Ое, простолюдинке, не просто пришлось в государстве, где каждая женщина правящей династии была наместницей богов на земле. Конечно, уязвленная Оя выдумала легенду о том, что ее родители были разорившимися знатными вельможами. Но вот беда – в это никто не желал верить. Зато она с малолетства знала, как построен труд ремесленников и земледельцев, предпочитая не давить их податями.
По прошествии многих лет Син смутно помнил, чем был без нее. В день их встречи он, недавно получивший власть и озабоченный вялотекущим заговором против него, решился хотя бы на время оставить сытый, душный обиход дворца. Рвался он и к полноводным рекам, дарующим пищу растущему городу, и к свободе уединенных земледельческих равнин. Чтобы вдохнуть ту, прошлую жизнь с пересеченными полями и зоркими девицами в отбеленных солнцем платьях из шершавой сваленной шерсти.
Новоявленный царь, одурманенный мазью от зубной боли, повелел своей свите остаться на берегу, а сам побрел вдоль русла реки, смакуя животворящий аромат тины. Сел в лодку с перевозчиком, лицо которого скрывал плащ, кинул ему на колени маленький токен из глиняного сосуда, равный банке меда. Перевозчик покосился на подношение недовольно суженным глазом, но от берега отплыл.
Капюшон спал с дуновением ветра, рожденного на воде. И Син увидел печаль бед на юном лице с прозорливыми глазами. Не спрашивая, что тревожит девушку, он придвинулся ближе. Она без слов бросилась на другой конец лодки и прошипела, что ей предпочтительнее сгинуть в воде, чем уступить незнакомцу, пусть он и богат. На другом берегу маячили необжитые земли, за которые не нужно было даже убивать соседние племена. И следом – прерывающаяся граница с Сиппаром, запретным городом с закрытой душой. А Син вместо честолюбивых соображений с удивлением взирал на гордую чужеземку, удивляясь ее разборчивости. Молодые девушки в его окружении не были столь щепетильны. В отказе он узрел не чистоту помыслов и даже не взбалмошность, а большое чудачество. Молча они причалили к суше.
Но Син вернулся. Что заставило настороженную девушку пойти за ним, он понимал только интуитивно. Его и самого скребанула невыносимость затворенного уклада этих окраин и взгляды людей исподлобья. Уже тогда его подтачивала мысль, что его невеста с ужасом не оглядывается за плечо.
Оя вступила в город построений, заслоняющих солнце, с распухающей и опасающейся надеждой. Чужеземец из Уммы, которую побаивались и о которой злословили ее соплеменники, подкупил ее своим отличием от угрюмых земляков, занятых выживанием и остервенело ненавидящих любого, кто алкал лучшей жизни за пределами этого огороженного лабиринта. Отросшая борода Сина, которую он вовсе не спешил брить, и искорка насмешки при взгляде на несовершенства мироздания контрастировали с нарочитой серьезностью ее клана – запреты сделали их характеры недоверчивыми и порицающими любую неугодную им пропорцию.
После верблюдов и шатров на иссушенной земле глаза Ои расцветали каждое утро, наблюдая скольжение солнца по плоским крышам с отверстиями дверей. Заклятого, мгновенного обрывающегося в угасание, но неизменно возрождающегося солнца. Некоторые крыши блистали изумрудами листвы и диковинных цветов, нарочно рассаженных в этих одноцветных краях скучающими по зелени переселенцами. Поняв назначение высоких статуй, облепляющих храмы и площади, Оя с благодарностью пила блага чужой деятельности. Хоть и воспоминания о прошлом нередко изнутри резали упокоенность ее кожи.