Работа спорилась в руках Мары – в ее тонких, изящных руках.
Поглядывая на других, она недоумевала – отчего они не могут так же? Отчего их пальцы не столь ловки и не столь подвижны, отчего не могут так искусно вязать, лепить, вышивать, плести? Те, что звались гордым именем «мастерица» или «искусница», так часто допускали оплошности и были столь небрежны…
А эти певуньи… Голоса многих, пожалуй, терпимы, пусть певуньи не могли похвастаться виртуозным владением ими. Но были и те, чьи голоса звучали, словно острым ножом по блюдцу. Неужели они не слышали верных нот и тонов? Не чувствовали их самой кожей?
У нескладной дурнушки Иринки Мара спросила:
– Зачем ты поешь, если даже не попадаешь в ноты? Неужели не слышишь, как ты звучишь?
«Неужели стужа в тебе не кричит, когда ты так небрежна и неправильна?» Стужа внутри Мары молчала – она не допускала ошибок.
Иринка смутилась, покраснела. Глядя снизу вверх, все же тихо ответила:
– Нравится мне.
– Нравится извлекать звуки из горла? – недоуменно уточнила Мара.
– Когда я пою, словно душа оживает, понимаешь? Вот спала она, а как я песню затяну, так она просыпается.
– Душа?
О какой загадочной вещи говорила Иринка, не смогла объяснить ей даже Морана. Но и другие – те, что создавали поделки странные, несуразные, несовершенные, – вторили Иринке. Им, видите ли, нравилось творить. Что-то внутри них оживало, и радостней становилось на душе.
И снова эта «душа», а с ней – и столь же странная «радость». И что должно ожить внутри? Когда Мара бралась за рукоделие, она ощущала лишь странное ничего, пустоту, хоть и была куда их всех искуснее. За что ни бралась она, все у нее получалось. Но, выходит, загадочная радость крылась не в идеальных, ровных строчках, не в безупречных узелках и не в виртуозных переливах голоса?
А в чем тогда?
***
Неправильный кот задавал до неправильного много вопросов. От части из них Яснорада отмахивалась как от назойливых мух (Ягая объясняла что-то про крылатых насекомых, но цельный образ у нее так и не сложился). На куда меньшую часть отвечала. Грубить и пресекать здоровое любопытство она была не приучена, отвечала редко лишь потому, что не знала, что сказать.
– Интересные у тебя украшения.
Яснорада проследила за взглядом Баюна, что был устремлен на причудливые костяные кольца и амулет на шнурке.
– Не украшения это вовсе, а обереги.
Баюн недолго молчал, за ней наблюдая.
– Чудная ты все-таки, – фыркнул он. – Зачем цветы себе в косы заплетаешь, словно ленточки?
Яснорада, опутывая светло-золотистой прядью стебель цветка с пепельными лепестками, пожала плечами.
– Так повелось. Ягая с рождения мне их в волосы вплетала, потом я и сама начала. Смешно – мне казалось, это делает меня… особенной. Не такой, как все.
– Как эти твои… – Баюн покопался в памяти, выуживая: – …невесты Полоза?
Она кивнула. Вздохнула, скосив на Баюна глаза, но все же открыла коту ту часть правды, которую скрыла от него в первый раз.
– Я должна была ведьмой стать, как Ягая, но не срослось. Во мне есть дар, да только дремлет он отчего-то. Эти обереги призваны дар мой зажечь, цветы – напитать меня силой Кащеева царства.
Баюн взъерошил шерсть – как если бы человек поежился.
– Не люблю ведьм.
Яснорада слабо улыбнулась.
– А я и не ведьма.
Выпускать Баюна из избы Ягая строго-настрого запретила. Боялась, что инаковость кота привлечет к нему излишнее внимание. «Достаточно, верно, и моей инаковости», – мысленно достроила ее слова Яснорада. Вот кот и мучился в четырех деревянных стенах. Все углы излазил, все комнаты исходил. Наверное, скукой объяснялось то, что порой Яснорада находила Баюна спящим в самых неожиданных местах: то в чугуне на печи, то на книгах Ягой, то на полках с ее травами.
Когда Баюн по обыкновению сворачивался клубком, скрывая белоснежность живота и грудки, чернота кота играла с ним – и с Яснорадой – злую шутку. В полумраке избы, разбавленной светом от чадящей свечи, она хваталась за воздух или наступала на темный порог… а погружалась – ступней ли, рукою – в пушистый мех. С визгом вскакивал на лапы Баюн, испуганно вскрикивала Яснорада. Разбуженная поднявшимся переполохом Ягая грозила вышвырнуть всех громогласных из своей избы и начать с «вечно голодной меховой подстилки».
Справедливости ради, вечно голодным чувствовал себя не только Баюн. Стало чуть лучше, когда Ягая начала вечерами оставлять на кухонном столе скатерть-самобранку. Тогда Яснораде не приходилось вставать среди ночи, если днем не удавалось доесть за гостями нетронутые караваи, и в темноте погруженной в сон избы наступать на Баюна. Они ужинали вместе с котом и сытые укладывались спать. Баюн устраивался под боком и заводил свою странную бессловесную песню, от которой мелко подрагивало его тело, приятно щекоча ее ладонь. Ягая называла эту дрожь диковинным словом «вибрация». Попыталась было объяснить, зачем она нужна – не коту, а миру, – да только зря время потратила. Яснорада так ничего и не поняла.
Главное, под боком у нее – вибрирующий кот, под мурчание которого засыпать так сладко. И все бы ничего, если бы Баюн не был так любопытен и охоч до ответов, который Яснорада дать ему не могла. У Ягаи спрашивать он боялся. Так зыркнет, говорит, своим темным ведьминским взглядом, что жизнь становится не мила.
Когда приходили гости, Яснорада запирала Баюна в светелке – знала, что иначе вопросов не оберешься. Сделать это несложно: кот непозволительно часто спал, в очередной раз являя свою непохожесть на зверье, что гуляло по дворцу и Кащееву граду. То зверье совсем не спало, ни на мгновение глаза не прикрывало. Да и нечем их, маслянистые пуговки-монетки, прикрывать. Улучив момент, когда Баюн зажмуривал свои глаза – тоже блестящие, но умные и живые, – Яснорада закрывала дверь в светелку и стулом подпирала.
Но в один день то ли она дверь не заперла, то ли любопытный кот выбрался одному ему ведомым способом. Как бы то ни было, едва гость покинул избу, Баюн уже был тут как тут.
– Это кто еще такой? – спросил он, подозрительно принюхиваясь.
Что-то невидимое глазу, что в воздухе разлилось, сильно ему не понравилось. Хвост вспушился, усы нервно подрагивали.
– Гость.
– Откуда? Зачем пришел?
– Пришел, чтобы я его напоила, накормила и в баню отвела. Так положено у нас гостей встречать. Таков обычай.
– Откуда он пришел?
Яснорада испустила тяжелый вздох. До чего же настойчивый!
– Из другого царства, ясно же.
Баюн покивал.
– И то верно. Одежка на них странная, другая.
Яснорада, убирая крошки со стола, замерла. Да, странная. Да, другая.
Такая же, как в том мире-видении, что показало блюдце. Непривычные ткани и крой, диковинные расцветки. Она долго рассматривала ее в этот раз, прежде чем сжечь в печи.
– Кто такие эти гости? Почему приходят именно к тебе?
– Не только ко мне, – поправила Баюна Яснорада. – Когда я во дворце с невестами Полоза, гостей принимает Ягая.
– Но вы молчите, – недоумевал он. – Где ж это видано, чтобы с гостями дорогими молчали за столом?
– А ты все знаешь, что правильно, а что нет, как я погляжу! – Яснорада уперла руки в бока. – А сам ничего, даже имени не знал своего, пока я его тебе не дала! И кот из тебя неправильный…
– А может, неправильные ваши коты? Где ж это видано, чтобы живое существо из камней, земли, черепков и осколков создавали?
– У нас это видано! – вскипела Яснорада.
– Так вот и неладно что-то у вас. – Баюн вздохнул, недовольно дернул хвостом. Мрачно, серьезно заговорил: – Удивляюсь я тебе, златовласка. Ты дивишься миру иному, но не замечаешь странности в своем. Как ты можешь не видеть, что твое царство из недомолвок соткано, что одеяло – из лоскутов?
– Да потому что ничего другого у меня нет! – крикнула Яснорада.
Зажмурилась, прижав сжатые кулаки к глазам. Кажется, впервые в своей жизни она повысила на кого-то голос. Отняла одну руку, осторожно приоткрыла глаз. Баюн притих. Сидя на задних лапах, с беспокойством – не обидой, к счастью – смотрел на нее.
Яснорада выдохнула, опустила руки.
– Ничего нет, понимаешь? Есть только Ягая, которой я нужна. Которая воспитала меня, которая терпеливо, день за днем, рассвет за рассветом, наполняла меня, как окованный железом ларец. Камушками знаний, материнской заботы, теплоты. Я как то зверье, что создает Драгослава из земли и веток, и создана я Ягой. Той, что молчит, откуда в Кащеев град приходят гости. И почему одеты так странно и почему порой так странно говорят.
Я рождена в Кащеевом граде, и кроме него у меня ничего нет. Я знаю, что мне его не покинуть, и не хочу его покидать. Но в книгах Ягой есть кузнецы и плотники, пекари и земледельцы. Когда я спрашиваю ее, где наши кузнецы, она говорит: «Мы не воюем. Нам не нужно оружие». Когда спрашиваю, где наши пекари, отвечает: «У нас есть волшебные скатерти. Еда из печи нам не нужна». У нас нет фермеров, нет садов и огородов. Наша еда, говорят Полозовы невесты, берется прямо из земли. У нас, Баюн, даже детей нет. – Она крепко-крепко зажмурилась. – В моей голове есть маленький сундучок, куда я прячу все свои сомнения. А спрятав, запираю их на ключ. Ведь стоит посильней задуматься об этом, и мир разваливается, как карточный домик. А что такое этот карточный домик, знаем только я и Ягая! И отчего так, мне тоже не говорят. Этот странный город и все, что меня окружает – это мой каркас из веток, моя опора. Без него развалится вся моя жизнь.
Вспышка нежданной, незнакомой злости ее опустошила. Яснорада опустилась на скамью. Села, сгорбив плечи, что непозволительно для Полозовой невесты. Баюн осторожно, будто боясь спугнуть, подошел. Положил лапу на ее ладонь. И снова в разные стороны, отозвавшись теплом под кожей, словно лучики солнца разошлись.
– Прости, что рану разбередил, – тихо сказал он.
Яснорада покачала головой, смаргивая слезы.
– Я тебе, наверно, кажусь очень глупой. Молчу, когда спрашивать надо, делаю то, что велят. Просто… не могу по-другму. Хотела бы, может, да не могу. Если Ягой, самому близкому мне, самому родному существу, не верить, то верить тогда… кому?
– Не глупая ты, – отрезал Баюн. – Просто ты – корень, что намертво врос в землю. Упрямый росток, что даже в стылой земле прорастет. Что будет цепляться за нее, за родную, невзирая на шторма и ливни, потому что это – твоя земля.
Яснорада вздохнула, прогоняя ком в горле. Слабо улыбнувшись, сказала примирительно:
– Давай лучше поглядим на волшебное блюдце.
Баюн охотно согласился.
Сегодня музыки не было. Гусляр оказался не один, а с каким-то рыжим пареньком. Настолько худых – даже щуплых – и рыжих мальчишек Яснорада никогда прежде не встречала, а потому озадачилась. Да еще и веснушки, как у девчонки, по всему лицу. Но только благодаря рыжему Яснорада теперь знала, как зовут гусляра.
Богдан.
Показалось, что не было имени, которое подошло бы ему больше – так ладно оно на его черты легло. На темные, почти черные, волосы, на колдовской взгляд.
Блюдце следовало за Богданом и рыжим, будто заговоренное отражение. А те все про уроки беседовали. Яснорада удивленно вздернула брови: неужели и у них были наставницы вроде Ягой?
А вокруг – улица с железными жуками, что передвигались, тихо и громко жужжа; каменные заборы, под ногами – выглаженный камень. На жуков Яснорада старательно не смотрела – их неправильная чуждость выбивала из колеи. Любовалась вместо этого смоляными прядями Богдана. Все ждала, когда подарит ей, невидимой, толику своей магии, сложенную из звонких, мелодичных нот.
К сожалению, брать в руки гусли Богдан не торопился. Шел куда-то, пока не разрешил зданию, будто сотворенному искусницей из камня или вырубленному прямо в скале, себя поглотить. Там, внутри, среди перекрестков дорог – переплетений узких, длинных коридоров, среди каменных коробок внутри каменных стен было много таких же, как Богдан – юных, чудно одетых, говорливых. Но блюдце не позволяло Яснораде потерять его лицо в этой тесной, куда-то бредущей толпе.
Сидя за столами, они не читали ни Велесову книгу, ни свитки – лишь те особенные книги, что здесь, в Кащеевом граде, были только у Ягой. Из тех, что шуршали белыми страницами и смотрели с полок крепкими корешками. И порой, казалось, брались из ниоткуда. Те книги поведали ей о мирах, о которых в Кащеевом граде и не слышали, и подарили ей тайные знания, крупицы мудрости, которые она впитывала, что вода – землю.
Яснорада стиснула пальцы в кулак, чтобы не дрожали. А сама вглядывалась в одежды людей, что окружали Богдана, в распущенные по плечам, странно стриженные локоны девушек – на вид, ее ровесниц…
– Они приходят оттуда, Баюн. – Голос ее был мертвенно спокоен.
Так бывает, когда напуган до смерти… Хотя все, что Яснорада знала о смерти, она подчерпнула из книг. Чужих книг, не принадлежащих ее реальности.
– Кто?
– Мои гости. Теперь я точно знаю: они приходят из мира гусляра.