Я щурилась от солнца, светящего прямо в глаза, но это было не важно. Здорово снова быть на улице, даже если всего на пять минут. На какое-то мгновение я пожалела, что не курю. Тогда у меня был бы повод попроситься наружу хоть на минутку. Вместо этого я с полуобморочным видом спросила, не могу ли выйти на свежий воздух. Они посмотрели на меня с подозрением, но отказать не смогли.
– Только быстро, хочется закончить поскорее, – сказал Рон, будто мы уже были близки к завершению. Я на это надеялась, но сильно сомневалась. Мы еще не дошли до самого тяжелого. Они слишком много времени потратили на первый визит домой к Бауэрам.
Ханна мне потом позвонила и обеспокоенно спросила, не слишком ли много они на себя берут. Полицейским я об этом не рассказала, а они и не спрашивали. К тому же я знала, что они подумают, а это было не так. Она просто переживала. Она всегда была гораздо практичнее Кристофера в вопросах, касавшихся Джейни.
– Мы можем чем-то еще ей помочь? – спросила она меня тогда.
– Просто делайте то, что делаете, но, по правде говоря, пройдет немало времени до полного психологического и эмоционального исцеления. Этого не случится, пока она не попадет в постоянный дом. Даже если она этого не осознает, она все еще не чувствует себя в безопасности. Ребенок не может чувствовать себя в безопасности, пока у него нет дома.
– И каковы перспективы?
– Многие хотели бы взять ее, – я потерла лоб, думая о сотнях страниц документов, которые мне еще нужно прочитать. – Это создает сложности, но это хорошо.
– Обнаружить родственников по-прежнему не удалось?
– Ничего существенного, – ответила я.
Это не совсем ложь – не было никакого смысла рассказывать ей, как я ходила к матери Бекки в тюрьму, это только сильнее бы ее расстроило, тем более что из нашей встречи ничего не вышло.
В поисках постоянного дома для ребенка мы всегда начинаем с родственников, а сейчас единственной, кого мы сумели отыскать, была мать Бекки, Сью Уотсон. Ее криминальное досье охватывало два десятилетия, и сейчас она в тюрьме округа Фодж ожидала решения суда после апелляции по поводу третьего обвинения в вождении в нетрезвом виде и небезопасном вождении. Я навещала ее на прошлой неделе.
Сью была настолько толстой, что складки кожи свешивались по краям алюминиевого стула. На ней был характерный оранжевый комбинезон. Обычно женщины в таких тонут, но на ней он сидел в облипку. Длинные густые волосы лежали кудрявой копной, словно к ним много лет не прикасалась расческа. Она сложила руки на груди и уставилась на меня.
– Ты кто? – Зубы у нее были такие же гнилые, как когда-то у Джейни.
– Я Пайпер Гольдштейн. Мы разговаривали по телефону. Я социальный работник, занимающийся делом вашей внучки, Джейни.
– Зачем Джейни социальный работник? – спросила она, оглядываясь на других посетителей в набитой комнате, словно они могли подслушивать. Беспокойство было напрасным, часы посещения были короткими, и никто не думал о других.
– Суд назначает социального работника в случаях, когда ребенку требуется защита, – объяснила я теми же словами, что и в первый раз по телефону.
– А я тут при чем?
Я ненавидела об этом говорить, но выбора у меня не было. Государство настаивало, чтобы мы первым делом искали родственников, если это возможно. Иногда это срабатывало, но чаще всего нет. Родительская несостоятельность передавалась из поколения в поколение, и родственники, как правило, справлялись не лучше родителей. В случае с Джейни я заранее знала, что она не может жить ни с кем из родственников, Сью бывала под арестом даже чаще, чем Бекки.
– Мы пытаемся найти, куда лучше поместить Джейни, и надеялись, что вы снабдите нас необходимой информацией.
Она оперлась о стол.
– Что за информация вам нужна?
– Все что угодно о Бекки и Джейни.
Она фыркнула.
– Я несколько лет ребенка не видела.
– Джейни или Бекки?
– Обеих.
– Раньше вы их часто видели?
– Я вырастила Джейни.
Я взялась за ручку. Это что-то новенькое.
– Не могли бы вы рассказать подробнее? – спросила я с журналистской интонацией в голосе.
– Бекки никогда не хотела ребенка. Она родила только потому, что слишком долго медлила и уже нельзя было ничего поделать.
– А что отец?
Она рассмеялась.
– Отец? Да Бекки не умеет держать ноги сведенными. Кто знает, кто там отец. Точно не Бекки. Она понятия не имеет, – она фыркнула. – Из роддома я привезла их к себе. Думала, дам Бекки второй шанс. Дам ей время отделаться от этой дряни, но мне следовало лучше ее знать, – она закатила глаза. – Через три недели она опять курила. Даже месяц с ребенком не пробыла. Однажды ночью ушла и больше не вернулась. Оставила меня с этим младенцем.
– Как долго ее не было? – спросила я.
Она снова засмеялась, так раскатисто, что живот затрясся под комбинезоном.
– Она объявилась, когда Джейни было два.
– И Джейни все это время была с вами? Больше ни с кем?
Она кивнула.
– Зачем Бекки вернулась?
– Она была чистая. Прошла какую-то шестимесячную программу. Я отдала ей Джейни, но обратно в свой дом я эту девчонку пускать не собиралась.
Я отметила эти даты.
– Какой была Джейни в младенчестве?
– Она никогда не спала. Знаешь, говорят, младенцы все время спят. Только не Джейни, – она покачала головой. – Как родилась бодрствующая, так и не спала.
– У нее были колики?
– Что это? – в замешательстве спросила она.
– Когда дети много плачут. Дети с коликами обычно мало спят.
– Нет, не то. Она была не такая. Она никогда не плакала. Просто не спала. Как я сказала. Лежала и глядела в потолок. Со мной не хотела иметь дела. Плевать, что я ее бабушка. Как думаешь, каково заботиться о ребенке, который не обращает на тебя внимания?
– Не знаю. Наверное, это было непросто.
Она пожала плечами.
– Ладно, поняла, ты не знаешь младенцев. Иногда попадаются плохие.
– И что вы делали?
– Давала ей делать, что захочет, пока не подрастет, но тогда все стало только хуже.
– Что это значит?
– Ее невозможно было заставить что-то сделать. Если ей приказать, сразу начиналась истерика. Девчонка пиналась. Пыталась кусаться. Если не могла укусить меня, кусала себя. Никогда не видела ничего более ненормального, – она кивнула, соглашаясь с собственными словами и переводя дух. – Потом стала сдирать подгузник и писать куда попало. Не только в комнате, по всему дому. Какала когда вздумается. Сходила с ума и доводила себя до рвоты. Это было отвратительно. Ни один ребенок не смеет так вести себя в моем доме и громить его. Тогда-то я и начала устраивать ей взбучку, когда она совсем отбивалась от рук. Я всех детей так растила, – она многозначительно посмотрела мне в глаза. – У меня есть право врезать своему ребенку, когда он не слушается, так же, как и Бекки имела право врезать Джейни, если та не слушалась.
Все, кто бьет своих детей, как-то себя оправдывают. Обычно считают, что у них есть на это право. Некоторые даже подкрепляли свою правоту цитатами из Библии. Не припомню, сколько родителей цитировали мне стих «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына». Я не пыталась ее переубедить. Она уже давно закрыта для детей.
– Вам не показалось, что с Джейни что-то не так?
Она наклонилась ближе и прошептала, будто мы были лучшими подругами:
– Ты когда-нибудь смотрела ей в глаза? Ночью они чернеют. Иногда мне приходилось дать ей подзатыльник, чтобы глаза снова стали голубыми. Понимаешь? – Она засмеялась, но я не сомневалась, что она всерьез. – Уж лучше бы я от нее избавилась. Поверь, я задумывалась об этом. А потом Бекки вернулась. Она была чиста и хотела вернуть Джейни. Ну и я такая: «Да ради бога, забирай!»
– Когда вы видели их в последний раз?
Она наморщила лоб, вспоминая.
– Года два-три назад.
– И какой тогда была Бекки?
– Ненормальная, как обычно. Снова под кайфом, болтала, что надо отвести Джейни в церковь, чтобы священник над ней помолился.
– Я знаю, вы уже говорили, что не знаете, кто отец Джейни, но вообще в жизни Бекки был мужчина?
Нам необходимо было отыскать биологического отца Джейни или любого другого мужчину, у кого могло быть первоочередное право на опеку. Даже если они не участвовали в ее жизни, мы должны были предложить им забрать Джейни. Такого ни разу еще не случалось. Папаши без гроша в кармане не воскрешали и не приходили на помощь своим детям. Но это еще одна галочка в отчете.
– Понятия не имею.
– Кто-нибудь из мужчин причинял Бекки боль в прошлом?
Она подняла брови.
– Да все.