С коротким грохотом задвинув форточку, сразу отрубившую разноголосицу внешних звуков и оставив в тесноте кабины лишь вкрадчивое жужжание приборов, Дугарев отщелкнул стояночный тормоз. Потом подвинул вперед белые головки секторов, слегка прибавляя газу, чтоб стронуть с места примерзшие к перрону пневматики.
– А ты что, Николай Степаныч, застал то времечко, когда на руление пальцем выпускали? – скосив глаз, неожиданно спросил второй пилот Владимир Геннадьевич.
– Нет. Научили на удачу, – не вдаваясь в подробности ответил Дугарев и прибрал газ, почувствовав, как быстро раскатывается машина.
Не буду же я ему, в самом деле, объяснять, что душу тянет к чему-то ненынешнему, овеянному романтикой неба – как бы фальшиво ни звучало это затасканное словосочетание. По-другому то не скажешь… Что летать для меня – не работа, а смысл жизни. А полет начинается с того самого момента, когда загруженный самолет трогается со стоянки. И что выставленный в форточку большой палец – знак, отмечающий начало руления – есть своего рода символ. Неизмеримо более значительный, нежели простое «пошел» по рации или СПУ – думал он, аккуратно выруливая со стоянки через перрон. – Не поймет он ни-че-го… Да и никто не поймет, потому что несерьезно это все, в самом деле. Даже Рита – и то не до конца понимает. Рита…
От-ставить! – резко пресек он себя. – Отставить мысли! Риты нет. Сейчас нет. И Ленки тоже. Никого нет. Никого и ничего. Сейчас есть только руление. А потом взлет.
– А вот я застал, – неторопливо продолжал Владимир Геннадьевич, и Дугарев боковым зрением видел, как шевелятся в такт словам его толстые запорожские усы. – На Ржевке еще, когда мы на «Ан-двадцать четвертом» ходили.
– А кем? – подал голос из своей норы штурман Юра. – Тоже вторым пилотом?
– Почему вторым? – привычно и миролюбиво, не отвечая на легкую издевку, ответил тот. – На «двадцать четвертом» я командиром летал.
– А я думал, что правоведы…
– Отставить посторонние разговоры во время руления! – полушутя, но достаточно твердо оборвал Дугарев.
Юра обиженно смолк, затих в глубине блистера, откуда в кабину сполохами влетали отблески проползающих мимо огней.
По-солдафонски рыкнул, – тут же укорил себя Дугарев, ведя машину вдоль сияющего фасада аэровокзала. – Но что делать? Как иначе? Самописец службу несет, и если – не дай бог, тьфу-тьфу-тьфу, три раза по деревяшке… Если сейчас какой-нибудь багажник, которому вечно некогда, подрежет мне хвост и заденет обшивку, то прослушав запись, обвинят прежде всего меня. Командира, попустительствующего внеслужебным разговорам при сложной эволюции на земле.
– У Челябинска фронт, – как ни в чем не бывало, сообщил Юра по внутренней связи.
Значит, не обиделся, – подумал Дугарев, выворачивая с перрона на рулежную дорожку. – Понимает, стало быть, что напрасно к старику Геннадьичу цепляется. Хоть и удержаться по молодости не в силах.
Рулежка тянулась вдоль границы порта: в сотне метров справа за голой полоской низкостриженного кустарника, напоминавшего узкие нервные усики бортача Олега, бежала подъездная автострада. Навстречу мчались машины и автобусы – их огни приближались и тут же ускользали прочь, за чернеющий в боковом стекле толстоусый профиль второго пилота.
До конца рулежной дорожки оставалось совсем немного. Перед машиной лежали последние метры земли. Ругая себя за вечное, неисправимое мальчишество, Дугарев не мог подавить ощущение тугой пружины восторга, привычно сжимающейся внутри него с каждым оборотом не видимых из кабины колес шасси.
Узкая дорожка кончилась, подведя к повороту – впереди светлело заснеженное и еще даже не подтаявшее поле, окаймляющее зону отчуждения. Развернув машину носом к полосе, Дугарев прижал тормоза, не убирая газ.
– Шестьдесят пять-двести двенадцать на промежуточном, – проговорил он в дрожащий у подбородка микрофон. – Готов к исполнительному.
– Двести двенадцатому – ждать! – скомандовал голос в наушниках. – Повторяю: ждать.
– Понял, ждать, – ответил Дугарев и, сбросив газ, слегка расслабился в кресле.
Голос диспетчера был женским, и он его сразу узнал. На стартовом пункте сегодня дежурила Анна Трофимовна – единственная во всей службе движения женщина, работающая по полноценному мужскому графику. «Диспетчерская мама», – так звали ее в порту. Об Анне Трофимовне ходили легенды. Рассказывали, например, что однажды у одного молодого диспетчера зоны раскапризничалась жена, всякий раз устраивая ему дома разбор полетов перед выходом на смену. Какую опасность для всего воздушного движения представляет собой нервный диспетчер, может понять лишь тот, кто хоть когда-нибудь бывал на КДП. И тогда Анна Трофимовна однажды пришла в чужую смену, забрала свободную машину, без лишних слов привезла молодую супругу в порт и заставила просидеть ее семь часов на вышке перед локатором, рядом с несущими службу диспетчерами. Дело кончилось большими слезами, но парень больше никогда не приходил на работу взвинченным.
Дугарев усмехнулся. Это случилось лет пять или шесть назад и было чистейшей правдой: он знал, поскольку сын Анны Трофимовны два года летал в его экипаже бортинженером. Позапрошлой осенью, переучившись, ушел на «Ту-154» – и его место занял нынешний Олег.
Справа над Киевским шоссе в черном небе появились огоньки снижающегося самолета. Не спеша спустившись по глиссаде, он промелькнул мимо желтой цепочкой иллюминаторов, скользнул над полосой, ослепляя неживым ртутным светом проблескового маяка. Это был брюхастый «Дуглас-девятка» с косо темнеющим крестом финской авиакомпании на киле. Через секунду издали докатился глухой гром реверса.
– Три точки классно выдал чухонец! – откомментировал невидимый Юра из провала своего блистера.
– А то ты видел! У тебя что, бинокль инфракрасный? – не утерпев, высунулся из-за Дугаревской спины Олег.
Высокий и тощий, словно весь сплетенный из перекрученных нервов.
– Язык у него инфракрасный, – ответил за штурмана Владимир Геннадьевич, уязвленный-таки намеками насчет второго пилота.
– Лучше иметь язык инфракрасный, чем другой предмет ультракороткий, – парировал Юра, во что бы то ни стало не желая оставаться в долгу.
– Отста…– начал было Дугарев, чувствуя, что экипаж опять пустился в посторонний разговор.
–…Шестьдесят пять-двести двенадцать, давление семьсот пятьдесят два – семь-пять-два, – ветер двести сорок, три метра, исполнительный разрешаю, – дробной диспетчерской скороговоркой отсыпала невидимая Анна Трофимовна.
– Трогаем, Степаныч? – спросил Владимир Геннадьевич.
Коротко кивнув, Дугарев отпустил тормоза и прибавил газу. Скрипнув железным остовом, самолет оторвал от асфальта успевшие снова примерзнуть колеса и тронулся вперед – к исполнительному рубежу.
К стартовому маркеру. Началу полосы и началу всего, ради чего только и стоило жить.
Душа Дугарева кипела, распираемая предвкушением взлета. Сколько лет миновало с того дня, когда впервые ощутил он под ладонями налившийся упругой силой штурвал аэроклубовской спарки! Сколько раз с тех пор взлетал и садился, и дожил до тридцати шести лет, и сам придвинулся к рубежу – но нет, не притуплялся, а становился лишь все желаннее тот яростный светлый восторг, который охватывал его всякий раз, когда легким движением ног выталкивал он многотонную машину на исполнительный. В эти самые-самые последние секунды, внешне спокойный, согласно рабочей обстановке, Дугарев чувствовал внутри головокружительное ожидание взлета и острое, ни с чем не сравнимое счастье. И радость от сознания, что правильно избрал свой жизненный эшелон. Что делает сейчас единственное достойное, предназначенное для него дело. Никому-никому не признавался он в этих вспышках мальчишеского счастья. Никому – даже…
Отставить! – вмешался незримый контролер. – Все мысли – до эшелона десять тысяч!
Развернувшись на месте, Дугарев точно выровнял машину по оси полосы, уходящей вдаль фиолетовым пунктиром разметки. Фонари сближались, убегая прочь, а совсем далеко сливались с темным, низко нависшим небесным куполом, отчеркнутым лишь светящейся полоской боковых ограничительных огней.
Сейчас, еще несколько последних секунд… Самых последних перед взлетом.
– …Рули? – задал положенный вопрос Владимир Геннадьевич.
– Свободны, – бесстрастно ответил Дугарев, покачав колонкой и двинув педали, туда и сюда.
Он поудобнее устроился в кресле, надежно вдавив свое негрузное тело в кожаное углубление спинки, крепче взял уже нагревшиеся рогульки штурвала.
– Красный сигнал?
– Не горит, – спокойно ответил Олег, с высоты своего перекидного сиденья наблюдающий за обстановкой на приборных досках.
– Шестьдесят пять-двести двенадцать к взлету готов, – кашлянув, чтоб подавить невольно прорезающуюся мальчишескую хрипотцу, сообщил Дугарев.
– Двести двенадцатый, взлет разрешаю, – отозвалась Анна Трофимовна и неожиданно добавила не по уставу: – Счастливого пути, Николай Степаныч!
– Спасибо, – коротко сказал он; ему было приятно, что «диспетчерская мама» узнала его по голосу.
Самолет молчал, ожидая решительных действий.
– Вывести двигатели на взлетную тягу! – скомандовал Дугарев, прижав педали колесного тормоза: он никогда не пижонил, идя на разбег с места.
– Есть двигатели на взлетную тягу! – ответил Владимир Геннадьевич и передвинул рычаги секторов газа со своей стороны почти до упора вперед.
Тугое пламя, спрятанное в недрах турбин, раскручивалось, как невидимая пружина. Огненный грохот ворвался в плотно задраенную кабину. Вздрогнули, на миг отозвавшись ошалелой вибрацией, стрелки на циферблатах. Звук нарастал, поднимаясь до тонкого, почти стеклянного звона. Замерший самолет трясся всем корпусом – казалось, еще немного, и он рванется юзом по полосе, сжигая шины на застопоренных колесах.
Еще немного, дружище…– думал Дугарев, ощущая, как ему передается напряжение машины.
– …Есть взлетная тяга, – отчеканил Олег, следящий за тахометрами.
С богом, молодцы, – подумал Дугарев, но, конечно, не произнес этого вслух, не вынося внешней сентиментальности, а просто ответил коротко и ясно:
– Пошел!
И, отдав от себя штурвал, убрал ноги с тормозных педалей.
Самолет тронулся. Осторожно, точно не сразу веря во внезапное освобождение. Вздрогнув, качнулись длинные тени от неровностей полосы, рельефно и ненатурально выбитые светом низких посадочных фар.
Фиолетовые огни разметки двумя прерывистыми струями обтекали кабину: вдали стояли на месте, по приближении ускорялись, словно влекомые к самолету, и резкими молниями сверкали мимо, стремительно уносясь назад.
– Сто! – сообщил бортинженер, отмечая набранную скорость.
Чувствуя, как нарастающее ускорение все глубже вдавливает его в кресло, Дугарев твердо держал слегка подрагивающий штурвал, всем телом своим, всем существом переживая тяжелый бег разгоняющейся машины.
– Сто двенадцать. Двадцать три. Рубеж. Красн’гнал не горит!
– Продолжаю, – ответил Дугарев.
Он точно раздвоился. Один Дугарев – настоящий, – спокойный и властный, – сжимал штурвал, держа машину на осевой линии, боковым зрением следя за огнями полосы. А второй… Второй, спрятанный глубоко внутрь, изо всех сил сдерживался, чтоб не выплеснуть наружу кипящую радость разбега – не заорать во все горло что-нибудь этакое, широкое, поднебесное, по-русски залихватское и вычерпывающее всю душу до дна – без остатка…
…Даар-р-ро-гай-длин-най-ю-йэх-да-ночь-ю-лун-най-ю-дас-пес-нейтой-чтовдаль-не-сетсама!!!..
В такие секунды он забывал обо всем. Даже о самом плохом, наихудшем, уже вторгшемся или грозящем его жизни. Он словно черпал силы в этом многократном повторном рождении, имя которому было взлет…
Самолет стлался над летящей назад полосой, пока все еще катясь на неистово грохочущих колесах, но уже готовый обойтись без них, опершись на силу быстро крепнущих крыльев. Кабина тряслась и дребезжала; казалось – еще немного, и машина развалится, раскатится по винтику вдоль полосы, рассыплется в прах…
– Двести двадцать пять! Тридцать. Тридцать пять. Скорость отрыва!
Осторожным движением взяв на себя мгновенно оживший штурвал, Дугарев увидел, как приподнялся, молниеносно скользнул в бесконечность и тут же растаял во мраке слабеющий свет фар – и полоса вдруг отпустила свое тряское прикосновение. Провалилась вниз. А перед скошенными стеклами кабины – где в долю секунды угасла бешеная тряска – холодно засвистела нарастающая небесная пустота.
– Высота двадцать пять, – отметил Юра, приступивший к своим обязанностям.
– Убрать шасси, – не поворачивая головы скомандовал Дугарев.
Владимир Геннадьевич протянул руку, щелкнул тумблером на средней панели. Три зеленых лампочки-трилистника, горящие под белым контуром самолета, погасли. На долю секунды моргнули вместо них три красные, отмечающие промежуточное положение стоек. И, наконец, потухли все – плотно и надежно, сообщая, что шасси убрано.
Самолет, теперь уже окончательно забывший о своем земном происхождении, быстро набирал высоту.
Перед Дугаревым по-прежнему чернело непроглядное от туч небо, но краем глаза он видел, как под ногами, сквозь толстые переплеты Юриного штурманского блистера косо прошли дрожащие желтые фонари проспекта Народного Ополчения, потом показалась мигающая дальним разноцветьем живая карта Сосновой поляны, уползая назад и вниз игрушечными коробками девятиэтажек.