– Ой!
На пальце выступила алая капля. Зашипев от резкой боли, Яснорада подула на него. Сегодня она умудрилась уколоться уже трижды. А все потому, что, глядя на пяльцы, видела перед собой совсем иной, сказочный мир. С жуками из металла и прозрачными окнами, с лавками, чьи полки ломились от диковинных товаров – таких, наверное, и у Полоза, и у других заморских царей не найти!
Одно дело – читать об этом, другое – видеть.
«То блюдце… что, если оно способно оживить любую фантазию, любую мечту?» Что она, Яснорада, тогда б пожелала?
– Кто это такая? – змеей прошипела Драгослава.
Яснорада оторвалась от рукоделия, чтобы проследить за ее взглядом. И ахнула, на мгновение позабыв, как дышать. Так изумляет промораживающая до костей зима. Или разверзшаяся под ногами голодная бездна.
У той, что шла к ним… нет, что плыла по залу, словно лебедушка, были светлые волосы – но не золото, как у Яснорады, а стылое, покрытое изморозью серебро. Исполненная грации и изящества, с прямой осанкой и неторопливой поступью, она была невозможно красива, пусть красота ее была кристальной, ледяной, словно горный родник. Белая кожа, белое платье, белые волосы… и глаза – что подернутая льдом черная вода.
Яснорада никогда не видела незнакомку в Кащеевом граде, и никто не видел, судя по вытянутым лицам невест. Рядом с ней шла Морана. Глаза чернее ночи были у них обеих, но у той, что была моложе, обжигали сильней.
– Встречайте, невестушки, дочь мою, Мару. Новую Полозову невесту.
Послышалось, что стиснутые зубы Драгославы издали скрежет.
Приближался Змеевик – день, когда Полоз прибудет в Кащеев град, чтобы выбрать себе невесту. «Когда он уйдет, золота во дворце прибавится», – говорила Ягая. Яснораде в ее голосе отчего-то чудилась горечь.
Драгослава уже видела себя на золотом троне, что красотой мог поспорить даже с Кащеевым. А сейчас в соперницах у нее не тихоня Иринка, не грубоватая, непокорная Настасья, не Марья с ее косноязычием и не Яснорада с ее некудышными манерами и странными речами, а прекрасная царевна, будто вылепленная из кости, с глазами, в которых плескалось манящее, жгучее черное пламя.
И взглядом, от которого веяло стужей.
Мара опустилась на лавку с безупречно прямой спиной, чинно положила на колени ладони – узкие, с нанизанными на длинные пальцы серебряными перстнями. Похожие, только костяные, с диковинными, чуждыми символами, окольцевали пальцы Яснорады. Окольцевали так давно, что она сама и не помнила. Наверное, перстни были частью ее рождения.
Царевна сидела, глядя перед собой, словно не замечая обращенные на нее взгляды. Морана на сей раз с невестами Полоза не задержалась. Дала в руки дочери рукоделие и ушла, тихо улыбаясь.
Мара вышивала, споро прокладывая дорожки из нитей – аккуратные, стежок к стежку. Изящные пальцы мелькали в воздухе. Яснорада так долго наблюдала за ней, что затекла шея, а оторваться было невозможно. Если Мара только появилась на свет, когда успела стать такой мастерицей?
Побледневшая от гнева Драгослава не вышивала. Пока одни невесты Полоза, как Яснорада, зачарованно наблюдали за царевной, другие поторопились выслужиться перед Драгославой. Сгрудили перед ней разнообразные вещицы: камни всех размеров, осколки разбитых служанками блюдец, срезанные из садов Мораны черные цветы. Из всего этого, наряду с землей и ветками, она и создавала новое зверье.
Яснорада, качая головой, вернулась к рукоделию. Пусть дерутся за трон золотоносца Полоза, пусть в незримых битвах скрещивают шпаги… а она из своего укромного гнездышка будет наблюдать.
Закончив вышивку, Мара поднялась. Затерялась в дворцовых палатах, так и не перемолвившись с невестами Полоза и словом. На белой ткани, что дала ей мать, остался узор из серебристых и голубых нитей. Тот, что появляется в Кащеевом царство вместе с морозом. Тот, что остается на окнах от дыхания Карачуна.
***
Любопытство, как со знанием дела поведал Яснораде Баюн – признак кошачьей натуры. Выходит, живущее в их избе пушистое создание успело запустить в ее душу свои коготки. Иначе как объяснить, что и ее теперь терзало любопытство? Жила ведь спокойно, не мучилась, не гадала, что там, за Кащеевым царством. Раз Ягая сказала – ей делать там нечего, Яснорада верила и вопросов не задавала.
Вопросы задавал Баюн. Да такие, на которые она не могла ответить.
Слова его, будто инеевый узор на вышивке Мары, разбегался лучами в разные стороны. Его вопросы сплетались с ее собственными. Откуда пришел Баюн? Отчего так упрямо называл Кащеево царство Навьим? Откуда пришли гости, что потом, словно пыль, оседали в городе или уносились вперед пером, подхваченным ветром, перекати-полем?
Прежде она отгоняла подобные мысли. Ведь стоит коснуться омута кончиками пальцев, и сама не заметишь, как погрузишься в него с головой. И поймешь, что невысказанного, недосказанного Ягой слишком много – куда больше, чем рассказанного ей. Что в мире, кропотливо выстроенном из подогнанных друг к другу обтесанных бревнышек, слишком много щербинок, выемок и щелей. И от ветра, что сквозит через них, внутри что-то стынет.
Негде было искать ответы. Не могла Яснорада вырваться за пределы очерченных границ. Да и не хотела, наверное. А потому училась быть счастливой там, где появилась на свет, с теми, кому нужна и кем любима.
Но это нежданно проснувшееся в ней любопытство… Только оно заставило снова перешагнуть запретный порог. Оно подхлестывало сделать то, чего прежде Яснорада никогда бы себе не позволила. Оглядываться воровато, боясь, что Ягая может возникнуть за ее спиной. И открывать сундук в поисках волшебного блюдца.
Яснорада не помнила, когда в последний раз нарушала сразу столько запретов. Переступать порог покоев Ягой. Копаться в ее вещах. И последнее правило, ею же созданное: гадать, что лежало за пределами Кащеева царства.
Что-то пушистое коснулось лодыжки. Яснорада подскочила на месте, но уже в прыжке поняла – вездесущий кот и сюда решил любопытный нос сунуть.
– Пугаешь, – укоризненно сказала она.
– Не будь ты в чужой комнате, не напугал бы, – заметил Баюн.
– Справедливо, – вздохнула Яснорада.
Прижала ладони к щекам – они пылали стыдом изнутри.
– Брось, ты не делаешь ничего дурного!
Слова Баюна звучали бы куда убедительней, если бы его пушистая морда не потонула в раскрытом Яснорадой сундуке.
– Перестань, – одернула она кота.
Вынула то, зачем пришла и крышку захлопнула. Баюн, протестующе мяукнув, едва успел отпрянуть в сторону. А Яснорада опустилась на колени, завороженно глядя на волшебную вещицу. Яблочко сияло восковым красным боком, будто маня. Если не надкусить – то покатать по блюдцу.
Что Яснорада и сделала.
Баюн встал сбоку и почти уткнулся носом в блюдце.
– Покажи мне что-нибудь, – неуверенно сказала Яснорада. Вспомнив о приличиях (в особенно мудреных книгах Ягой это называлось «этикой общения»), добавила: – Пожалуйста.
Яблочко лежало на месте, что смолой приклеенное. «Наверное, и волшебной вещице нужно что-то определеннее, чем «что-нибудь», – рассудила Яснорада.
Прочистила горло и сказала:
– Покажи мне, яблочко, – все-таки движущей силой было именно оно, – земли, что лежат за пределами Кащеева царства.
На поверхности блюдца заиграли тени, складываясь в леса и долины, реки и моря, поля и островерхие горы. Наигравшись со светом, тени потухли. Яблочко остановилось.
Яснорада шумно выдохнула. На сердце полегчало. Только сейчас она призналась себе: в ней жил страх, что показанный блюдцем каменный мир с его вздымающимися до небес домами, ждал ее по ту сторону изгороди, взявшей в кольцо Кащеев град. Слишком чуждым было это зрелище, слишком странным. А потому – пугающим.
Она поерзала на полу, взволнованная неуютной мыслью, что пришла в голову, будто незваная гостья. Во многих книгах Ягой люди твердили про «другие миры». Вроде как есть их мир, а есть они. Другие.
– Покажи мне, яблочко, другой мир, – набрав в легкие побольше воздуха, пискнула Яснорада. Даже глаз один от страха зажмурила.
Яблочко и показало.
И в другом мире Мать Сыра Земля – или Земля-Матушка, но уже чужая – была пронизана голубыми прожилками рек, словно венами. И там изумрудные ковры долин заменяли ей одежду, а золотистые волны пшеничного моря – волосы. Вот только те дома вырастали до самого неба, воздух прорезали гигантские птицы со стальными крылами, а железные гусеницы поглощали сотни людей и, грохоча, неслись вдоль полей по проложенным для них полосатым дорогам.
Яснорада сидела, зажмурившись, в голове словно стучали молоточки. Баюн тронул ее лапой, спросил обеспокоенно:
– Ты чего?
– Он есть, Баюн. Другой мир. Он – не сказки Ягой. Он… существует.
Любопытство боролось со страхом, неприятием чего-то настолько чужого, далекого. Первое, пусть и не сразу, но победило, что заставило Яснораду сощурить глаза на Баюна. От него она, как пить дать, любопытства нахваталась! Да так, что на девять жизней теперь хватит.
– Покажи мне, яблочко, в чужом мире то, что мне близко, знакомо.
– Где ж это видано, чтобы в месте чужом было что-то знакомое?
Однако яблочко приняло сторону Яснорады – завертелось по блюдцу, спеша что-то ей показать. Но прежде, чем проявился образ, блюдце выплеснуло и разлило по избе звуки – чистые, звонкие и хрустальные, будто родниковая вода. И до щемящей боли знакомые.
Пели гусли.
В серебряные палаты частенько захаживал гусляр Олег – статный юноша с лучистым взглядом. Приходил, чтобы развлечь порой скучающих невест и обменять, как говорил, свое мастерство на девичьи улыбки. Больше остальных Олега ждала Яснорада, хоть никогда бы не призналась в том остальным. Не оттого, что торопилась отдать ему свою улыбку или смущенный, из-под опущенных пушистых ресниц взгляд. Оттого, что музыку гуслей любила больше жизни.
Подхваченная звуками мелодии, мягкими волнами, что они рождали, Яснорада уносилась далеко – и высоко, словно соколица. Стены дворца рушились, складывались, точно бумажный лист. Там, в небесах, не было правил и устоев, не было слов «придется» и «должна». Не было бьющейся в голове мысли: «Будь благодарна за то, что у тебя есть. Все равно иного не будет». Никто не ждал от Яснорады правильных речей, не требовал быть своей – там своих и чужих не было вовсе. Был только свежий сладковатый воздух, небесная синь и высота.
С последней нотой она возвращалась во дворец. Но помнила, как была свободна, и хранила память о том, словно тайное сокровище. Знала, что никто отнять его не в силах.
У гусляра с волшебного блюдца были темные волосы и юное, гладкое лицо. Красив ли он? Яснорада не знала. Среди невест Полоза красота была той же мерой, что аршин, вершок и сажень. От того, насколько они красивы, зависело, кто из них станет женой заморского царя, а кто – лишь неудачливыми соперницами. А потому они с младых ногтей знали, как мерить красоту.
Яснорада от их премудростей была далека. Наклонив голову, она изучала незнакомца. У него были правильные черты лица и тонкие пальцы, но стоило ему вскинуть серые, словно пепел, глаза, она невольно подалась вперед – получше вглядеться в его отражение.
– Задержись, – заворожено попросила Яснорада.
Баюн понимающе фыркнул.
– Покажи, яблочко, мир, что его окружает.
Яблочко послушно прокатилось по блюдцу, словно отодвигая невидимые границы. Расширяя крохотный поначалу глазок, через который Яснорада подглядывала за чужим миром. За его окнами пульсировала та самая сказочная реальность. Яснорада попыталась сличить то, что читала в книгах Ягой, с тем, что перед собой видела. Чтобы странные слова вроде «метро», «поезд», «ноутбук» или «роботы» наконец обрели смысл. Но пульс зачастил. Хриплый голос, в котором Яснорада едва узнала свой собственный, попросил волшебное яблочко остановиться.
Слишком много чуждого, странного. Просто… слишком.
– Ничего, Яснорадушка, – мягко сказал Баюн. – Может, ну его, этот другой мир? Спрятать блюдце туда, куда было положено, и забыть как сон – не страшный, но чудной?
Яснорада покачала головой. Этот мир, явившись однажды, уже никуда не исчезнет. Будет жить в ее памяти, словно в отражении волшебного блюдца. Да и она… Наверное, она все же не хотела его забывать.
Просто пока еще не была к нему готова.