– Он здесь?, – спросила Джеки, намазывая крем из баночки на руки.
– Да, – буркнул Иван и отложил телефон.
Не важно, где Иван находится: на службе, в дороге, дома, как только за окном темнеет, появляется призрак Вити-камня, раньше появлялся только если Иван один был, теперь никого не стесняется. Скрывать это от жены стало тяжело, вот он и признался: так мол и так, с башкой беда. Если начнет чудить – сама понимаешь куда звонить.
– Где он?
– В углу, – нехотя признался Суровин, и чета супругов посмотрела в угол.
– Ничего не вижу, – с сочувствием сказала Джеки, а камень стоял и смотрел на Ивана.
Просторная трехкомнатная «сталинка» на первом этаже трехэтажного дома имела свой собственный выход из спальни в маленький садик под окнами. Там Джеки еще с осени посадила какие-то свои растения для кремов. Снабжение моющими средствами наладилось, и она с энтузиазмом взялась за крема, и тоники и прочую женскую суету, которую можно на себя намазать и стареть помедленней. Сначала она подумывала устроить лабораторию в зале, но быстро отказалась от этой идеи и рассмотрела чердак и подвал. Там хранились вещи жильцов, и куда-то переносить их и договариваться оказалось слишком трудозатратно. Оборудование в коробках, склянки, банки мешались под ногами и занимали два просторных чулана. В итоге через пару недель она самовольно заняла квартиру в доме напротив. Дом нежилой, никто не возражал. С приходом зимы, Джеки топила буржуйку, раньше стоявшую там исключительно для красоты. Увлекаясь в своих экспериментах, она порой забывала подкидывать дрова, мерзла и простывала. Купиром из-за прививки она не заболела, иммунитет на уровне обычного человека до эпидемии. Не ест ведь ничего толком, пол зимы проболела, а клиентами обзавелась. «Готовить не умеет, еда всегда есть», – формула выживания работающей женщины. Другой работы для нее в Градоуральске нет, там, где не нужна квалификация не захотели связываться с гражданином с общими правами, весной обещали к ветеринару пристроить, но пока тишина.
– «Ведьма», – ласково подумал Иван, – варит зелье, котлы кипят, дым трубой. Мужики сначала посмеивались, а потом, когда их жены начали «спускать» талоны в маленьком «американском» магазине – так его здесь и зовут, смеяться перестали. Самый популярный товар – детский крем. Джеки сползла с подушки, улыбнулась и сказала: – Зая, может тебе с ним поговорить? Может он хочет что-то сказать?
– Какая я зая? Не называй меня так, – строго сказал Иван и отодвинулся, – что? Ты ж врач! А еще называется любимая жена: говорить с галюном не буду, оживет – пристрелю.
– Я почитала по зрительным галлюцинациям литературу, не похоже на шизофрению. Либо травма, либо твоё подсознание хочет донести какую-то информацию, которую фильтрует разум. Попробуй.
– Спи.
– Попробуй, – чувственно прошептала бывшая американская подданная.
– Ладно. Слышь, что пришел? Говори или вали.
– Грубо, – заметила Джеки.
– Молчит.
– Так ты сказал грубо.
– Отбой, – сказал Иван и выключил ночник.
Глаза привыкали к темноте. Камня само собой не видно.
– Иван, – сказал жена.
– Если это камень по образу и подобию моего брата, то поверь – не обидится. Мы всегда так и…, – не успел договорить Суровин, как в комнате послышался Витькин голос: – Разум везде.
Иван подскочил, включил ночник и, соображая, успеет ли он добежать до шкафа с сейфом, где хранится дробовик, уставился в угол. Чисто. Пропал. Он соскочил с постели, выбежал в коридор, осмотрел зал, кухню, детскую, где уже уснула Аня, чуланы – здесь их четыре штуки. И туалет. Исчез. Пропал.
– Что он сказал?, – подкравшись кошкой, спросила Джеки.
– Хрень! Это как понимать? Головоломка на ночь! Бзданул ерунду и пропал, ну в целом у Витька такое бывало в прыщавую эру, но нет. Нет. Пошли спать.
– Так что он сказал?
– Разум везде, сказал. Спи.
–…
Супруги уставились в потолок. Иван прислушался, еще раз включил и выключил ночник. Камня не было.
– Разум везде, – задумчиво повторила Джеки, – разум купира везде? Хммм…это может ключик, осталось найти дверь. Разум везде. Знаешь, это навевает какие-то мысли, но я не могу собрать воедино. Ладно, подумаю завтра. Спокойной ночи.
Хорошо Джеки: она умеет думать завтра, а Иван полночи вертелся и утром проснулся разбитым. В доме напротив зажглись огни в квартирах Щукина и Гофмана. Сейчас верные «витязи» подкрепятся и прибудут к его транспорту. Иван размял шею, достал форму, вскипятил чайник и позавтракал яичницей с Иван-чаем, добавил к этому сальце и сто двадцать пять грамм хлеба. Начало апреля выдалось приятным, теплым, а три дня назад резко похолодало, лужи замерзли, вон и сейчас пошел мокрый снег с дождем и такая серость по прогнозам до середины мая. Есть на Урале такой сезон, как Серость: начинается, как сойдет чистый, белый снег и длится до зеленых деревьев. Ивану после Питера должно быть привычно, ан нет, это другая Серость – целая давящая бездна, в которой люди, как светлячки и с каждым днем их свет всё слабее и слабее: это другая Серость: глубже, резче, беспощадней.
Он оделся, проверил Аню и вышел к своей Ниве, и успел прогреть. Первым из снежной бури вырисовался Гофман с непривычно-удивленным лицом. Оно понятно: тут и питерским тяжко, а уж немцам вообще смерть!
– Приветствую, – отряхнулся он и сел на переднее сидение, – а что смешного?, – спросил он и лицо его вытянулось еще больше.
– Ничего, ничего, Виталь. Настроение хорошее.
– Почему дети не рождаются сразу с зубами?
– Опять? У него сколько зубов?
– Так они долго режутся, товарищ полковник.
– Понятно. Крепись, папаша.
В окно постучала Катя Снегирь с соседнего подъезда.
– Здравствуйте, – сказала она Ивану, когда стекло отъехало.
– Привет, Кать.
– Я к Жене сейчас забегу, основу занесу. Хотела спросить: а тушенка сегодня будет?
– Да, надо доедать. Срок заканчивается. Вместо одной – две.
– О, спасибо. Забегу сегодня в магазин, – и убежала к Джеки, которую здесь окрестили русским именем Женя. Кто в семье полковника Суровина не скучал по Исте, так это Джеки: не то чтобы ее обижали в Исте, но особо не сближались, а человек – ученые говорят – животное социальное. В Градоуральске у Джеки появились подруги: заходят в гости на чай, что-то пекут, шмотки меряют, шьют, перешивают, даже как-то массажистку позвали. Вроде как СПА устроили.
– Здраве желаю, – завалился на заднее сидение Щукин, и машина тронулась. Ехали медленно. Колеса хоть и зимние, да не видно ни черта. Даже от фонарей толку нет.
– Моя говорит, люди недовольны, в магазинах шепчутся, – после паузы , как бы издалека завел Щукин, – хлеба нет. Как бы чего не вышло.
– Не выйдет. Муки осталось мало, картофель, мясо, молочка в достаточном количестве – голода не будет. Рисовые и гречневые лепешки завезут.
– И картофельные чипсы вместо хлеба. Я вот тоже считаю, не голодаем же, – поддержал Гофман, откашлялся и отвернулся. Это потому что сам с работы хлеб выносит – не чужой, свой выносит сыновьям и кормящей жене. Оно по-человечески понятно, а по Уставу не положено. В хлебе много калорий, какие из них охранники без хорошего питания. Иван думает ввести норму, которую люди должны съедать в столовой – пятьсот грамм, и триста грамм могут вынести. Сегодня напишет приказ. А дальше будет хуже – в мае по хлебу урежут и там надо как-то до нового урожая протянуть. Как бы стрелять не пришлось для порядка. Страшное дело голод, как тут Подбережного не вспомнить.
«Черепашьим шагом» десять километров проехали за полчаса. Закрытое государственное предприятие «Раса» находится на территории бывшего хлебозавода Градоуральска. Свет прожекторов тонул в снего-дождевой, льющейся из серого неба массе. На спуске машина пошла в занос, а по блестящему спуску Иван догадался, что прорвало трубу. Коммунальные аварии и постаполистический мир – понятия синонимы, и скоро оператор вздохнет с обреченностью и вытащит с жилых районов бригаду на военный объект. Благо пятачок там широкий, машину развернуло на триста шестьдесят градусов, до кюветов и переворотов дело не дошло, из ворот выскочил дежурный.
– Товарищ майор, – подбежал Зиновьев и взмахнул руками, – ничего себе, разлило! Все целы?
Виталя удивился, Щукин проглотил ком в горле, Иван утер лоб и огрызнулся: – Ты что здесь делаешь? Сегодня четвертая смена.
– У Ярохина мать умерла. Вроде как пожар был, говорят, задохнулась, меня старшина вызвал. Товарищ майор, говорят вас можно поздравить с повышением?, – улыбнулся Зиновьев.
– Я чуть не посидел, – сказал Иван и ударил по рулю. На танке пора до места службы добираться.
– А я чуть не обосрался, – признался Виталя.
– Это лишние подробности, – заявил Щукин.
Поздравить Ивана можно, прилетели звездочки полковника. Он ничего для этого не делал. В штабе решили, что руководить охраной «Расы» может только офицер в звании не ниже подполковника, а потом позвонил полковник Яровой и сказал: – Подполковник – это слишком длинно выговаривать и писать. Старенький я уже. Обойдешься, – и генерал Серов подписал звание «полковник». В нынешней ситуации это ровным счетом ничего не значит: ни дачи тебе, ни «русалок» для украшения предприятия, ни прибавки к жалованию. Ну назначили, и назначили.
– Разум везде, кроме коммунальных служб. Знак поставь, – проворчал Суровин и медленно повел машину к воротам. А уральская вьюга завывала, студила и в такой обстановке приятно зайти в тепло и услышать, как шмыгнувший носом Виталя, предложил: – Чайку горячего.
– Сообрази, – согласился на предложение Суровин и они с Щукиным отправились на утренний осмотр владений. Согласно разработанным им же инструкциям, Иван с фельдъегерем Щукиным по административному зданию оглядел три вышки, а дальше вышли и пешком дошли до еще четырех вышек. У последней вышки к ним вышел сонный старшина Куприянов Гриша – лысый не по годам и, бодрясь, отрапортовал: – Здраве желаю, товарищ полковник. За сутки происшествий не было. К пересменке готовы.
– Пил?, – спросил Иван.
– Никак нет. Нечего, – грустно сказал Куприянов, и они вместе прошлись обратно к административному зданию, разговорившись не по уставу: – А что эти?
– Тоже нет. Без двухсотых. Слышал, да?
– Про Бреды? Слышал.
– А много там народу померло? А-то по привычке телевизору не верю. Сто два человека камни во сне забили, а люди говорят – больше.
– Раненых много, от ран еще сколько поумирает.
– Как тут не выпить? Тошно на все это смотреть, – с надеждой посмотрел на полковника Куприянов, – помянуть бы по-человечески, двоюродный брат там жил, но после начала его не видел, не слышал. Связи нет, потерялись.
– Подумаю. Что там с пожаром?
– Подробностей не знаю. Как только появится информация, доложу.
– Ладно. Свободен.
И они разошлись. В четырёхэтажном административном здании для военных выделено несколько комнат на первом этаже и подвал, всё остальное отдано для «очкариков», «сильно умных», «докторишек» и прочее, то есть для научной службы. Заведует всем этим «безобразием» профессор Филип Филиппович Львовский в паре со своим ручным гением Гончаровым Савой. Львовский – обрусевший поляк, с сухим, вытянутым, интеллигентным лицом. Сорок девять лет. Заведовал кафедрой биоинженерии в МГУ. Он большой поклонник старых фильмов, из любимых – «Собачье сердце», женат, судьба двух сыновей неизвестна, жена работает тут же, в «Расе», одет всегда аккуратно, выглажен, любит классические костюмы, в которых больше похож на злодея Марвел, нежели на русского профессора. Джеки находит какое-то сходство, а Иван не смог припомнить, как выглядят злодеи Марвел. Да и ладно. Вместе с ныне покойным Рудовым, Львовский разработал протокол «окаменения» людей. Его правая рука – Савва в отличие от покровителя, да какое там отличие – тень, противоположность: худой, несуразный, будто напруги не хватило вырасти и дорасти, может ходить месяц в одной футболке и джинсах, пока мама – сухонькая еврейка не скажет, что пора переодеваться. Живет с ней же, то есть с мамой. Полностью поглощен проектом, частенько ночует в лаборатории. Не женат, девушки вроде нет. Ест и спит мало, идеальная трудовая «лошадка» для фанатика Львовского. Вот и он. Как вспомнишь, так и всплывет. И если Савва вполне терпим ввиду своей безобидности, то вся остальная научная нечесть с легким высокомерием смотрит на охрану «Расы», как на обслуживающий персонал, и только Суровина они удостаивают вниманием, в надежде на то, что он возьмет на себя «вот это вот всё с автоматами» и не надо будет отвлекаться на каждого.
Можно было такое отношение списать на специфику их работы: не до обид, не растаем, но фанатизм дает уродливые плоды. В декабре сорокового года: Иван тогда вернулся к службе после операции. Операция малоинвазивная, под местной анестезией и тут к слову еще вопрос: где нужно больше выдержки: с камнями, или не шевелиться, когда тебя режут. Ну так вот в декабре старший офицер разведывательной группы привел в «Расу» суррогата – как называют в «Расе» полу-камней, полу-людей, и подал рапорт: мол так и так, во время выполнения разведывательного задания, суррогат Мирон отказался выполнять приказ. Офицер дал задание забраться на высокий, бетонный забор, перелезть и открыть ворота. А Мирон просто сказал «нет» и завис еще минут на десять в своих мыслях.
То есть люди создали новый вид разумных существ, более сильных и не обремененных задачей выживания людей, который может не подчиняться создателям. Иван так ставил вопрос, и предлагал суррогатам ставить на шею кольца, позволяющий дистанционно ликвидироваться восставших суррогатов. Филип Филиппыч с такой постановкой вопроса категорически был не согласен. Разбирались у генерала Серова, выяснилось, что в «Расе» научный корпус оставил для изучения двух суррогатов, у которых проблемы неподчинения человеку «выражены ярко». То есть знали и молчали и прятали от военных эту правду! А живым людям, между прочим, с этим «добром» в реальный мир выходить! При разборе Савва выдвинул версию: так как мы имеем дело не с искусственным интеллектом, а с несколько упрощенным человеческим, то могут проявляться баги, или психологические «якоря». Мирон в детстве видел, как с забора упал его сверстник и повредил ногу, и хотя тот случай не вызвал психологической травмы, у суррогата это проявилось в полном отказе исполнять приказ – перелазить через забор.
Серов в начале в буквальном смысле схватился за голову – ресурсов на суррогатов выкинуто много, а польза оказалась под вопросом. Но по мере разбора и после показаний Саввы, решил проект «Раса» не закрывать, но идея с кольцами на шею была одобрена. Одобрить-то, конечно, одобрили, только комплектов всего тридцать две штуки. И больше пока взять негде. Тогда ничего лучше не придумали, как «накинуть» Суровину проверку новых суррогатов перед отправкой на задание. Инструкцию с самыми частыми командами и приказами разработал Савва вместе с Иваном. А гарантий все равно никаких нет. Полный карт-бланш на усмотрение капитана Суровина: с декабря семеро из двухсот пятидесяти семи сурругатов не прошли проверку и были ликвидированы.
– Иван, приветствую. Гадкая погодка, – бодро поприветствовал Львовский.
– Гадкая, – согласился Иван и, помедлив, пожал идеологическому противнику протянутую руку.
– Сколько сегодня в процессе?
– Трое. Все нормально, – с улыбкой ответил Филип Филиппыч и загородил спиной коридор, в конце которого видна одна из капсул с суррогатом. Штампуют их пачками. Иван долго не мог понять, почему молодые, крепкие мужчины добровольно изъявляют желание поменять вид. Женщин пока в программу не берут, да и заявки всего две. Может быть, мало выжить при конце света, надо еще захотеть жить в начале нового времени. А что нам светит? Военная служба, холодный климат, радиационные осадки, от которых, странным образом, спасает приобретенная с вирусом купир панацея от онкологических болячек. Что-то я ворчлив стал. Разве плохо живем? Еще пять лет назад свой теплый дом и сытость только в самых несбыточных мечтах виделись. Нормально всё будет! Потихоньку вырулим.
– Двухсотые есть?
– Никак нет, – по-военному ответил Львовский и, подумав, что это хорошая шутка, улыбнулся. Это хорошо, что нет: по такой погоде захоронить тела будет сложно, а морг у них только на одну «персону». Двухсотые у научного сектора случаются, когда им подбрасывают на опыты «просто путешествующих на свободных территориях иностранцев». Это так на допросе один из американцев заявил: гулял мол, заблудился. Оружие, чтобы от медведей отстреливаться. Все посмеялись и отправили его на опыты Филип Филиппычу. Бесчеловечно это всё, а куда деваться: времена такие настали, суровые: у научной службы есть «сырые» протоколы, которые нужно на ком-то испробовать, прежде чем пускать их в дело на своих.
– Быстро в гору идете, полковник. Поздравляю, поздравляю. Гена!, – крикнул Львовский. Из второй двери справа показалась голова лаборанта Гены в круглых, давно неподходящих очках, из-за чего он часто жмурился. Гена разглядел Суровина, молча всё понял, кивнул, забежал в свою «нору» и скоро появился оттуда с коробкой средних размеров.
– Ну что ж, голубчик. Разрешите поздравить не только на словах, но и чем-то существенным и приятным.
Гена подошел с коробкой к военным с постным лицом, какое у него бывает, когда его не по делу отвлекают от пробирок, и протянул Ивану. Иван не взял. Не спешил брать. Его внутренне от «голубчика» передернуло: как питерский мебельщик он предполагает, что профессора так называет либо коллег, либо булгаковских Шарикова и Швондера. В коробке бутылок семь водки и что-то по закуске. В коридоре запахло жареной ветчиной. Это Виталя «чай» готовит. Щукин с жалостью посмотрел на отвергнутую коробку, а надо сказать, что он самый трезвый из непьющих, ему лучше по лесу с ружьем на недельку, но по такой погоде, да за полковника и помянуть погибших от атаки камней, боги велели стопочку намахнуть. И для растирки тоже можно.
– Что-то не так? А…в порядке, водку сами готовили: спирт остался.
Иван хотел было отказаться, а потом подумал и кивнул Щукину, разрешая взять подарок.
– К сожалению, присоединиться не могу, – откланялся Львовский и пошел по коридору и быстро свернул на лестницу. Гена тенью шмыгнул мыть пробирки.
– Напоить меня решил, – подумал Иван, – а зачем? Что-то хочет провернуть под моим носом? Может быть, может быть. Дозорные, давясь слюну, провожали коробку взглядом и взглядом же просили Щукина поделиться, а тот не зная, как лягут карты, пожал плечами.
Административное здание ремонтировалось за год-два перед началом эпидемии, так что обстановка удовлетворительная, если не считать решеток на окнах особо ничего не напоминает о временах застройки. Виталя вышел из смежной комнаты в белом фартуке с шипящей на сковороде яичницей и ветчиной. На столе посредине кабинета стоят три дымящихся кружки с Иван чаем, нарезан хлеб, мягкий сыр.
– О! Ничего себе!, – прокомментировал он появление водки.
На рабочем столе Ивана лежит распечатанная почта. Отхлебнув из кружки, он бегло ознакомился и тут же набрал Ярового:
– Алло.
– Иван, да. Говорить долго не могу. Давай сразу к делу.
– Прошу провести обыск научного отдела.
– Основание?
– Предчувствие.
– Это не основание. Веди наблюдение. Всё, днем наберу, – сухо сказал Яровой, и повесил трубку.
– Не основание, – размышляя, подумал Иван и во время второго завтрака составил план действий.
– Из штаба приказ пришел: выделить одного офицера и десять солдат с мая по сентябрь в разведывательную группу. Может, Конюхова отдадим – он самый молодой.
– Одобряю, – прожевавшись, сказал Щукин, – харю за зиму отъел, с места не сдвинешь.
– А я Куприянова предлагаю. Ходит кислый из-за того, что выпить нечего. В леса, – аккуратно отпив, сказал Гофман и спрятал глаза в пол. Щукин с Иваном переглянулись:
– Он зимой воспалением…, – начал было Саня.
– Для легких полезен лесной воздух, – парировал Гофман.
– Не подозревал в тебе злопамятства. Это из-за того случая, когда на Новый год он по рубке кричал, что немцы в городе?, – уточнил Иван и они с Щукиным не сдержались, и подленько заржали, – свои корни надо помнить.
Виталя поднял удивленные глаза на вытянутом лице и то ли в шутку, то ли всерьез, черт его поймешь, сказал: – Вы чего мужики? Я на мелкую подлость честь русского офицера не променяю.
В дверь постучались. Иван утер вызванную смехом скупую мужскую слезу. Вошла Юля – молоденькая помощница с кухни: – Здравствуйте, а я запах почувствовала. Кто думаю? Сказали бы, мы бы завтрак принесли.
– Да мы сами тут соорудили, – ответил Гофман.
– Давайте, я хоть посуду помою.
– Позже, Юля, позже, – велел Иван. И когда дверь закрылась, дал следующие указания: – Саня, ты сейчас иди к старшине четвертой смены, прикажешь: как смену сдаст, пусть двух-трех ребят берет и пьет. Отдашь ему три бутылки, и закуски по минимуму. Чтоб унесло. И чтоб громко «сидели». Потом обойдешь все посты, и прикажешь: из будок выходить по одному, вдвоем не появляться, но наблюдение вести самым пристальным образом. Виталя: спустишься в подвал, в наблюдательный пункт, врубишь шансон, будешь подпевать, имитировать застолье. Саня, как закончишь – к нему присоединишься.
– Все, кто слушал шансон, померли. Может, хоть рок, – внес здравое предложение Щукин.
– Мы для Львовского на низшей ступени…хочешь рок, ставь рок. Но чтоб слышно было. Задача ясна.
– Так точно, – сказал Гофман, – а что на счет Куприянова?
– Выполнять приказ, – отмахнулся Иван, – днем личные дела подниму, там решу.
Он размял затекшую шею и достал из сейфа табельное оружие Щукина, Гофмана и само собой своё. Дела начали делаться, «машина» завертелась: эти двое ушли, а Иван перед выходом взглянул на книжную полку: сегодня, наверное, не получится почитать, а это здорово отвлекает. В его подборке уставы, справочники, руководства по эксплуатации военной техники, психология, в том числе кризисная и нью-эйдж, «Искусство Войны" Сунь Цзы, художественная литература, мемуары и роман «Мой прекрасный герцог». Последняя здесь была до эпидемии, имеется отметка местной библиотеки. Рука не поднимается выбросить: книга все-таки, силы, время, материалы потрачены. Иван достал роман с полки и с запиской оставил Юле – пусть заберет, может им пригодится. Развлекут себя.
В коридоре только караульные с первой смены. Встали и отдали честь.
– Вольно, – проходя мимо сказал Иван, и по лестнице спустился в подвал. По гулкому коридору разнесся голос прапорщика Димы Королева: – Закрой глаза! Сверни язык трубочкой.
Иван открыл дверь и застал довольного прапора за тестирование суррогата.
– Здраве желаю, товарищ полковник, – вытянулся Дима.
– Опять не по списку.
– Ээээ…
– Давно начал?
– Никак нет. Пять минут назад.
– Вольно. Принеси инструкцию.
В убранном помещении с крашеными стенами два узких окна. Из мебели старый, но еще вполне хороший кожаный диван и кресло. Перед ним журнальный столик. Одна стена закрыта стеллажами с глиняной посудой ручной работы. С улицы подвывает ветер, и настойчиво, но не громко стучится в окна. Настенные светильники мягким золотым светом делают это место если не уютным, то точно не казенным. Посреди помещения стоит Ван Гог. До протокола его звали Владимир Иванов. Новая жизнь – новое имя, такое чтобы выделялось среди живых людей. Двадцать семь лет, среднее телосложение, физически развит, родители пропали без вести, не женат, детей нет. В начале эпидемии учился на археолога в Екатеринбурге.
– Здравствуй ВанГог, – сказал Иван.
– Здраве желаю, товарищ капитан, – ответил суррогат, ориентируясь на погоны. Говорил он вдумчиво, не спеша. Его тестирование началось поздно в субботу, а вчера с ним не работали. Иван должен сам проверить каждого хотя бы по половине инструкции.
– Как спалось?
– Хорошо. Профессор Львовский говорит, что со временем сон станет короче и не таким глубоким, нервная система суррогатов не перегружена, как у людей, нам не нужен длительный отдых. Буду как кошка, спать на ходу и всегда чуять мышь.
– Товарищ полковник, разрешите?, – и Королев подал папку с инструкциями и рисунками.
– Твои? – спросил Иван.
– Да, мои, – ответил ВанГог.
На рисунках простым карандашом ВанГог нарисовал несколько знаменитых зданий: колизей, Покровский собор, какая-то римская постройка с колоннами, просто горные пики в снегах.
– Ты хорошо рисуешь. Как считаешь, твоих знаний достаточно для проектирования жилых, гражданских зданий.
– Да. При наличии экспертной проверки опытных коллег, – с грустью ответил ВанГог, – только сейчас никто не строит. Время разрушений.
– Он умеет сворачивать язык трубочкой, – заметил Королев.
– Дурак ты, обратно тебя на стену отправлю, – по-доброму подумал Иван и спросил, – рядовой Королев, нужны добровольцы в охранные гарнизоны. Готов вернуться?
На лице Димы вздрогнула кислая улыбка, и он честно выложил: – Всегда готов, но если можно, я бы здесь остался.
Помотало его после допросов, обвинений в неподчинении капитану Суровину, угрозы расстрела и двух месяцев на стене. Нет, нет, в таком состоянии возвращать никуда нельзя. Рано. Иван открыл страницы с военными командами.
– Ты изучил первые три страницы?
– Да.
– Начнем. Я отдаю приказ, ты выполняешь. Смирно!
ВанГог выпрямился, руки вытянул по швам.
– Вольно!
– Направо!
– Налево!
– Ложись!
– По-пластунски вперед! Голову ниже.
– Встать.
– Десять отжиманий от пола.
– Встать!
– Двадцать отжиманий от стены.
– Вольно. Лазить по стенам умеешь?
– …да.
– По физиологии пройдемся, – перелистнул Иван, – как ощущения нового тела?
– Фантастические. Всё встало на свои места, мне не хочется ничего переделывать, сопротивляться, бояться.
– А приказы выполнять хочется?
– Это долг. Я помню условия протокола.
Почти все суррогаты заявляют о гармонии, о тишине мыслей внутри себя, о том, что смотрят на себя со стороны и довольны изменениями. И если каменная часть не нуждается в питании, оболочку и живой мозг поддерживать надо: кроме крови им «капают» глюкозу. Есть предположение, что рано или поздно недостаточное питание отразится на сохранившейся человеческой оболочке. Другими словами, кожа и мышцы слезут с каменного каркаса. В этом случае – увы – пострадают глаза. Это уже пусть Львовский дорабатывает.
– Встань на носочки. На пятки. Сними обувь. Одень обувь.
Из коридора, со стороны пункта наблюдения донеслось: – Город-сказка, город-мечта, попадая в его сети, пропадаешь навсегда…, – а по коридору кто-то быстро шел. Дверь распахнулась, появился взволнованный Щукин и с ходу выпалил:
– Джеки звонила. Не может дозвониться. Аня пропала.
– … в них женщины проносятся с горящими глазами, холодными сердцами, золотыми волосами…, – орало из коридора.
– Какая Аня?, – спросил Иван, вспоминая всех соседок с этим именем.
– Ваша Аня. Суровина.