Серебряная пряха III
Белые простыни стелют в твоих хоромах, белые-белые – стелют в твоих хоромах, матушка ставни узорные раскрывает. Там, во саду, гроздью алой висит калина, там, во саду, на калине сидит голубка.
– Как дивно, – улыбнулась Кригга, потягиваясь. – Будто в большом тереме грядёт праздник. Что это за песня? Она кажется мне простой и родной, хотя я и не знаю её.
Рацлава отрывисто хмыкнула:
– Свадебная.
Драконьи жёны сидели на бархатных подушках прямо на полу. Стены в чертоге были выложены рубином и медовым цитрином: Кригга так и объяснила Рацлаве, «цвет огня». Казалось, от самих самоцветов исходил приятный жар, уютный и домашний, как и музыка Рацлавы, – а та и вправду была сыграна на славу. Звон бубенцов и кубков, а где-то дальше, глубже в музыке, едва уловимо уху, хлопки и смех на добром пиру.
– О, – смешалась Кригга. – Она черногородская?
– Не думаю. – Ноготь Рацлавы скользнул по узору на свирели. – Мне говорили, что это очень старая песня. Возможно, даже старше Черногорода.
В ответ Кригга вздохнула мечтательно, совсем по-девичьи:
– Знаешь, я всегда хотела, чтобы моя свадьба была весёлой и шумной. Но если на моей свадьбе кому-то и было весело, то только одному человеку.
– Пожалуй, что так. Сармат-змей явно любит гулять на свадьбах, раз они у него по несколько раз в год.
Кригга не удержалась и прыснула хохотом.
– А ты? – спросила она, устраиваясь на подушках поудобнее. – Что думала ты о своей свадьбе?
Рацлаве больше хотелось ткать музыку, чем отвечать на пустые вопросы. Тем более – на такие, поэтому она лишь скривилась.
– Что у меня её не будет.
– Всесильные боги! А почему?
Грусть Кригги растаяла, и теперь драконья жена желала поболтать – слишком сильно для того, чтобы понять, насколько Рацлаве был нелюбопытен подобный разговор.
– Дай-ка подумать. – Брови Рацлавы приподнялись. – Ах да. Я слепа, бесполезна в домашних делах и к тому же некрасива. Кому бы на Мглистом Пологе понадобилось такое сокровище?
Она с раздражением поняла, что плетение песен откладывается. Всё же Кригга совсем ещё девочка. Причём в некоторые моменты, когда драконьи жёны оставались наедине, весьма словоохотливая. Юркая и игривая, как синица, которую отогрели с мороза.
Рацлава вздохнула и оттянула шнурок со свирелью.
– Знаешь, что это? Нож, которым я хотела перерезать нити небесных прях. Перо, которым намеревалась написать себе другую судьбу. – Она фыркнула. – С той поры как у меня появились бельма, я уже не могла стать ни женой, ни хозяйкой дома. Довесок. Лишний рот в отцовских комнатах. Да, я стирала бельё, кормила скотину, даже готовила пищу, но от меня всегда было больше хлопот, чем пользы.
Рацлава осторожно выпустила свирель. Пальцы пробежались вверх по шнурку, боязливо коснулись шеи. Ещё ныли кровоподтеки, оставшиеся от пальцев Ярхо.
– Но, кажется, как ни старайся, а дурную судьбу на счастливую не перепишешь.
– Это неправда, – возмутилась Кригга, хотя возразить ей было нечего. – Ты и твоя свирель… Вы…
Ей пришлось повернуть разговор в иное русло. Кригга поднялась с подушек, ступила босой ногой на горячий самоцветный пол. Подошла к Рацлаве со спины и коснулась её волос.
– Как тебя могли назвать некрасивой? – Не голос даже – птичий щебет. Кригга распустила её косы, мягко разворошила тонкие тёмно-русые пряди. – Я бы сказала наоборот.
– Да ну.
– Да. У тебя кожа как пена. Глаза – глубже лунных камней в чертогах Сармата и плотнее тумана. А ещё ты кажешься… – Кригга задумалась, пытаясь подобрать слово. – Целой. Степенной. И колдовской.
Рацлаву мало заботил её облик – толку-то? – и она не доверяла восхищению Кригги. Просто Кригга была из тех, кого непривычное изумляло, а не отвращало, но Рацлаву тронула такая доброта – и то, что в её похвале не было ни одного названия цвета.
– Я должна извиниться, – призналась она.
– За что? – удивилась Кригга, перебирая волосы Рацлавы. – Ты ни в чём не провинилась.
– Я была груба. – Рацлава помедлила, будто пробуя звуки на вкус: ей редко приходилось искренне сожалеть о чём-то. – В день, когда Ярхо раздавил моё паучье тело.
– О, пустяки, – отмахнулась та в ответ. – Если бы я знала, что по мою душу идёт Ярхо-предатель, я бы сошла с ума от страха. – Она легонько коснулась шеи Рацлавы. – Боги, какого ужаса ты натерпелась!
Рацлава же подняла свирель и заиграла.
Там, во саду, гроздью алой висит калина, там, во саду, на калине сидит голубка.
Стены чертога были жарки, словно натопленный к празднику терем, и красны, как ягоды. Здесь было пусто – не считая двух драконьих жён, слушавших задорную свадебную песню.
Взмыла голубка с калины и улетела, взмыла она, белогорлая, и пропала. Только меня вон из комнаты не пускают, матушка глаз своих цепких с меня не сводит, глаз своих цепких и грустных с меня не сводит.
Разве что едва сквозило чем-то струнно-острым и неизбежным.
– Ты слышишь? – Кригга приблизилась к уху Рацлавы.
Разумеется, она слышала.
– Не надо было о нём разговаривать, – продолжила шептать сбивчиво и испуганно. – Сами беду накликали. Ой дуры-дуры-ы…
– Кригга, – сказала Рацлава, и её голос казался скучающим и равнодушным. – Похоже, я забыла шаль в соседнем чертоге. Принеси, пожалуйста.
Шаги становились все различимее. Рацлава вытерла пальцем рот и размазала каплю крови, набухшую в уголке губ.
– Ну уж нет, – протянула Кригга. – Я не уйду.
– Единственное, чем ты можешь помочь, – это принести мне шаль. Сама я не найду, а мне без неё холодно.
– Брось, – взвыла Кригга в ответ. Её страх мешался с нежеланием оставлять Рацлаву одну. – Тут же так жарко!
– Может быть, – согласилась Рацлава, – но мне ужасно холодно. Неужели я многого прошу?
И когда Ярхо вошёл в чертог, Кригги уже не было.
Жена его брата сидела на подушках, склонив голову набок. Губы во влажно-алых трещинках застыли, обнажив ряд зубов: вымученная улыбка сделала лицо похожим на маску – гримаса напускного спокойствия.
– В чём же я провинилась на этот раз, Ярхо-предводитель?
Ярхо рассматривал её долго и пристально – дольше и пристальнее, чем когда-либо до этого. Россыпь кружев и бело-голубых тканей. Меловая кожа, две тёмные косы и мутные озёрца глаз – он видел это и раньше. Но чего же он до сих пор не замечал?
– Ярхо-предводитель?
Лиловые кровоподтёки на шее. Бахрома покрывала, которое жена его брата набросила на волосы, поднимаясь, – чтобы полы не запутались в ногах. Проступающие вены, язвочки в уголках губ, ссадины на пальцах: слишком человеческий, слишком земной облик.
Она шагнула с подушек на самоцветный пол. Двигалась неторопливо, словно сквозь студень, и словно совсем не боялась ни вторжения Ярхо, ни его затянувшегося молчания. А потом вскинула лицо, как если бы позволила рассмотреть себя получше.
– Что-то стряслось? – спросила она снова.
Даже имя у неё было не колдовское, обычное. Ярхо запомнил его после случая с пауком-серебрянкой – женщина как женщина, разве что предательница и самозванка. Ярхо успел поверить, что она не ведьма.
Похоже, зря.
– Песня твоя, – произнёс он наконец.
Жена его брата поджала губы. По лицу скользнула тень судороги.
– А что с моей песней? – на удивление кротко полюбопытствовала Рацлава, подходя ближе. – Понравилась?
Если бы Ярхо мог, он бы даже посмеялся.
– Думаешь, – скрежетнул, – помятая шея – самое страшное, что может с тобой статься?
С её лба и щёк схлынула последняя краска. Жена его брата вытерла о юбку мелко дрожащие, блестящие от пота ладони, но, вскинув брови, заговорила заискивающе-капризно:
– Бедная моя шея… До сих пор болит. Наверное, и с виду ещё нехороша. Будь в следующий раз помягче, Ярхо-предводитель. Если муж позовёт меня к себе, мне ведь придётся объяснять, кто оставляет следы на моём теле. Какой стыд.
Может, и вправду ведьма.
– А разве я делала дурное? Только играла на свирели, и ничего больше.
Ярхо двинулся вперёд, сократив расстояние между ними до пары шагов.
– Что играла?
И Рацлаве стоило больших усилий не отшатнуться.
– Свадебную песню, – начала оправдываться она, хотя должна была понимать, что Ярхо хотел услышать совсем не это. – Весёлую или грустную, уже не разобрать. О том, как девицу выдают замуж в богатый род, и она рада бы сбежать, да матушка приглядывает. Ну и как тут сбежишь, если двери заперты, а слуги готовят шумный праздник.
Она протяжно выдохнула: мелко затрепетали ноздри. Наверняка пыталась успокоить страх, клокочущий внутри, но получалось не слишком.
– Зачем ты пришёл? Почему моя песня тебе не по нраву?
– Старая она, – ответил Ярхо негромко. Если бы прибавил голос, глядишь, жена его брата рухнула бы без чувств. – Такая старая, что люди бы позабыли. А если не позабыли, то переделали бы. Ты же играешь – звук в звук, как помню.
Рацлава пожала скованными плечами:
– Моя наставница научила меня. И она была… не человеком. Кёльхе, могущественная певунья камня, – она срастила своё тело с ясеневым стволом, став древесной колдуньей. И она жила долго, Ярхо-предводитель, несколько сотен лет. Быть может, кто-то, подобный Кёльхе, передал ей знания, многими из которых я не смогла овладеть.
– Где она сейчас?
Жена его брата помолчала, а потом закусила и без того покалеченную губу.
– Я убила её, – сказала тихо. – Я забрала у неё свирель, и она погибла. Говорила же тебе, Ярхо-предводитель: и меня заклеймили предательницей.
Что ж. Ярхо уже узнал из разговора всё, что требовалось, поэтому собирался покинуть чертог и больше на слова не тратиться, но всё же – всё же – зачем-то спросил отрывисто, вскользь:
– И что, тяжко?
Казалось, Рацлава призадумалась.
– Я лелею эту ношу от Черногорода до логова Сармата-змея, – осторожно произнесла она. – Я свыклась с ней настолько, что не помню другой жизни. Без свирели я бы не стала драконьей невестой, а Кёльхе часто снится мне и насылает на меня колдовских птиц, но… – Помедлила, глядя сквозь него. Видно, примеряла, не выйдет ли ей боком такая откровенность. – Я сама выбрала эту судьбу, Ярхо-предводитель. Если бы я вернулась к началу, то поступила бы точно так же.
В голосе – ни тени сожаления. Ни капли раскаяния.
Как у него когда-то.
Там, во саду, гроздью алой висит калина, там, во саду, на калине сидит голубка.
Это был один из последних праздников, который в Халлегате отмечали пышно, с размахом. Тогда народ ещё не знал ни Сарматовых восстаний, ни войн между братьями, поэтому свадьбу князя Хьялмы играли как положено.
На третий, самый важный по обряду день гостей созвали в Великом медовом зале. И день этот обещал быть самым хмельным и задорным, ведь ранее веселье уступало долгим ритуалам. Невесту, девицу из Скобарьей Вольности, перевозили в дом жениха – с богатыми дарами, под заунывные песни-плачи; её отец, скобарьский атаман, преклонял колено, объединяя с Халлегатским княжеством свои торговые города и плодородные земли, доселе не признававшие власти никакого князя. Скобарья Вольность была небольшим, но лакомым кусочком, который желали ухватить многие правители Княжьих гор. Так что, роднясь со скобарьским атаманом, Хьялма присваивал хорошие угодья, расширяя границы Халлегата пуще прежнего.
В медовом зале было пьяно и жарко. Музыканты играли переливчатую свадебную песню, почти тонувшую в шуме здравиц и стуке чарок. За высоким столом сидел сам молодой князь, строгий и выпрямленный, будто по струнке. Лицо у Хьялмы было одновременно резкое и утомлённое – видно, напомнила о себе затяжная болезнь. Привычно-холодный взгляд казался тревожным и цепким, совсем не таким, каким пристало смотреть жениху на свадьбе. И глаза его, до жуткого внимательные, скользили не по юной жене, сидевшей по левую руку, не по чаше, которую ему наполняли слуги, и не по танцорам, развлекавшим народ.
Ярхо готов был поклясться: Хьялма то и дело выискивал взглядом его, отказавшегося занять место за главным столом. Нынче Ярхо сидел в противоположном конце пиршественного зала, там, где не встречалось ни одного человека знатной крови – лишь простые дружинники. Братья вели увлекательную игру: Хьялма поглядывал на Ярхо, Ярхо – на Хьялму, осушая кубки с вином. Правда, смотреть княжичу было трудновато. Ещё не зажило лицо, изувеченное в бою: правый глаз заплыл, так что наблюдать получалось лишь левым. А наблюдал Ярхо не только за Хьялмой, но и за светящейся от радости матерью, хмурым дядькой Тогволодом (тот расположился по правую руку от князя и наверняка злился не меньше Ярхо) и новоявленной халлегатской княгиней, Юранкой.
Девица, конечно, была хороша – несколько угловата, однако же. Густой мёд волос и глаз оттенял не слишком приметное, но улыбчивое лицо. Ласковое солнце Скобарьей Вольности сделало кожу Юранки топлёно-персиковой, оставив на скулах редкую веснушчатую россыпь. Девица, расправив тонкие плечи, подалась вбок – внимательно слушала, что говорила княгиня Ингерда, положив ладонь на узкое, обвитое жемчугами запястье невестки. Юранка держалась открыто и степенно, не бледнела и не робела. Порой она кивала княгине Ингерде, и мелко подрагивали длинные подвески, спускающиеся с её расшитого очелья.
Ярхо видел Юранку второй раз. Первый случился, когда он приезжал в Скобарью Вольность свататься – за себя, не за князя. Хьялма посоветовал ему это сделать: мол, пора тебе, брат, жениться, да и на скобарьские земли имеются виды. С той встречи он запомнил лишь то, что девица приятна и неглупа, а её отец – человек скользкий и ушлый. Тем не менее сваты прибыли, и Ярхо со скобарьским атаманом ударили по рукам, сговорившись сыграть свадьбу по осени. Но летом – летом Ярхо снарядился в поход на юг, и…
Музыканты мерно забили в барабаны. Танцоры убежали, и десяток-другой гостей, залихватски посвистывая, начали хлопать ладонями по коленям: пошло другое действо. Отставив кубок, Ярхо тяжело посмотрел на своего младшего брата, Рагне. Тот выступил из-за княжьего стола, чтобы вместе с другими воинами перебрасывать в пляске ножи – удаль показать.
Рагне был юн и слишком запальчив. По мнению Ярхо, ему не следовало красоваться после выпитого вина, это могло кончиться дурно. Он хмуро следил, как нетвёрдо ходили ножи в пальцах разгорячённого мальчишки.
– Ой дурак-дурак, – протянули из-за спины. Недовольно прищёлкнули языком. – А я всегда знал, что разум в этой семье достался только старшим детям.
Невозможно было не узнать такую манеру речи, сладко-звонкую, с хитрецой.
– Присяду? – вежливо спросил Сармат у воина рядом с Ярхо. Тот безропотно отодвинулся, освобождая кусочек скамьи. Сармат устроился подле, хлопнув Ярхо по здоровому плечу. – Ну здравствуй, мёртвый братец.
Посмотришь на Сармата и невольно засомневаешься, у кого нынче свадьба: то ли у Хьялмы, облачённого в синий и чёрный бархат, то ли у Сармата, разодетого в своей привычной манере – красное с золотым. Червонный кафтан, перетянутый на талии поясом; блестящие петлицы, резные пуговицы, перстни на пальцах. Казалось, с их последней встречи Сармат стал приметнее и ярче: прищур – лукавее, собранные в косы волосы – огненнее. Ладонью он огладил мягкую щетину на щеках и подбородке.
– Как ты?
– Превосходно, – ответил Ярхо. – А что, не видно?
Его лицо было иссечено настолько, что Ярхо казался старше лет на десять. Рядом с новыми шрамами, распахавшими щеку, бугрились шишки. Согнутая левая рука, сломанная в предплечье, висела на тряпице – лекари крепко-накрепко её перевязали, как и рану, оставленную на его животе тукерской саблей.
Сармат рассмеялся.
– Ну, сверим список обид, – он начал загибать пальцы. – Хьялма посылает тебя на Гроздана-князя, потому что боится за покой южных границ. Ты идёшь, хотя понимаешь, что поход будет тяжелее, чем кажется, – так оно и выходит, потому что на подмогу Гроздану спешат тукерские ханы. Гроздан погибает в бою, ханы разбегаются, но халлегатское войско несёт немыслимые потери. Тебя считают погибшим: уцелевшие воины не находят твоё тело и решают, что злые тукеры всласть над тобой поизмывались – разрубили на кусочки и разбросали по Пустоши. В Халлегате все горюют, бьют в колокола и насыпают по тебе пустой курган. И когда ты, увенчанный боевой славой, возвращаешься домой с горсткой выживших соратников, то узнаёшь, что больше всех горюет наш предприимчивый Хьялма. Как говорится, братьев много, а Скобарья Вольность – одна. Так почему бы во время тризны по Ярхо не жениться на его невесте, пока скобарьский атаман не отдал дочь и земли кому-нибудь ещё?
Сармат мягко откашлялся:
– Я ничего не забыл?
– Пожалуй, нет. – Ярхо отхлебнул вина. Он следил, как Рагне, запутавшись в ногах, стёк на пол – хорошо хоть пальцы не отрезало.
– Повезло тебе вернуться, конечно, – заметил Сармат. – Не до свадьбы. Не после. А ровно в разгар гуляний.
Тот кивнул в ответ.
– Не знал, что и ты здесь. Я тебя вчера не видел.
– Ездил с приятелями развеяться по лесу, – объяснил Сармат. – А как вернулся к ночи, узнал, что у меня по-прежнему четверо братьев.
Он тряхнул головой: зазвенели золотые зажимы на косах.
– Видишь – в честь княжеской свадьбы даже меня из Криницы позвали. Наверное, это мать похлопотала. Хьялма бы наверняка сделал всё, чтобы гонец с приглашением до моей глухомани не доехал.
– Почему ты не за главным столом?
– Решил пожалеть сердце Хьялмы. Он на меня так косится, что страх берёт. Переживает, поди, как бы я не попытался соблазнить его жёнушку.
Ярхо хохотнул, растянув зарубцевавшиеся губы:
– От скромности не помрёшь.
– Что уж греха таить. – Сармат взял у проходящего слуги чарку. – Хоть поем рядом с тобой, а то подле Хьялмы вся еда во рту киснет.
Он повёл подбородком в сторону князя:
– Смотри, как взглядом меж столов рыщет. За нами наблюдает. Не нравится ему наша семейная беседа – может, я тебя тут к крамоле склоняю. А ежели и склоняю, плохо, что ли? Пойдём ко мне воеводой, Ярхо. Будет тебе в Кринице раздолье. Самый искусный бой – между пьяными землепашцами. Самый долгий поход – от одной крепостной стены до другой, за сутки со своими молодцами сможешь несколько раз туда-обратно сходить и ещё на обед успеть.
Ярхо отщипнул мясной ломоть.
– Что, совсем тоскливо?
– Да уж не так весело, как у тебя. Раньше к нам наведывались люди из улуса Заир-хана, и мы гоняли их ради приличия. Они не душегубили, но безобразничали – крали у нас скот, а за это я украл у Заир-хана сестру. Ужасно надеялся, что теперь-то мы по-настоящему повоюем, но не вышло. Я встретил его послов с примирительной речью – думал, это подольёт масла в огонь, но им взаправду понравилось. Ещё и ханская сестра наотрез отказалась покидать криницкий терем. Ну ты понимаешь… Я её не обижаю, а хан молод, ему недосуг заниматься замужеством своих сестёр – на всех приданого не напасёшься. Сам того не ведая, я оказал ему услугу, и Заир-хан вознамерился со мной дружить.
– Тукерский хан согласился, чтобы его сестра стала наложницей халлегатского княжича? Ты совсем заврался, Сармат?
Сармат провёл языком по зубам.
– Говоря откровенно, по тукерским обычаям она теперь моя жена.
Ярхо откинулся назад и поражённо отставил кубок.
– С каких пор ты живёшь по тукерским обычаям?
– Я не живу. Мне было любопытно, куда это может зайти.
– Стоит мне собраться в поход, – проворчал Ярхо, – как у вас происходит незнамо что. Ты после смерти отца совсем с цепи сорвался?
Сармат пожал плечами:
– Ещё не совсем. Отец умер больше года назад, а я в Кринице и того дольше. На что они с Хьялмой надеялись, запирая меня в такой глуши?
Ярхо потёр заплывший глаз.
– Ну и дела. Хьялма знает?
– Я постарался, чтобы он узнал. Это было несложно – у него по всему Халлегату уши. Ты не единственный брат, которого он вознамерился женить, Ярхо. Моей судьбой Хьялма решил распорядиться лихо – подумал, что даже в Кринице у меня чересчур много воли. Хорошо бы отправить меня на промозглый север, который от его имени держат верные отцовские воеводы, женить там на дочери какого-нибудь удельного князька и спуску не давать. – Сармат поморщился. – А как меня теперь женишь по воле Хьялмы? Расскажу ведь будущему тестю, что великий князь подсунул ему двоежёнца, и проверну всё так, что в обычаях никто и разбираться не станет.
Сармат подпёр висок кулаком, отправляя в рот кусочек пирога.
– Сам он, как ты знаешь, раньше жениться не собирался. Нет чтобы поскорее завести себе наследника, раз здоровье слабое. Всё нашими жизнями игрался, а что теперь? Посмотри на него.
Сармат кивнул в сторону Хьялмы, и Ярхо бессознательно проследил за его взглядом.
– Сдал с нашей последней встречи. Видно, после смерти отца кашель стал ещё более лютым, и неизвестно, выкарабкается ли Хьялма на этот раз.
– Год назад он просил меня жениться и даже не надеялся дожить до времени, когда его сын вырастет, – сказал Ярхо. – Он не хочет оставлять Халлегат ребёнку.
– Он никому не хочет оставлять Халлегат. Его мучает мысль, что кто-то позарится на его огромные владения и станет здесь единоличным правителем. А раз Хьялма не успеет вырастить сына, никому Халлегата не видать. Мать писала, он хочет собрать вече, которому после его смерти перейдёт наше княжество.
– Вот как? – Ярхо приподнял брови. – Что ещё мать писала?
– Что дядька с Хьялмой разругался. Все знают, что Тогволод тебя из всего нашего выводка считает самым толковым. А тут – пепелище твоего костра остыть не успело, как Хьялма передумал умирать неженатым и прибрал к рукам твою невесту с приданым. Тогволод сказал: «Оно, может, для княжества и хорошо, а вообще по-свински». Ох, знатно просчитался Хьялма, знатно. Привык поступать так, чтобы Халлегату было лучше, и позабыл, что и у его подданных есть сердца.
– Ты, кажется, радуешься.
– А то, – фыркнул Сармат и подался к уху брата: – Знаешь, чем я поистине восхищён? Ты мог пропустить гуляния, сославшись на нездоровье. Так всем было бы проще и приятнее. Но ты пришёл, и это изощрённая месть. Подумать только – прижучить Хьялму на его же празднике! Он места себе не находит и сидит как на иглах. Чувствует, что заигрался и крепко тебя обидел.
– Да, – повторил Ярхо эхом, – крепко.
Потом между ним и Хьялмой было много и хорошего, и плохого, но глубинная обида пустила в его душу ростки именно в тот день.
– И сейчас, – продолжал Сармат, – Хьялма боится тебя, Ярхо. Никого никогда не боялся, а вот, пожалуйста.
Некоторое время они сидели молча, лениво пили и неспешно ели, вслушиваясь в рокот чужих разговоров. Братья смотрели на высокий княжий стол, к которому знатные вельможи подносили сундуки с дарами. Хьялма сдержанно кивал, положив ладонь на руку своей княгини, которая могла бы быть вовсе и не его.
– Признаться, – сказал Сармат тихо, – я тебе даже немного завидую. Теперь ты знаешь, что произойдёт после твоей смерти и для кого твоя гибель стала бы действительно страшным ударом. Именно твоя гибель, Ярхо, – не смерть одного из нескольких княжичей, сыновей, братьев, господ. Когда время придёт, будут скорбеть многие, а поди разбери, кто искренне.
– А то я не догадывался, что так и случится, – буркнул Ярхо. – Забери у матери любого из нас четверых, она почувствует одинаковую боль, как если бы отняли конечность. Это к тебе отношение особое. Хьялме я полезен, а у Рагне и Ингола и без меня останутся братья – неприятно, но не смертельно. Товарищи погорюют, а затем пойдут искать себе нового предводителя. Это жизнь. Если я кому-то и дорог не как воевода или звено в цепи близких родичей, то их по пальцам пересчитать можно.
– Я насчитал двоих, – поделился Сармат. – Остальных могу не знать, уж не взыщи. Особенно женщин, ты мне своих зазноб не показываешь.
– И правильно делаю. Кто эти двое?
Сармат усмехнулся.
– Тогволод, – сказал без сомнений. – Дядька тебя, такого несговорчивого и серьёзного, больше жизни любит. Сам знаешь, что ты ему как сын.
– Знаю, – негромко отозвался Ярхо. – А второй?
– Я.
Ярхо расхохотался так, что пришлось придержать недавно сломанную челюсть. В медовом зале было шумно, но его веселье не укрылось от Хьялмы. Князь ещё раз настороженно посмотрел на братьев – Сармат перехватил его взгляд и отсалютовал чаркой, отчего лицо Хьялмы стало совсем непроницаемым.
– Чего гогочешь? – притворно возмутился он. – С Тогволодом я, конечно, ни в какое сравнение не иду. Да и видимся мы сейчас редко – я в Кринице, ты в походах, но…
Сармат покатал вино в чаше, подбирая слова.
– Да неужели?
– Братьев у меня, может, и много, только я перед этим родством не благоговею. – Голос Сармата резко изменился и стал шипящим, змеиным. – Иногда мне кажется, что если бы того потребовал случай, я бы против любого из них пошёл.
Ярхо решил, что хмель ударил тому в голову.
– Против любого, – тихо-тихо, чтобы никто посторонний не слышал, – кроме тебя.
Повисло молчание.
Взмыла голубка с калины и улетела, взмыла она, белогорлая, и пропала. Только меня вон из комнаты не пускают, матушка глаз своих цепких с меня не сводит.
Музыканты вновь заиграли грустно-весёлую песню. Кто-то из кметей спьяну решил подраться.
– Это потому, что я тебе голову даже одной рукой проломлю, – ухмыльнулся Ярхо уголком пересеченных губ. – Боишься ведь, лис.
Сармат посмотрел на него, надменно вскинул бровь. А потом тоже рассмеялся.
– И всё же, – он хлопнул себя ладонью по бедру, – клянусь богами, я рад, что тукеры не разбросали тебя по Пустоши.
Тогда Ярхо и Сармат держались дружнее прочих братьев. Но вскоре Сармат исполнил то, о чём говорил, – ослепил и замучил Ингола, подняв первое восстание, которое завершилось его позорным пленением.
Времена изменились.
