Мир вокруг Яснорады остался прежним. И вместе с тем стал совершенно иным.
Паника порой сдавливала ей грудь, выжигая воздух. Задыхаясь, Яснорада вспоминала, что она – мертвая. Ей и вовсе не должно быть знакомо, что такое – дыхание.
– А голод? – спросила тогда Яснорада.
– Фантомные ощущения. Ты ведь знаешь…
– Знаю, читала. – Она вскинула голову, глядя поверх плеча Ягой на заставленные книжные полки. – Эти книги из мира живых, да?
Мать вздохнула.
– Не должна была я тебе их показывать. Но не могла сокрыть от тебя их мудрость.
Ягая не знала, что книги стали причиной тому, что невесты Полоза называли Яснораду странной. Жаловаться она не привыкла. На мгновение представила, что не было бы у нее книг, этих порталов, что вели в миры ею неизведанные, что учили наукам, о которых в Кащеевом граде и знать не знали.
Пусть лучше странной называют. Она как-нибудь переживет.
Солнце уже трижды совершило свой ход по небу, а Яснорада так и не вышла из избы. И из светлицы выходила, лишь убедившись, что внизу не встретится с Ягой.
Баюн чурался теперь их обеих. Яснорада его не винила. Могла представить, какого ему, созданию царства Навьего, а значит, живого, понять, что он нашел приют среди мертвых.
Бессонница неотступно следовала за ней по пятам. Ночь пугала, казалось, тая в себе куда больше мертвых, чем днем. Яснорада не могла сомкнуть глаз, ворочалась на мягкой постели, и засыпала, измученная, с первыми лучами солнца. Открывала ставни настежь, запуская в комнату неизменно тусклый солнечный свет, и лишь тогда засыпала.
В один из дней, когда сил больше не осталось, когда миновала полночь и Яснорада лежала, глотала горячие, непостижимо живые, настоящие слезы, Баюн осторожно подцепил коготками щель в двери. Отворил, вошел почти неслышно. Яснорада притихла, наблюдая за котом из-под прикрытых век. Лунный свет заливал комнату – ставни она больше не закрывала. Баюн забрался на кровать, свернулся у бока и замурчал.
Не прошло и нескольких мгновений, как Яснорада погрузилась в долгий, спокойный сон.
На рассвете она подошла к Ягой. Та перемалывала в ступке травы для очередного зелья невестам Полоза или простым горожанам. Прежде в занятии Ягой ничего странного Яснорада не находила. Но какие хвори могли мучить мертвых?
– Я в твою комнату заходила, в сундук твой заглядывала. Прости меня.
Недомолвок в ее жизни и без того оказалось слишком много.
Ягая вздрогнула. Каких бы слов ни ждала она от Яснорады – первых за долгое время слов, – но точно не этих.
– Прощаю, – медленно сказала она.
– Но позволь мне наблюдать за миром живых через то волшебное блюдце. Оставь мне эту отраду.
– Явь, – глухо отозвалась Ягая. – Людской мир называется Явью. И если это хоть немного загладит мою вину, блюдце я тебе подарю.
Яснорада с усилием кивнула. Ей не нужно было, чтобы Ягая заслуживала прощение, но она хотела успокоить ее, показать, что не видит в матери врага. И понимает, зачем Ягая так долго прятала правду за кружевом слов, за туманными высказываниями и экивоками, за фразой, брошенной давным-давно: «Я твоя мать, Яснорада, и зла тебе не желаю. Если велю что-то – делай, что велено, и вопросов не задавай».
Ягая учила ее и грамоте, и ремеслу ведьмовскому, а когда поняла, что с последним не выходит, отправила во дворец к Моране и невестам Полоза. Чтобы в этом странном мире Яснорада все же нашла свое место.
Тем же днем блюдце перекочевало в ее ладони. Тем же днем Яснорада с трепетом погрузилась в Явь. Больше не жмурилась от испуга, глядя на железных жуков («Машины, – озарило ее наконец, – это машины!»), жадно впитывала каждую деталь живого мира. Оттуда она пришла? Или, как Ягая, была рождена здесь и предназначена царству Кащееву? Спросить бы, но боязно. То, что открылось ей, уже все изменило. И казалось бы, хуже уже быть не может, но…
Правды, как оказалось, порой бывает слишком много.
***
Яснорада лежала на животе, подперев голову кулачками. Баюн лежал рядышком. Не мурчал – слушал.
Она не собиралась подглядывать за Богданом постоянно. Нечестно это, что ни говори. Но лишить себя его волшебной музыки не могла тоже. Понаблюдала за ним раз, другой, третий и поняла, что играет Богдан всегда по вечерам. В большом каменном доме встречался он с другими гуслярами, что оказались куда его взрослей. Только у одного из них не было гуслей, зато был густой и тягучий, обволакивающий, словно мед, голос. И назывались они гордыми словами «ансамбль гусляров».
Лилась песнь, словно ручеек, а гусляры, что сидели на помосте перед пустой залой, сплошь заставленной странными мягкими стульями, не знали, что один зритель у них все же есть. Мир Яснорады, будто объятый пламенем из пасти Змея, в одно мгновение превратился в пепел, обнажив обугленное, черное нутро. Неизменно прекрасной осталась только музыка – ее единственная отрада.
Музыка Богдана помогла примириться с правдой. То успокаивающая, то летящая ввысь, она заставляла ее сердце трепетать, словно крылышки неведомой птицы. Видеть, как по коже бегут мурашки. Чувствовать себя… живой.
Яснорада жила от вечера до вечера, но сегодня прильнула к волшебному блюдцу почти с самого рассвета. В городе Богдана приближалось время какого-то праздника и всю минувшую неделю гусляры готовились к нему. А значит, праздник и у Яснорады.
Там были песни с незнакомыми ей мотивами и диковинные танцы. Больше всех ей понравился тот, где танцоры танцевали медленно, нежно обнявшись и скользя по сцене от одного угла до другого. Яснорада наблюдала за выступающими, словно завороженная… и при этом точно знала, кого именно ждет.
Увидев, ахнула и подалась вперед.
Богдан сегодня, против обыкновения, был в расписной красной рубашке, что так изумительно подходила к его смоляным волосам. Яснорада покраснела, понимая, что слишком долго его изучает, но и перестать смотреть не могла. Взгляд Богдана туманился, стоило ему тронуть струны. Он будто заглядывал внутрь себя в поисках того, для чего не находилось слов, но о чем мог поведать ей – всему миру – с помощью гуслей.
Их выступление пролетело как один миг. Яснорада с сожалением вздохнула. Вглядывалась в колдовские серые глаза, пока позволяло блюдце. Когда Богдан покинул сцену, не велела блюдцу следовать за ним – вместо этого концерт досмотрела.
– Это его мир, не мой, – прошептала она. То ли к Баюну обращалась, то ли к себе самой. – И все же я могу быть в нем гостьей.
Баюн завозился на полу. Подобрался, заглядывая в глаза круглыми, что пуговички, умными глазами.
– Гостьей, Яснорадушка. Но это не твой мир… Каким бы он ни был.
Она снова вздохнула, признавая его правоту. Ее мир – здесь, не в блюдце, и вечно прятаться от него она не сможет.
– Ты куда? – удивленно спросил Баюн, когда Яснорада начала собираться.
Она надела белое с серебром невестино платье, в волосы вплела черный шипастый цветок. В мире Богдана – Яви – цветы были совсем другие. Зеленью полнились, красками и свежим соком.
– Во дворец. Искать свое место.
День ото дня встречать и провожать мертвых – это все же не по ней. Она будет помогать Ягой, как помогала прежде… но ей нужно что-то еще. У Ягой были ее ведьмовские зелья и заколдованная избушка, у Баюна – мисочка сливок и караваи со скатерти-самобранки, у Богдана – его гусли. У Яснорады, так вышло, не было ничего. Кроме чужой только музыки, ее дивной отрады.
Яснорада уже несколько дней не показывалась наружу. Город, как и прежде, встретил ее ладными избушками, чистыми улочками и громадой дворца, что виднелся на горизонте. Все те же люди вокруг, все те же улыбчивые лица, все те же блуждающие по улицам звери из веток и глины. Ничего не изменилось.
И одновременно изменилось все.
Золоченая скорлупа дворца сменилась белоснежно-инеевой прохладой, когда Яснорада вошла в палаты Полозовых невест. Глянула на них – хрупких, точеных, изящных.
«Вы знаете, что вы все мертвы?» – хотелось сказать ей. Конечно, она не сказала.
Никто не спросил Яснораду, отчего так долго не появлялась во дворце. А она и рада – ничего не хотелось им объяснять. Потому просто взялась за неоконченное рукоделие. Будто не было Змея и реки Смородины, не было правды о том, что есть Явь, лишенный магии мир, и есть Навь, мир, до краев наполненный магией. И есть перекресток меж двух миров – мертвое Кащеево царство.
И все же день этот оказался особенным, непохожим на другие. Сначала к ней подсела Иринка. Самая юная, самая говорливая, все эмоции – от радости до печали – всегда на лице, будто на страницах открытой книги. Старшие невесты соперницу в ней не видели, но и не делились ничем. За Иринкой закрепилась молва девицы словоохотливой, не умеющей держать язык за зубами.
Иринка щебетала, торопясь рассказать, что произошло во дворце, пока в нем не было Яснорады. Как обычно, почти ничего. Им играл Олег (в этот миг перед глазами невольно всплыло лицо Богдана и вспомнилась его искусная игра), Драгослава создала новых тварей – с жемчужной шерстью и копытами, оставляющими золотые следы, а Мара вышила для царицы из серебряных нитей самую красивую во всем Кащеевом граде шаль. Говорят, та колола холодом, стоило ее коснуться.
Погруженная в омут мыслей Яснорада неторопливо вышивала. Иринку же ничуть не беспокоило, что ей не торопятся отвечать. Выложив последние вести, она, радостная, будто обновленная, упорхнула.
В трапезной Яснорада оказалась рядом с Настасьей. Когда раздался хрипловатый голос, Яснорада вздрогнула – настолько не ожидала, что та с ней заговорит. Она, признаться, побаивалась острой на язык невесты Полоза. Дерзкая, смелая, Настасья не боялась перечить даже Драгославе, в то время как другие заискивающе заглядывали в глаза и не скупились на льстивые фразы.
Впрочем, если верить Иринке, в какой-то момент благосклонность многих невест Полоза оказалась не на стороне Драгославы. Как флюгер на крыше следует за ветром, так и они – за теми, кто сильней. Все чаще невесты Полоза стали присаживаться рядом с царевной Марой. Заводили беседу, расточали приветливые улыбки. Драгослава злилась, ее твари получались красивыми, но… мертвыми. Стояли, словно статуи, сколько ни пыталась Драгослава вдохнуть в них жизнь, заставить их дышать и шевелиться.
Когда Иринка рассказывала об этом, Яснораде почудилось скрытое в ее голосе торжество.
Однако каждую из невест – кого раньше, кого позже – оттолкнула холодная отстраненность Мары. Беловолосая царевна никогда не улыбалась и не торопилась поддерживать беседы, не говоря уж о том, чтобы самой заводить. А если спрашивали о чем, отвечала коротко и односложно.
Поджав хвосты, невесты Полоза вернулись к торжествующей Драгославе. Но она помнила, как была слабой в их глаза. Как загодя, но проиграла. И память эта наполняла ее взгляд ледяной яростью.
– Тебе никогда не чудилось, что с рекой нашей что-то неправильно? – спросила Настасья.
– Ты про Смородину? – осторожно отозвалась Яснорада.
Еще бы не заметить: в реках Яви вода не источает жар, не раскаляет докрасна перекинутый через них мост.
– Смородина? – нахмурила густые брови Настасья. – Я про речку, что течет неподалеку от дворца.
– Нет. Ничего странного не замечала.
Настасья смотрела прямо перед собой. Светлые, с медным отблеском волосы крупными кудрями падали на грудь и спину.
– Что-то на дне будто меня зовет. Невидимое, так и шепчет. Я тяну руку, по дну шарю, а там и нет ничего.
У Яснорады от слов Настасьи и тягучести ее голоса морозец пробежал по коже.
– Прости.
Она и впрямь чувствовала себя виноватой. Что к ней обратились, а она не смогла помочь.
– Ничего, – с отрешенной полуулыбкой сказала Настасья.
– Почему ты мне это говоришь?
– Ты сама странная. – Невеста Полоза извиняюще улыбнулась, пусть ее слова не звучали ни издевкой, ни упреком. – Значит, не осудишь. И я думала, раз ты – дочь ведьмы, может, знаешь что-то…
«Знаю, – с горечью подумала Яснорада, – но моя правда тебе не нужна».
Остаток дня они просидели рядом, но больше не говорили.
С той поры начали невесты Полоза шептаться о Настасье, как прежде о Яснораде, ведьме-неумехе, шептались. И если Яснорада поначалу, пока духом не окрепла, вжимала голову в плечи, Настасья, заслышав шепотки, перекидывала толстую русо-медную косу на грудь и гордо вскидывала голову. А если кто донимал, зыркала грозным взглядом. Голоса тотчас замолкали.
Иринка, которая язык за зубами держать не умела, поведала, о чем шепчутся невесты Полоза – хоть Яснорада о том и не просила. Дескать, у берега Настасья стоит, да на воду часами смотрит. Яснорада в ответ только плечами пожала – мало ли какие у людей причуды? За Настасью она не беспокоилась, не боялась, что та бросится в воду.
Если ты мертвый, то не можешь стать еще мертвей.