Мысли Розы текли ровно, словно ложились на белый лист бумаги. Она начала писать роман, длиною в свою нелегкую жизнь. И верила, что на Земле найдется тот, кто преобразует её мысли в буквы и запишет на бумаге.
* * *
…Припухшие веки дрогнули, оживив бледное лицо. Зрачки расширились от боли в онемевшем теле. Торопливый взгляд заскользил в полумраке и замер на решётке крохотного окна.
«Ну и темень», – мелькнула мысль. Женщина громко застонала от ощущения нестерпимой тяжести в груди. Боль, волнение соединились в одном паническом нерве, перерастая в крик. Он вырвался, оживляя помещения: пространство словно задвигалось под воздействием голоса, раздался скрип затвора.
Дверь отворилась…
Из коридора бесшумной змейкой скользнул свет, пахнуло свежестью.
На пороге возникла высокая фигура. Чья бравая выправка уничтожала намёк на женственность. Короткая стрижка вместе с беретом, заломленным по-мужски набок, выказывали симпатию к сильному полу. Дама насупилась, остановилась на пороге и прикрикнула:
– Тихо! Очнулась, дармоедка и сразу голосить, – для пущей острастки она ударила резиновой дубинкой по краю двери, – здесь подобный музон никого не колышет. Так что стухни по-хорошему.
Лежащая затихла, всматриваясь из темноты в незнакомку, по-прежнему не понимая, где находится.
– О… уже лучше. Брысь под лавку и ни гу-гу! Добро пожаловать в Замок Цветов. Для подобных лютиков, грядка всегда наготове, – служака потопталась на месте и потянула носом, как бы желая высморкаться. – Да, чуть не забыла: когда кто-то заходит, ты, должна торчать у стены!
Установка дополнилась строгим взглядом, заставляя сделать усилие и хотя бы сесть. От напряжения возникла тошнота. Женщина прикрыла ладонью рот.
– Э… не вздумай обрыгаться! В местной забегаловке горничные не предусматриваются, – суровая дама нахохлилась.
Черты лица заострились. Пустой взгляд замер. Она будто превратилась в статую, отлитую из чугуна. «Пожалуй, надо у Чугунной Бабы спросить, что со мной?» – решилась женщина и с трудом вымолвила:
– Где я?
– Даёшь… «Где я?» На Луне! Не в санатории, верняк. Хотя, как к делу подойти… если с учётом отдельных апартаментов, дармовой жрачки и ослепительного общества, – дама провела рукой по талии и бедру, очерчивая свой стан. Горделиво приподняв голову, окончила мысль:
– То, наш обитель, сойдёт за курортную зону. Доведись до меня, я б вас, хабалок… сразу к стенке – голышом. Это Он милость проявляет, по мне – к столбу и всё. Короче, ты, узница. Осуждённая, одним словом, и без разницы… кто ты. Важно кто я! Не сомневайся, буду на всю катушку приглядывать. Отныне для тебя я папка, мамка и Бог в одном флаконе.
– Почему узница?
– Издеваешься?!– сплюнула сквозь зубы надзирательница.
Женщина покосилась на упавшую пенистую каплю, собралась узнать что-то необходимое, но рассудила:
– Верно. Если хозяйка можете, поставить любого – к стене. Хотя, я и так не разодета. Здесь бр-р-р, – она передёрнула плечами, подавляя зябкость.
Смотрительница прислонилась к косяку, взгляд выразил недовольство. Узница сообразила, терпение у той на пределе. Она опустила босые ноги и медленно подошла к столу. Вцепившись в его край, остановилась, подавляя головокружение. Казалось, биение сердца раскачивало не только её, заодно и стены. Служивая, ухмыльнулась, и, согласилась:
– Что правда, то правда… Шмутьё не от кутюрье, и парок скорей отсутствует, чем присутствует, но вам, мадам, холод на пользу.
И она перешла на откровенный сарказм, советуя больше двигаться, чаще дышать, громче выделять естественные газы, отчего якобы будет теплее, и можно дольше протянуть в «безоблачном местечке».
– Как же в зиму? – испугалась заключённая, решив, что за стенами лето.
Взглянув с опаской на окно, осознала, что за ним вечность чёрствого, пыльного ненастья.
– Да-ёёшь!! – расхохоталась хозяйка положения. – Никак, до белых мух докоптить собралась? Не дреейфь! – снизошла она до милости, глядя на растерянно моргающую собеседницу.
– Если до холодов не завянешь, милочка, награжу за выживаемость охапкой сенца. Будешь блаженствовать, как на перине! – надзирательница развернулась к выходу.
Дверь сомкнула железные челюсти, оставив оторопелую узницу в плену мрачной пасти. «Ушла… а я?» Завис вопрос, а взгляд вновь коснулся крошечного окна. За ним бодрствовал день: мутное стекло пропускало слабый лучик света. Он пробивался сквозь старую решетку, как между ржавых зубов. Подобно догорающему огарку, свет расползался, позволяя привыкнуть к полумраку: различалось призрачное очертание стен.
«Что происходит?» – продолжала недоумевать женщина. Озираясь, ощущала, как из темноты вылезает невидимая сила, налегая на плечи, спину, заставляя сжиматься. Взгляд невольно заметался, куда спрятаться и ничего не чувствовать. Слёзы потекли по щёкам. Сердце. Предательское сердце… то пропадало, то рвало горло.
Теряясь и задыхаясь в приливах тревоги, узница поддалась отчаянию. Невольно нагнетая страх, чувствовала, беспросветность находится не только вокруг, но и в голове, стремясь поглотить без того сумбурное мышление. Теснота пугала. И, часть женской сущности неистово рвалась, покинуть тело. Хотелось разорвать себя. Она понимала, нужно что-то предпринять, вырвать ядро страдания.
Сорвавшись с места, кинулась лихорадочно ощупывать стены. Руки действовали сами по себе. Мысли чахли, не окрепнув, словно чья-то власть выжигала их. Голова гудела. Пальцы сжались в кулаки и забарабанили по стене. Мозг, объятый едким туманом, не пытался их остановить, наоборот, уцелевшей долькой требовал боли, точно той не хватало:
– Круши, бей, грызи!!! – призывал он.
Тут же… чей-то слабый голосок, сидевший внутри сердца, шептал:
– Уйми-ии-сь…
Но третий – властный и сильный, живущий в крови противился всему, захлёбываясь жаждой смерти, велел:
– Убей себя!!! – и сулил за радужным занавесом смерти покой.
Вопя что есть мочи, горемычная металась по камере, разбрасывая, пиная, стуча в то, что попадалось на пути. Но и этого не хватало для выплескивания злости. Узница ударилась головой о каменную стену. Перед глазами поплыли красноватые круги. Замерев в горячем мареве, сообразила, что не ощущает боли, найдя ушиб слабым, разбежалась… и повторила удар.
Гул тысячи стальных проводов вклинился в уши, наполняя череп скрежетом и звоном. Раздувая ноздри, женщина настырно добивалась желанной боли, стуча лбом в одно и то же место. Устав от пустых усилий, впала в отчаяние. Скрежеща зубами в продолжительном стоне, впилась пальцами в камни, оставляя на зазубринах преграды частицы ногтей и кожи.
Однако стенания не принесли облегчения. Она завыла волчицей… протяжно… заунывно. Голос поднимался из живота. Чувствовалась в нём безмерная тоска. Но и он не отыскал отклика не в чьей душе: никто не появился на пороге, не посмотрел в волчок, глухие стены не жаждали внимать страданию.
Наперекор всеобщему равнодушию, узница решила не подчиняться источнику страдания. Вновь заметалась, атакуя стены и дверь. Лишь ощущение тёплого скольжения по виску и лицу заставило затихнуть. Сгорбившись, коснулась бегущей струйки, и резко убрала руку, точно обожглась. Леденящая догадка пробила током:
– Я что, лысая? – прошептали распухшие от слёз губы.
Чтобы развеять сомнение боязливо ощупала голову. Вытерла с лица то… тёплое, густое и липкое. Пригляделась к ладоням. Понюхала и даже собралась отведать на вкус. Почти дотронулась красного пятна кончиком языка. Сознание опередило действие, подсказывая, что это могло быть. Сжав зубы, отёрла ладони о штаны. Часть крови впиталась в ткань, другая – ржавчиной въелась в складки кожи. С окровавленной головой застыла бедняга, как дополнение к равнодушному ужасу незнакомого и пугающего помещения.
Сколько сидела узница, сверкая глазищами разъярённого зверя, прислонившись к холодной стене, кто бы об этом поведал. Наверно, долго: затекли мышцы ног, колючие мурашки по телу усиливали изнеможение. Тяжело вздыхая, пошатываясь, направилась к скамье. Подойдя, обнаружила валявшийся скомканный матрас, рваное одеяло, и рухнула бесчувственной чуркой на горе-кровать.
…Полежала… затем села, обняв колени. Почувствовав озноб, закуталась в одеяло, притаилась, боясь пошевелиться и запустить холод. Глубоко в себе поскуливала всё той же волчицей, загнанной в тиски силков.
С оцепеневшим телом, за исключением сердца, пульсировавшего в ушах, тосковала, пока тёмно-синий мрак не завесил окно. Было ли это ночное небо, или что-то другое – не интересовало: узница, решила, не мешает уснуть, и передумала от звука приближающихся шагов. Вытянув шею, прислушалась…