будут ждать, на перекрестке патруль стоит. Доедем. Я заеду в ближайшее время, проверю камеры. Запись сохрани и лучше мне вышли.
– Хорошо, – протянул Подбережный, соображая, как можно использовать ситуацию для своей выгоды, прям так сразу не сообразил, и от досады тяжело вздохнул и расстроенно смахнул с перилл капли воды.
Появилась Марина со средним сыном и потянула руки к младшему, а тот само собой потянулся к матери. А Джеки придержала ребенка, совсем незначительное движение, а малой взвыл и Марина удивленно глянула на «американку» и уверенно забрала ребенка из рук Джеки. Так уверенно, что можно сказать вырвала, и сказала мужу: – Ты почему не смотришь за Матвеем? Знаешь же, он не любит чужих рук. Привет, Иван. Как дела?
– Привет, Марин. Все нормально: служу России.
– Красавец, – вполне себе нейтрально улыбнулась Марина. Их средний пацан забашил Аню, и она, забыв обо всех печалях, побежала догонять приятеля.
– Он не спросил про Аню. Может и не знает, – удивленно подумал Иван и спросил, – ты чем сегодня занимался?
– Трактор перебирал, скотину кормил. Мне такая погода нравится. Никуда бежать не надо, спокойно можно дела доделать.
– Назову это эффект Подбереженого: когда каналы связи не согласованы между собой и старший не обладает свежей информацией, – подумал Иван и распрощался с градоначальником. Подбережный усадил младшего в коляску и, прогуливаясь променадом по вечерней Исте, отправился с семьей домой. Несмотря на позднее время, в затишье после утренней непогоды Истовцы наводили во дворах порядок. За поворотом Иван заметил одиноко идущего Костю Юдина. Даже не идущего: едва бредущего и разглядывающего звезды. Они поздоровались и обменялись парой фраз. Только машина проехала корабль на выезде, как Джеки очнулась от какой-то своей задумчивости и вспомнила: – Мы же вроде собирались остаться в старом доме?
– Мне надо в Морок. Подождете меня в перевалочном пункте: там есть сухпаек, охрана, душ, спальные мешки. На обратном пути заберу вас.
Джеки в ответ кивнула и легонько ущипнула Аню за щечку. Она тоже ей кивнула и подвинулась с заднего сидения ближе к отцу, чтобы покаяться и пообещать: – Прости, пожалуйста. Я больше никогда не буду просить фею куда-нибудь меня увезти. Обещаю. Давай мириться, – и протянула мизинец.
Суровин протянул мизинец и замирился старым, добрым способом, и сказал:
– Опиши фею.
– Она как блестящий шарик, – начала признаваться Аня, смутилась, залезла под бочок Джеки и добавила, – может превращаться в зеленую комнату, в белочку, в девушку в длинном платье. Петь, как птичка и шуметь, как вода.
– Интересно, но бессмысленно, – подумал Иван и сказал, – продолжай. Ты – молодец.
– Так это всё. Честно. Я устала и хочу спать. Можно я посплю? Я теперь всегда буду думать о тебе, и о маме.
Она свернулась калачиком под боком у Джеки, укрылась тем самым, пропавшим одеялом и быстро уснула. Доходила половина десятого. Ночь подсвечивали светоотражатели на столбах, да луна, и появившиеся, словно из ниоткуда звезды. Ехать тут немного, минут сорок – час с учетом темноты. Вдруг Джеки резко дернула его за плечо и сказала: – Ты засыпаешь. Проснись! Давай я сяду.
С тяжелых глаз ему показалось, что в лесу мелькнул зеленый сланцевый блеск. Джеки перелезла на соседнее кресло и включила на флешке рок: не громко, но бодрит. Еще более бодрит то, что она пыталась подпевать со своим акцентом: – Я на тебе, как на войне, а на войне, как на тебе.
Подъезжая к перекрестку, завидев издали свет машинных фонарей, Суровин снизил скорость и убавил звук. Их Ниву должны были остановить. Ну или хотя бы выйти, посмотреть, но никто на шум приближающейся машины не выходил и одно это уже настораживало. Куда более странным оказалось то, что людей в транспорте вообще нет. По радио играет музыка, все моторы заведены, будто на них собирались вот-вот ехать. В первой Гранте открыта дверь водителя, у второй обе передние двери открыты, а у десятки разбиты почти все стекла и помят корпус.
– А ведь она стояла ближе к перекрестку. Да, десятка сдала назад, Гранты остались стоять на месте, – вспомнил Суровин и они с Джеки переглянулись.
– Не ходи туда. Давай просто уедем. Мне страшно.
– Здесь есть свет от фар. Я смогу увидеть камней, дальше такой возможности не будет. В багажнике сигналка. Тихо, тихо. Выдохни. Вот так, дыши и слушай: я выйду, ты сядешь на мое место и если что, сразу же уезжай. Я умру со спокойной душой: буду знать, что ты проживешь без меня несчастную жизнь: Жора постарается.
– Иван!, – прошипела Джеки.
– Отлично. Злость – это хорошо, – сказал он, закрыл окно, достал «личное, табельное» и вышел. Тишина, если не считать играющее в пустых машинах радио. Как раз началось время классической музыки. Вдарили Рахманинова. Тихо, тихо. В страшной тишине музыка чувствовалась совершенно необычайно величественно. Небо-то как очистилось. Подходя к багажнику, Суровин заметил на щебенке возле первой Гранты влажные пятна, которые вполне могут быть кровью. Местные рассказывали, здесь раньше стояло придорожное кафе. Хозяин долго «бодался» за место с известной сетью придорожных кафе и магазинов, а потом все-таки продал. Старое здание снесли, территорию почистили, расширили, но построить ничего не успели. Машины стоят боком и за ними что-то шевелится, медленно-тягуче переваливается на одном месте. Сквозь второй концерт для пианино оттуда послышался сдавленный стон.
Иван снял с сигналки предохранитель и нажал на рычаг. Загорелся зеленый датчик. Устройство работает исправно. Потом одел тактические перчатки, усиленные на костяшках, свой любимый шлем, включил на нем фонарь и медленно, держа оружие наготове дошел до десятки и завернул за нее. Уж на что он много повидал за время купира, желудок выдал спазм отвращения. За машинами выросли пять огромных «прыщей», каждый прикрыт каменными, фиолетово-зелеными лепестками, а под ними в пузыре, в зеленоватой жиже в позе эмбриона застыли люди. Взрослые люди, в форме, те самые, что приехали на вот этих машинах. На лепестках у трех «прыщей» рисунок вроде шестиугольных сот, а у двух последних – пятиугольные соты и в этих двух коконах-«прыщах» тела, как в кислоте растворялись: одежда полностью растворилась, и кожа поплыла, нос размылся до хряща, размякшие уши вот-вот отделятся от тела. Жутко представить, что люди в этой ловушке оказались живыми. Между собой «прыщи» связаны живыми, толстыми канатами, вьющимися пуповиной и нервно-болезненно пульсирующих, будто спешащих сожрать побольше и побыстрей, от толстых канатов отходят сетью мелкие, связанные между собой канатики. В остальных «прыщах» – один человек просто переломан: ноги переломаны, пальцы, одна рука оторвана, хотя кровотечение остановлено и все медленно перемешивается, будто кто-то хочет собрать головоломку, у второго человека открыты глаза, вскрыт череп и содержимое черепа висит над ним, третий человек если и был жив, то этого не видно: весь облеплен какими-то пиявками-медузами.
Иван почувствовал чужой взгляд, пошарил фонарем по пустырю и никого не нашел. В отсутствие большего количества заправочных станций, обладатели такой роскоши, как талоны на топливо имеют привычку возить с собой запас. У Суровина, к сожалению, запаса нет. В десятке пусто, а вот в багажнике ближайшей Гранты две полные десятилитровые канистры и он залил и «прыщи» и плавно расползающиеся по пустырю «канатики» и само собой зажег неодобряемый эксперимент вируса над людьми.
– А ведь купир этой гадости у людей научился. Вряд ли, скитаясь по мирам, и долго обитая где-то в американских пещерах, он занимался чем-то подобным. Ставить опыты над живыми существами – это он определенно у нас подсмотрел. Просто, когда мы ставили опыты, подразумевалось, что только мы можем ставить опыты, а над нами ставить опыты нельзя, еще есть – табу и этика. А купир, табу и этику решил откинуть, как неинтересные.
Бензин горел, а вот «прыщи» даже виду не подали, что им как-то что-то не нравится. Камни тоже плохо горят, на то они и камни. Надо их хорошенько прожарить, при продолжительном воздействии высокой температуры, они теряют подвижность. Большов – большой любитель огня и камня, присылал данные по опытам: не менее пяти минут и хотя бы двести градусов. Сейчас же не заметно, чтобы огонь как-то вредил каменным «цветам» и хуже того, канатики продолжали разрастаться. И тогда Иван подумал, что раз «прыщи» горят плохо, надо отсоединить их от канатиков. Он вернулся к своей машине и достал лопатку из багажника, Джеки приоткрыла дверь.
– Назад. Не выходи. Веди наблюдение триста шестьдесят градусов.
– Хорошо, – шепнула она и закрылась.
Что выходит с сетью канатов? Надо рубить самые толстые, которые не только связывают «прыщи», но и уходят в землю, но они находятся в центре и чтобы подобраться к ним, нужно перепрыгнуть через мелкие и интуиция подсказывает, что этого делать не нужно, потому что можно стать шестым «прыщом». Он прицелился и бросил лопатку. Бросок вышел удачным. Канат оказался мягче, чем ожидалось: лопата перерубил канат, и края его сразу почернели. Иван раздумывал стрелять или нет: если камни поблизости звуки стрельбы привлекут их, с другой стороны, сигналка должна их замедлить. Пули хоть и попали в толстые канаты, но не нанесли урона этой гадости. Отверстия быстро затянулись тонкой пленкой и надо полагать дальше рана будет только затягиваться. Эти прыщавые цветы надо вытравить, выдрать, растоптать! Еще и растут по направлению к ближайшему человеку, к Ивану: тихо-тихо, даже скромненько, но есть подозрение, что могут сделать резкий рывок. Не могли пятеро вооруженных людей просто стоять и смотреть, как эта гадость тихонечко растет, потом одного зажевала, потом второго. Он жестом приказал Джеки отъехать дальше, в сторону Морока. Открыл бензобак Гранты, бросил туда тряпку, с тем, что кончик торчал наружу, снял с ручника и подтолкнул, а потом побежал. Рвануло слабовато. Прям пукнуло, не бабахнуло. Иван смотрел на прыщи-цветы в огне и не знал уже, что придумать. Рубить надо, рубить издалека. Нужны дроны и артиллерия.
В темноте послышались шаги. Со стороны федеральной трассы в свете фар появились три камня. Иван встретился с ними взглядом и чертыхнулся и подумал: – Поумнели что ли?!
Надо сказать, это не стало чем-то совсем уж неожиданным. А вот то, что поумневшие камни вместе с «цветами» появились на Урале – неожиданным стало. Это …так не охота. Весь этот уютный мирок, с отоплением, хлебом, чистыми кроватями, и многими другими простыми радостями, весь этот мирок придется менять. Хочется крикнуть: – я так не играю, нельзя менять правила во время игры, сукин ты сын!
Слева направо: первый смотрел Ивану в глаза и ловил его взгляд, пока тот рассматривал двух других, второй прищурившись, вытянул руку к негорючим «цветам» в огне, а третий – ей Богу – Чикатило. Взгляд болезненный, жутковатый, сам большой и агрессивный. И вот этот третий открыл рот шире, шире, странно шире, будто собирался сожрать собственную голову и закричал: – ЫыыыАаааоооор…
Иван его уложил с одной пули, и больше не успел никого подбить, потому что первые два камня быстро нырнули под укрытие темноты и вполне может быть передвигались там, пригнувшись, потому что Иван никого не видел: ни тени, ни намека на тень. Он подобрал возле десятки ПЛ-15 и побежал к своей машине. Укутавшись в одеяло, в окошко сонно смотрела Аня. Джеки закричала. Прямо на них шел камень. Иван выстрелил и может поклясться: камень исчез быстрее, чем до него долетела пуля.
– Поехали, – сев на заднее место приказал Иван, – Аня, в ноги. Сиди тихо. Спрячься под одеялом и чтобы не случилось, не шевелись и не кричи. Замри и жди человеческих голосов.
– Папа?
– Да, – спросил Суровин, вглядываясь в темноту.
– Мы умрем что ли?, – сонно спросила она.
– Быстро под одеяло! Закрой уши и молчи!
Девочка сползла под сидение, натянула одеяло и испуганно прошептала: – Помоги мне, фея. Нет! Помоги папе, маме и мне.
Джеки обернулась и жалобно спросила: – Что мне делать?
– Веди машину по главной?
– Нет, – крикнула она и шепнула, чтобы не напугать Аню еще больше, – я боюсь.
– Молись. Некоторым помогает, – с иронией сказал Иван, надеясь привести своих девчонок в чувства.
– Я – агностик, молитв не знаю!, – выпалила Джеки и недовольно поморщилась.
– Тогда пой песни.
И она запела. Что-то быстрое, задорное и не очень внятно, Иван и не старался и не мог разобрать слов. Когда вскоре на дороге снова появился камень, Джеки вскрикнула, убрала руки с руля и закрыла глаза. Иван снова выстрелил и снова камень пропал. Машина не велосипед, Джеки снова ухватилась за руль и громче запела свою непонятную, веселую песню. На крышу Нивы, прямо на ходу что-то упало, а потом подскочило и так упало, что остались вмятины от ног.
– Их двое, – подумал Иван, – да, думается их только двое.
Умный каменюга пошел в сторону водителя, сделал пару шагов, как Иван резко подался вперед, крутанул руль влево и выровнял и сказал, ну то есть хотел сказать: – Дальше сама, – потому что слышал, как камень потерял равновесие. Он скатился с левого края и зацепился за открытое окно. Разговаривать было некогда, Джеки подхватила руль, а Иван уж на сколько хватило сил усиленной перчаткой ударил по каменной руке. Второй удар пришелся камню по глазам, а у них словно и нервных окончаний нет: он подтянулся, и чуть было не схватил Суровина за шею. Иван успел увернуться и выстрелил противнику в упор в лоб. Со вторым камнем было покончено. И каждый из троицы ехал и с волнением и трепетом прислушивался. Горели огни Морока – больше одиноких фонарей, чем от жилых домов.
Джеки от волнения забыла петь, Аня звать свою фею, Иван ждал третьего. Третий хоть и дал время продышаться не «разочаровал»: тенью промелькнул справа, вцепился в боковину, взобрался на крышу. Джеки запела и дала по тормозам. Каменюга, как чуял: смог удержаться, скатился к помятой двери, получил удар под углом в области шеи отверткой, мертвой хваткой вцепился в руку Суровина и рывком выдрал дверь. Так они и полетели: камень, дверь и сверху Иван. Взвизгнули тормоза, машина итак не успела набрать скорость, как Джеки утопила педаль в пол.
– Фея!, – рыдала Аня, – помоги папе.
Камень после удара в шею остался жив. Он смотрел Суровину в глаза с тем злорадным триумфом, который не предполагает пощады к врагу. Камень успел ухватить пистолет и забросил его в лес, потом отшвырнул Суровина – стыдно сказать – как мешок с картошкой или чем там еще тяжелым, но в принципе подъемным. От удара его слегка оглушило.
– Воткну! Заточку глубже воткну в шею этого ублюдка!, – горячо подумал Суровин, протирая глаза, развернулся и с ужасом увидел, как камень достал отвертку из шеи, болезненно дернулся и пошел к машине. А Джеки вышла, держала рвущуюся к отцу Аню и растерянно смотрела на приближающегося камня. Стоит, глазами хлопает. Боевого опыта нет.
– Уезжай! Беги!, – крикнул Иван и заметил, что камень все-таки немного ослаб, прижал рану, из которой сочится зелено-красная кровь, и ногами перебирает не так быстро и уверенно. А то ведь летал.
– Ранен. Но жив и умен. Значит, можно поговорить, – подумал Суровин, поднялся на ноги и крикнул, – Что тебе надо? Зачем тебе наши жизни? Давай договоримся! Земля огромная: места всем хватит.
Как близко он приблизился к машине! Как я оказался в ситуации, которой всегда избегал? И камень развернулся. Вот судя по реакции – разговорный русский он знает не в совершенстве, но смысл сказанного понял. И это отчего-то вызвало ярость, отчего-то наступило на открытую мозоль. Все каменное лицо заходило, заиграло, изо рта вылетело протяжное: -аааы. Ырт!, – и он подстегнутый нетерпением рванул на Ивана.
– Уезжайте, – шепнул он Джеки, глядя на свою несущуюся смерть, как вспыхнул яркий свет.