Записки молодого специалиста - читать онлайн

Озеро Сладкое

Я давно живу во Франции. Вернее, раньше, до известных событий, жил на две страны. Одна – моя Россия и другая – Франция. Сейчас – сложнее.

Я решил, прежде чем рассказать о начале работы на Сахалине молодым специалистом, попробую изложить, из чего часто рождаются рассказы. Повести. Даже – романы. Как сказала Анна Ахматова – из какого же сора рождается прекрасное произведение.

Вот я уже сказал – живу во Франции. Пристрастился гулять по парку де Со, парк недалеко от меня, тих и уютен. Шато построил, по-моему, Кольбер, разбил парк – Ленотр, и, конечно, все отдали королю.

Я и брожу по чудным аллеям, где когда-то в кустах резали друг друга придворные короля, бегали на свидания девицы из обслуги и дамы, ими обслуживаемые. Были они все равны. Молодость была, господа, молодость.

Затем все разрушила революция. Хорошо нам, марксистам и материалистам, известно, революция и производится, чтобы разрушать. Да и поубивать, ежели представится возможность. (В революцию таких возможностей хоть отбавляй.) Крестьяне, презрев священную неприкосновенность собственности и короля, растащили, что могли. Шато сломали «до основания». Парк разделили и пасли в нем коров, коз и прочую живность.

В королевских каскадах купались с обнаженными пейзанками. А оленей и кабанов частично перебили, частично разогнали по окрестным лесам. Ибо лесов в те времена в округе было еще очень много. И кабанов тоже.

Сейчас лесов почти не осталось. А кабанов – хоть отбавляй. Иногда заходят в парк де Со, наводя панику на сторожей и гуляющую публику.

Затем все вернулось на круги своя. Крестьяне были изгнаны, замок построен заново, парк восстановлен, фонтаны и каскады зажили прежней жизнью, которая пенилась и брызгала веселия и радости для.

Вот я в нем и гулял. Особенно любил очень зиму. Зимы иногда бывают очень суровые, до -1 градуса Цельсия (мой сарказм).

В парке – никого. Я сижу на скамейке или брожу по зимним опавшим листьям и, конечно, думаю о вечном. О чем же еще? Не о бабах же!

В этот зимний день настроение у меня было не очень. Не на высоком уровне. Плохое было настроение. Меня начинал мучить извечный вопрос русской интеллигенции (хотя я к ней и не принадлежу) – зачем я здесь? Зачем живу? Что вообще значит эта наша жизнь?

Ну вот я здесь, во Франциях. Иногда хочется самого простого – выпить.

Но не пью. Не с кем.

И я знаю, почему я в этом парке, где зимой почти нет снега. Знаю, что тому виною. Не отсутствие моих российских друзей-собутыльников, хотя иногда – ох как хочется напиться. И не острые дискуссии с супругой – они все-таки всегда решаемы. И даже не будущие выборы Президента России.

Мучило же меня совершенно другое. Я начал писать, здесь, где и Мопассан, и Гюго, и Бальзак, и Ромен Гари, Дюма! Поэтому перспектив я не видел. А остановиться уже не мог. Как наркотик. Уже сел на иглу, так попробуй слезть.

Я сидел на скамейке в парке. Сбоку была небольшая лужа, блестевшая на солнце тонким ледком. А на дне лужицы золотом отсвечивали осенние листья. Да жуки-плавунцы мелькали у поверхности. Забирали в подбрюшье воздух.

И вдруг лужица стала увеличиваться. Уже я явственно различал другой, дальний берег. И себя увидел – стою, пытаюсь приладить весла к лодке.

Вот так ко мне вернулось озеро Сладкое, что на Северном Сахалине, где уж точно климат далекий от сочинского.

Я сел за стол. Началось неожиданно совершенно описание вхождения в трудовую жизнь молодого специалиста.

Начиналось все неплохо. Народ в Сахрыбводе был спокойный. Даже, я бы сказал, дружелюбный. Я приходил в «присутствие» вовремя, в галошах – иначе не пройдешь, и садился изучать какие-то фолианты про заход горбуши и кеты и сохранение нерестилищ.

Мне казалось, со мной не знали, что делать. Что потом, при зрелом размышлении, оказалось правдой. И вот какое решение пришло в умные головы руководства Рыбвода. На севере находится очень большое озеро. Называется Сладкое. Совершенно не исследованное с точки зрения рыбохозяйственной науки и рыбоохраны.

В том смысле, нужно ли там, в этом озере, вообще что-либо охранять. Хотя кто-то обмолвился – там, говорят, много сазана.

Меня вызвали и сообщили приказ по Сахрыбводу. Я назначаюсь инженером в отдел экспедиций. И первое задание, важное и ответственное, – исследовать озеро Сладкое, что в двадцати пяти километрах от поселка Рыбновск. Срок – два месяца.

– И что, я – один?

– А что, тебе еще и нянька нужна? – явно с подковыркой ответил мой теперь уже непосредственный начальник.

Я еще не понимал, что существуют в сообществе homo sapiens такие чувства, как зависть, тревога за свое собственное положение в коллективе.

Ладно. Меня очень выручил Кир Нессис, с которым я учился. Он поступал в МИФИ[4] и почему-то не попал. Хотя знал наизусть таблицу Брадиса. Может – из-за этого.

Я отбил ему телеграмму – выручай. И получил, о счастье, срочную заказную бандероль с подробнейшей инструкцией исследования озер и водохранилищ. Издание – МГУ! Ура!

Уже стало легче.

Теперь самое время записать, чего я не умел и что знал. В условиях экспедиционных, то есть – жизнь и быт в тайге, тундре, лесотундре. То есть – как выжить и проделать серьезное исследование. Итак, что я не умел:

– разводить костер,

– сохранять спички от сырости,

– срубить дерево,

– поставить палатку,

– сделать подстилку при ночевке,

– плавать,

– стрелять,

– готовить в полевых условиях какую-нито еду,

– ловить рыбу,

– высушивать мокрую одежду,

– пить спирт разведенный,

– спасаться от комара, мошки и гнуса,

– иметь аптечку и уметь перевязывать себя и других,

– пользоваться йодом, аспирином, стрептоцидом и прочее,

– иметь несколько презервативов и в них хранить спички.

Теперь что я умел. Ничего!

Я получил в Первом отделе секретную карту – километров-ку. Выяснилось – она японская. Наши картографы только переделали названия (на русские) – и вот пожалуйста. Я ею пользовался многие экспедиционные годы и считаю, лучшего подспорья для чичако[5] не было. Все тропы, дорожки, избушки охотничьи, водоемы – блестяще и точно исполнены. Правда, меня предупредили, за утерю секретного документа – по всей строгости. Даже дал какую-то расписку. Вот в чем я обязуюсь – не помню точно. Но помню – карту врагу ни в коем случае и ни под каким видом. Хотя эта карта, как я говорил, была и есть японская. Только наименования рек, ручьев, озер и т. п. стали русскими. Даже более – советскими.

Там же, в Первом отделе мне предложили оружие. Я взял охотничий карабин и несколько коробок патронов. О чем в дальнейшем очень сожалел. Они, патроны, тяжелые. Рюкзак вообще казался неподъемным. А я сдуру, конечно, взял еще спальный мешок, очень грязный. И плащ-палатку. Ну вот и все. Чичако к подвигам готов.

В общаге Толян к моему отъезду отнесся серьезно. Потребовал дать ему рюкзак. Выбросил мои красивые рубашки и заменил одной ковбойкой. Зато заставил взять нижнее белье – рубаху и кальсоны, и две пары теплых носков. И, конечно, загрузил в рюкзак портянки и плоский флакон. Что там было, я знал. 50 % водка + 50 % мед. Напиток спасения, важно говорил Толян. А когда узнал, что я еду в Рыбновск, долго кудахтал, махал руками и точно стал похож на петуха.

– Да ты не представляешь. Ты же будешь в раю. Я отобью телеграмму в комсомол Рыбновского района. Там же консервный завод. Рыбу сдают круглый год. И круглый год привозят девчат по оргнабору. Уж так гулять, так гулять. Это даже не вообразить. Давай координаты, я посылаю телеграмму. Пойдет через связь обл. ВЛКСМ. Дойдет, дойдет, не сомневайся.

Но, честно говоря, я не верил во все эти заморочки Толика. И каково же мое изумление – до сих пор храню уже здорово мятый бланк[6]. И еще заляпанный масляными пятнами. Но при случае – за Толю и Валю – тост обязательно.

Это ж надо, так все удачно. Кстати, хорошо известно, еще со времен капитана Врунгеля, как начнется экспедиция, так она и пойдет. У меня, судя по всему, началась нормально. Толян все время учил: «Чуть что, сразу в райком ВЛКСМ. Не базарь, не жалуйся – информируй о проделанной работе и проси оказать помощь в том-то и том-то».

Я собрался. Рюкзак немного полегчал. А рубашки и брюки я подарил Толе. Он был в восторге, мы, конечно, выпили, и я получил от него подарок ценнейший – два презерватива. Он бы меня убил, узнав, что я заложил в них коробки спичек и, на всякий случай, махорки. В пачках армейских она быстро отсыревает.

«Дуглас» взял курс на Оху. Подлетая, все почему-то волновались, смотрели в иллюминатор. Все очень просто. Часто Оху закрывает плотный туман. Я сам видел – молоко, даже гуще, сливки накатываются с моря – и все замирает. Конечно, самолет не сядет. В общем, не дай Бог.

Бог дал, ведь моя «экспедиция» задалась. Тумана не было, «Дуглас» пробежал, сколько нужно. А в громкоговоритель уже какая-то женщина взывала:

– Кто на Рыбновск, быстро к «кукурузе», он уже добро получил. Торопитесь, темнеет вскорости.

«Кукуруза» оказался старым, добрым «кукурузником» еще времен войны. Летел я один, сидел с пилотом, и сердце замирало. Самолет летел низко, видны были такие озера, дали, красоты – умри сразу. Я не умирал и улыбку пилота видел. Перед посадкой он попросил:

– Я щас пойду на бреющем, а ты погляди полянку. Не дай Бог, пенек прозеваем.

Я глядел, никакого пенька не видел, да сели мы хорошо. Пилота сразу забрали двое мужиков, еще кто-то стал «зачаливать машину», чтобы ветер не сломал что-нибудь.

Я с рюкзаком пошлепал в ангар, на котором было написано – «Аэропорт Рыбновск». Нужно оглядеться и сориентироваться. Но – не успел. Подошла в хорошей, модной, типично японской ветровке красивая девушка. В руках «знаменитая» телеграмма Толяна.

А девушка, конечно, Валя Смирнова.

В этот вечер я узнал многое, в основном об озере. И понял – какой я дурак. Потому что вместо патронов, свитеров, портянок и прочей ерунды нужно было бы привезти какой-нито парфюмерии или шарфиков, их в Южном продают, да что там – нужно было привезти все. Ибо в Рыбновске ничего не было. Просто – ничего. И мне было очень стыдно.

«Почему тебя должны угощать, кормить, помогать? Кто ты? И что сделал?» – строго звучал голос моего бригадира Ананыча.

Боюсь, он еще долго будет сопровождать мою жизнь.

Ну да ладно. Хорошо, Валя продала мне бутыль спирта (уже на севере Сахалина начал действовать запрет – начиналась путина).

Эту бутыль я потом передал начальнику сельхозпункта поселения на озере и стал чувствовать себя ежели не героем, то на равных с проживающими.

И потом, да Бог с ними, со спичками. Я все думал отдать Вале два моих драгоценных презерватива. Да было неудобно. Вот Толян смог бы на раз. Но он – особая статья. Комсомольский вождь – не мне чета.

И наконец – озеро.

Я добрался до озера на барже-самоходке. Американской. Они остались после нашего десанта на Южный Сахалин и вот теперь ржавые дорабатывают свой век, мотаясь вдоль побережья от Рыбновска до острова Змеиный и обратно. Обслуживают поселки нивхов. Как я понял, государство обязано их поддерживать, чтобы американцы нам в глаз не кололи:

– У нас все племена индейские в резервациях и имеют все – и жилье, и проживание. Даже – работу. Группы аборигенов собираются в творческие коллективы и исполняют боевые танцы перед экскурсантами.

Американцы – народ очевидно любознательный. Приезжают целые автобусы. Ну ладно, все это я прочел. У нас – так же, только, конечно, лучше.

От Рыбновска до поселка-порта Москальво – по побережью поселения нивхов. Традиция – рыболовство. Глубоко в тайгу-тундру не ходят, но и здесь, на побережье и в лесу чувствуют себя как дома.

Детей забирает заботливая советская, естественно, власть в детские дома. Однако дети вырастают и почему-то не идут в профтехучилища, а сразу едут к родным. В свой род. Им радуются, конечно. И мамы – плачут. И отцы курят молча. И весь род – еще один, два, три – вернулись. Это для рода благо и подспорье. Дети будут – девки всегда на выданье, и уловы рыбы хорошие, и от государства крупа-мука достается – так полагается.

Еще – главное. Лодки и снасть рыболовная. Сети. С перебоями, но государство выдает. Еще махорку, мыло (вот оно-то зачем), порох, капсюли и свинцовые пластинки. Делать дробь. Утку хорошо стрелять. Нивхам – для снаряжения патрона и для охоты.

Я уже стал погружаться в местный быт. И сам видел многое, и Валя, молодец, меня в местную жизнь и быт ввела досконально. Вот что значит комсомол. А мы все кряхтим и критикуем, как навозные. Нет и нет. Хоть на моем примере. И примере Вали.

Валя меня довела до поселения на берегу (высоком) озера. Домов этак пять или шесть. И большой ангар – назывался коровник. Оказалось, это поселение – отделение Рыбновского рыбколхоза. Но к рыбалке никакого отношения не имеет. А исключительно пасет коров, ибо только в глубинке от побережья можно найти выпасы сочнейшей травы. А уж воду коровки получают прямо из озера. Вода – вся сплошь целебная. Недаром зовется озеро – Сладкое.

Познакомила с начальником стада и всех Озерков по фамилии Смирный. Полностью – Елизар Силуянович Смирный, председатель сельхозотделения рыбколхоза. Сразу сказал: зови меня как все – Сильяныч. Название отделения – Озерное. Все по побережью так и звали поселочек – Озерки. Мол, давай завтра смотаемся в Озерки, хоть творожка поменяем.

Деньги были не в ходу. А так – копченые, жирные тушки кеты амурской на пару банок творога – порадовать свою рыбновскую хозяйку.

Вот и шлепают – день до Озерков, день там, надо уважение оказать, а может, и помочь по-мужицки в сельском деле. Ибо в Озерках из мужиков были только Смирный Елизар Силуянович, пастух, звали Лексей, которого коровы, кстати, любили и слушались. Прямо как жены. И еще почтальон Лева. Странно, почта-то зачем, когда связи все равно никакой. Разве телефон с Рыбновска позвонит. Да кому?

Остальной контингент назывался скотницы или, что лучше, – молочницы Озерков.

Я был увлечен главным – начать работать. Мне уже виделось – не страшно, сделаю съемку. Для чего мне не нужна уже ни физика, ни коллоидная химия, ни гистология. Да даже основы марксизма-ленинизма не нужны абсолютно. Но об этом давайте распространяться не будем.

Я был так занят своей «организацией» исследования, что даже не задумался – как же эти, еще молодые, такие красивые женщины – да без мужиков.

А природа какая. Озеро – чудо. Берегов не видно. Только утки крякают.

Валя же мотанулась в нивхский поселок и вот, на следующий день на лодке приплыла вместе с семьей нивхской – Иваном и, как он называет жену свою, с бабой. Зовут Наташа.

Валя все объяснила. Иван, опытный рыбак и таежник, многие годы «водит» геологов, метеорологов, лесников и вообще людей из Академии наук.

– И заметь, ни одного смертного случая, – Валентина многозначительно подняла палец вверх.

У меня организм немного заволновался.

– Да не менжуйся. Не думай – это главное. Как же комсомол учит: партия сказала: надо, комсомолки ответили: yes.

– Да почему комсомолки?

– Да нипочему, Маркел. Это так наш местный вождь, Анатолий Зуев, высказывается. И главное – Иван почти не пьет. Но работу проводника выполняет великолепно. Я его еле выпросила у Чайки.

– А это кто?

– Ты не знаешь? Надо бы подготовиться, знать. Семен Семенович Чайка, нивх, орденоносец, бессменный председатель объединенного нивхского рыбтреста Рыбновского района под названием «Ленинский путь». А иначе, просто глава рода нивхов-рыбаков, что живут оседло по восточному побережью северо-восточной окраины Сахалина.

Не удивляйся, в каждом большом стойбище должен быть один ударник, один орденоносец и несколько членов партии.

Вижу-вижу, у тебя мозги позвякивают. Наплюй на все, уважай Ивана и бабу его, и все будет у тебя пучком.

С этими словами мы чокнулись по маленькой, что у меня осталось, и Валя стала прощаться.

– Скоро баржа придет, опоздаю, кукуй несколько дней на твоем Сладком. А у меня дел невпроворот, еще членские взносы с рыбаков не собрала.

Валя скоро оделась, еще раз внимательно меня оглядела и неожиданно спросила:

– Скажи честно, Маркел, презервативы есть?

Я почему-то не удивился.

– Конечно, какой же я таежник без презерватива, – и из нагрудного кармана куртки достал заветную коробку спичек, хранящуюся в этом самом.

– Ох, ну не свинство ли, – закричала Валя, – мы здесь задыхаемся без предметов первой необходимости, а они, москвичи, в них спички прячут.

С этими словами она, Валя, секретарь Рыбновского райкома, сноровисто притянула меня к себе и из карманов курточки вытащила два презерватива. Спички и махорка были вытряхнуты на стол, а «предметы» тут же спрятаны в бездонные карманы ветровки.

– Ну, слава Богу, а я все думала, привез – не привез. Почти расстроилась. Все, все, бегу на баржу.

Валя поцеловала меня, да серьезно, видно, так целуются комсомольские вожди, и умчалась.

Я пошел к Ивану с женой. Иван спокойно созерцал пейзаж озера.

– Однако, какой моя работа будет? Как платить будешь? И согласен ли – моя баба с нами будет?

Я со всем согласился. Оплату предложил за два месяца. Обрисовал схему работы. Делаем разрезы озера, каждый разрез – пять-восемь станций.

– А, моя хорошо понимай. Твоя – лови в воде, моя – греби. Вечером – в чум, едим, однако, и спим. Платить за два месяца двести пятьдесят рублей.

Тут он переговорил с женой Наташей и добавил:

– Когда конец будет – еще два тюбика чая, а?

Я согласился. Договорились, пока ночую в Озерках, меня принимает сам Сельяныч, а Иван будет каждое утро на лодке приплывать и – вперед.

На самом деле, работа пошла. Шли разрезы, станции, брались желудки местных рыб на предмет питания. Кажется, Иван был доволен. Да и я – тоже. Работа ладилась, я уже составил план отчета. И погода была на редкость хороша. Ветерок, но не сильный. Волнения – почти никакого.

Я ночевал у Елизара Силуяновича в «зале», в уголке. Мне в виде матраца был выдан тулуп, а так как я целый день был на озере, где и ветер, и солнце, и дождь, и ловля сазана, –

все это действовало на мой городской организм очень положительно. То есть, я пил чай и тут же укладывался в свой уголок.

– Ну вот, – бормотал Сильяныч, – как у нас в зоне – вохры пруд пруди, а вечером чаю выпить не с кем.

Под это бормотанье я сладко засыпал. До утра!

Утром со мной молочницы здоровались. Вроде бы доброжелательно. Хотя приняли меня не очень тепло.

Елизар Силуянович уговаривал Нюру. Нюра – в крик.

– Да, спасибочки. Нет, нет, и денег не надо. Ты мне, Сильяныч, подсунул в позапрошлом этого, что песни нивхские собирает. И че? Вон он, с мамкой моей сидит, последствие твоих нивхских песен. Уже второй годок пошел.

Все стали смеяться. Да и Нюра особо не сердилась. Видно, ваньку валяла. Но на постой не взяла. Так я пока перекантовывался в зале у Сильяныча.

Но не жалел. Ибо, во-первых, Елизар Силуянович, оказалось, любил вечером гонять чаи. И его жена Луиза, эстонской национальности, тоже.

Хошь не хошь, а и мне приходилось принимать в этих посиделках участие.

Таким образом, весь чай, который я берег для нивхской семьи Ивана, я спалил. Ну и пусть, ибо окунулся в такие информационные залежи советской жизни, что впору писать новый краткий курс ВКП(б).

К этому времени, к 1956 году, сложилась в СССР ситуация вот какая. Новый вождь, Хрущев, прочел доклад о перегибах. Мы его слушали в институте. А здесь, в Богом забытом поселке, оказалось, живут практически все, кроме меня, «участники» этого побоища народа, которое устроил Вождь всех.

Кстати, при активном участии того же Хрущева, Молотова, Микояна, Кагановича и прочих. (Только один Микоян сказал как-то практически официально: «Все мы в то время были мерзавцами».)

Так вот, оказалось, Елизар Силуянович – репрессированный и нынче – реабилитирован. Его жена, Лиза (Луиза Пянтинен), вовсе эстонка с финскими корнями. Была в 1940 году выслана в Хабаровский край. И в результате оказалась в этих Озерках. Как она сама говорит: «Мы здесь на выселках жизни. Но тихо, никто не нукает и ничего плохого не сделает. Уже все сделали. А если нас начнут здесь еще мучить, то упьем. А, Сильян?»

Сильяныч наливал очередную чашку, улыбался, пивал.

– Конечно, влегкую мочкануть – закопать, ха-ха-ха[7].

Говор его иногда был необычный. Лиза мне говорила:

– Не удивляйся, малой, это у него от лагерей осталось, не скоро уйдет. Та здесь не отучиться. Говорить-то можно только с коровками. Остальные все сослатые, пытанные, в общем, куклимы четырехугольной губернии[8].

Я бросился записывать. У меня уже был дневник официальный, по моим станциям – разрезам. И блокнотик с нивхскими словами. Я их выучил. И еще я начал записывать свои «глубокомысленные» впечатления. Хорошо, что все это благополучно потерял. Жалко только, говор Сильяныча почти пропал. Но кое-что запомнил.

И еще. Довольно часто Сильяныч брал гитару. Лиза смеялась.

– Это он для тепя делает. Любит свои каторжанские песни делать, когда кто посторонний. Артист, ей-Боху.

Я же торопился записать, запомнить. Вот уж что будет рассказать, когда приеду к маме. Или в Южный – девицам.

Вот Елизар отодвигает чашку, берет гитару и смотрит вполприщура на Луизу.

– Че, каторжную начнем?

– Как скажешь, мошно, конечно, нашему минисованному[9] и молитву начать. Пусть в нашу жизнь проникать начнет. Пригодится.

И неожиданно запела. Да так жалобно, что я сразу расстроился. Дождь. Завтра – на озеро. Сплю в углу. Где же это я, домашний московский мальчик.

А из-за стола неслось тихонько, но так проникновенно:

Только заплакать не хватает, вот позор-то. Но я сдержался. Только успевай записывай. Пошли частушки:

Красиво выпевала Луиза, да и Елизар вторил ей хорошим баритоном. Я же записывал новую песенку:

Но мимоходом я узнал, что махорка – это «пшено» и что Елизар Силуянович может даже на пьендросе[11] исполнить, только дай.

– Ладно, хватит. Завтра я на баржу в Рыбновск побегу, тебе надо что-нито?

Я заказал чаю, махорки для Ивана-нивха и, если есть, одеколона или духов. (Про себя думал – для хозяйки, Луизы.)

Елизар и Луиза долго смеялись.

– Так ведь у нас путина – сухой закон. Все одеколоны уже давно выпиты. Ау, ку-ку. Ну, пора придавить.

И вновь пришла ночь. Шуршали мышки. Я их уже не пугался. Не очень их интересовал – несъедобен. Снились сны. Разные. Но – спать.

Наступает тишина, и во мне тоже все успокоилось. Ушла обеспокоенность, что не сделаю съемку. Как говорил Иван, если большой ветер будет. Но ветра пока не было. А туман пережить можно. Я чувствую себя сильным. Мне хорошо здесь. Я погружаюсь в странную тихую жизнь в Озерках, где даже на полу хорошо спать под кряканье уток и вскрикивание петуха.

А утром опять молочницы у ворот смотрят, как мы с Иваном-нивхом собираемся на озеро. На берегу иногда сажусь на бревно и жадно наблюдаю за живностью лесотундры Севера. Мелькает лисица. Шмыгает заяц. На душе покой. Не могу оторвать глаз от поверхности озера. От воды веет спокойствием. Воистину – Сладкое. Утки криками сообщают малышам, что день начинается хорошо. Все покормлены и от лисы уплыли.

Вскоре образовалось у меня еще несколько знакомых. Часто вспоминается Лева-почтальон. Оказалось, он пишет стихи. И очень болен. У него какой-то острый туберкулез.

– Я бы давно уже отдал Богу душу, да Елизар и девочки-молочницы меня вытаскивают, вернее, оттаскивают от края ямы. Все время молоко горячее, сливки, творог. И мед. Вот и держат меня. А заходить ко мне, тем более чаевничать, не надо ни в коем случае.

Я вот оставил свои стихи и письма на Родину. Ты человек грамотный. Может, будешь честным – выполнишь последнее желание и просьбу. Пошлешь письмо маме и папе.

– Куда?

– Вот в этом-то и загвоздка. В США.

Я тогда не представлял ни холодной войны, ни наших врагов-америкосов, которые только-только были друзьями. Поэтому отнесся к Левиной просьбе вполне благожелательно. Собрал все его бумаги – стихи и два письма. В какую-то Миннесоту. Да мне что, из Охи брошу.

– Нет, не надо из Охи. Лучше передай в Москву, пусть эти письма попадут в посольство. Это самый верный путь.

– Так время.

– Теперь это не важно. Родители живы и получат. Если ты мне обещаешь, я даже оплатить пересылку помогу.

– Да что ты, Лева, ерунду говоришь. У меня отпуск через год. Я все сберегу. А стихи можно почитать?

– Да, конечно. Только не сейчас. После моей кончины. Но бумаги забери. Прямо сейчас.

– Ладно, ладно, беру. Я уплыву с Иваном дальше по озеру и через недели две вернусь. Держись, Лева.

Еще я хотел сказать, что жалею, что с ним так поздно познакомился. И когда вернусь после работы на озере, возьму его с собой. Нам поможет комсомол, положим в лучшую обкомовскую клинику. Ведь он же ни за что. Но – сказать хотел, а бормотал только – держись и держись.

В исследовании озера я полностью попал под «власть» Ивана. Озеро вытянутое, и возвращаться с разрезов в Озерки было невозможно. Поэтому Иван вполне здраво предложил:

– Твоя-моя далеко уплывай. Два чум делай. Рыба лови – еда будет. Утку я достану – хорошо будет. Только соль надо. Да чай.

Чай мне Силуянович привез, и я его полностью отдал Ивану. Затем мы уплыли в низы – так он называл другой конец Сладкого – и поставили там два чума. Я-то думал – палатки. Но все оказалось проще.

Мох, лапник, еще мох – вот и подстилка. То есть спальное место. Затем несколько жердей, на них – мою плащ-палатку. Иван все веревками перетянул – дом, вернее, чум – готов.

Свой с женой сделал недалеко. Про туалет я не спрашивал. Чего там, кругом – дикая лесотундра.

А когда развели костерок, да Наталья выложила соленую тешу (брюшко кеты), да чай – нет, это жизнь.

Хотел я еще, конечно, эту пресловутую «трубку мира». Но Иван курил мою махорку и просил рассказать, что это такое – Москва. У меня получалось так плохо, что даже деликатный Иван сказал:

– Твоя лучше про Москва-город не говори. Твоя говори – живи Озерки. И еще есть чум в конце Сладкого.

Съемку закончил в срок. Вернулся в Озерки. Попрощался с Иваном и Наташей. Отдал последний свой чай.

Иван меня хвалил, и душа моя радовалась. Хотя было и немного грустно. Как обычно при расставании, когда хорошо сделана работа.

– Твоя начальник молодой, шибко много знаешь. Однако не знаешь – Озерки все японски сипионы. Лагерь сидели. Тебе скажу, начальник, – я тоже японски сипиона пять лет Поронай-лагерь сидела, это потом говорить будем. Ты еще приезжай, когда будем рыба открывать. Наша праздник, однако, вино пить не будем. Наша люди от вина тяжелые больно. Приезжай, мы с бабой тебе хороший девка подберем. В бубен играет, танец нерпы хорошо показывает.

Так мы и попрощались. Что говорить – грустновато.

В Озерки приплыли поздно. Темно. Дождик. Весь день, как нарочно, льет и льет. Конечно, сейчас бы погреться. Высушиться. Но Елизар Силуянович меня не принял. Хотя очень извинялся. Мол, приехали родственники Луизы, обсуждают, как вернуться, ведь теперь Луиза реабилитирована. В общем, разговор серьезный.

– Вот тебе ключ от почты. Там Лев лежит, ты приткнись в углу, как у нас. Свет не зажигай, там в лампе керосина нет, а мне недосуг. Утром зайду.

Разбираться, когда весь мокрый, желания никакого. Я вошел в почтовый домик. Вот поверьте, ничего не думал, а мне стало как-то холодно. Внутри, в душе. Леву не будил, тихонько в углу приткнулся, снял все мокрое, нашел носки да кальсоны – сухие. И – исчез. Даже сон пришел.

Утром меня разбудили ахи, вздохи. Видно, молочницы Льву принесли молока. Но ничего уже было не надо. Льва уже не было.

Он скончался за день до моего возвращения.

Теперь идет оповещение. До Рыбновска – раз, до Охи – два, до Южного – три.

Неожиданно на катере приехали четыре человека из прокуратуры.

Леву осмотрели, потребовали судмедэксперта, официальное вскрытие и так далее.

Елизар мне, сиделец опытный, сказал: «Прокурорским скажи, все время на озере. Ты с ним не дружил, не виделся, ничего не брал и не обещал».

Пришлось первый раз официально соврать. Ибо прокуроры спрашивали всех, особенно пытались выяснить, чем он питался. И кто его лечил.

Оказалось, питался – ничем, ибо ни одна из молочниц, тертых-перетертых и на дух не выносивших прокурорских, ни одна не заявила, что и чай, и молоко, и мед, и творог – все они носили бедному Левке.

Силуяныч был опытен. Отрицал все. Ибо связь – отдельное ведомство и к его коровам никакого отношения не имеет.

Еще один из приехавших все поражался – как же так? Ни одного клочка бумаги. Ни одной записки. Ни одного письма.

Но коллектив Озерков держался твердо. Все равно дальше ссылать у власти нет возможности. Ибо дальше – ничего. Конец эсэсэсэра, и все тут.

Бабы постепенно распалялись и уже начали качать права – как же это, врача ни разу не прислали! Это при такой болезни! Он, может, помер просто от недоедания (это скромно), и хто ответит! Мы будем писать Секретарю Партии. Али еще хуже – Президенту США напишем, как ево гражданина без лечения уморили.

Прокурорские не на шутку перепугались. Пахнет черт знает чем, при современном-то политическом и внутреннем положении. И хоронить нельзя – нет вскрытия. И вскрытие делать нельзя – некому.

Ну, беда.

Конечно, все когда-нибудь да утрясается. Даже войны. Приехали все кому надо. Забрали Леву и отправили военным самолетом прямо в Южный. В Южном военврач Валерий Жидков произвел соответствующие действия, и было принято решение: захоронить, предварительно приняв меры сохранения тела, до выяснения.

Оно состоялось – не скоро.

Я же благополучно, под этот шум и гам, отбыл с пробами разрезов.

Еще несколько месяцев сидел в управлении и обрабатывал материал. Получился, честно, хороший отчет. Где основной вывод: «Биопродуктивность озера Сладкое позволяет обитать ряду ценных пресноводных рыб. В частности – амурскому сазану. Что может представлять интерес для развития на водоеме рыбохозяйственной деятельности».

Меня хвалили. Но мой непосредственный начальник, мне казалось, был не особенно доволен. Но вывод сделал – лучше меня посылать одного.

Я повторяю, никто не говорил ничего ни о Леве, ни о бумагах, которых «не было». Проводник же Иван при опросе прокурорских отвечал четко:

– Я – японская сипиона, мерикана не знаем, почта не ходи.

Вот такое начало трудовой деятельности молодого специалиста.

А бумаги Левы и письма я отослал. Но это – не быстро и не телефонный разговор.

Председатель сельхозпункта «Озерки»

Елизар Селуянович Смирный.

Его супруга – Луиза Смирная

(В девичестве Пянтинен)

Проводник Иван и его жена Наташа у своего чума на озере Сладком

Проводник Иван и его жена по дороге на стойбище

Стоит – Иван, рядом его жена Наташа и лаборант из Калининграда – Тамара

Обед, плавно переходящий в ужин. Иван и Наташа

«Продуктивность вод такая Гадость ловится любая…»

Прощай, озеро. Я буду долго все и всех вспоминать