Очередь на регистрацию извивалась ленивой синусоидой. Рощин чувствовал, как внутри все дрожит отвратительной мелкой дрожью. Ноги казались ватными. Руки вибрировали. Словно продолжая ощущать отвратительный холод железных браслетов..
Он напрягался, что было сил. Но никак не мог прийти в себя от испуга. Ударившего там, на балконе террасы. Где его в мгновение ока скрутили. Словно давно обложенного матерого преступника. И продолжавшегося потом в аэропортовском отделении милиции.
Тоже мне сыщики! – раздраженно вспоминал он. Его мучил стыд. Невысказанный стыд за свой отвратительный страх.
Страх невиновного человека. Ни с того ни с сего взятого в наручники.
Надо же так обознаться! Еще карточками трясли. Анфас и в профиль, с тюремными номерами… Неужели я похож? Могу быть похожим?! на какого-то их клиента! Идиоты! Почти что доктора! сотрудника академии наук!.. – он даже приоткрыл дипломат, чтоб в который уже раз удостовериться, что все бумаги целы. – Спутали с особо опасным рецидивистом!!!
Рощин пытался быть ироничным. Но ничего не получалось. Дрожь продолжала бить изнутри. Он понял, что она должна затихнуть сама по себе. И никакая сила воли ее не угомонит.
Перед Рощиным топтался парень. В клетчатых штанах и сине-белой капроновой куртке. На уши его была надвинута розовая кепка. Рощин ощутил невнятное раздражение.
Этого-то, небось, за рецидивиста не примут, – зло подумал он. – Даже на наркотики не проверят. Хотя у него наверняка все вены исколоты. А приличного человека чуть было не забрали!
Рощин опять с неприязнью вспомнил тот миг. Когда его руки оказались завернутыми за спину.
Он поставил дипломат на пол. Потер запястья. Точно на них еще остался унизительный след наручников.
Унижение…– горько подумал он. – А что, в сущности, не унижение? Если ты живешь в России. Не имеешь кучу денег. И не приходишься близким родственником кому-то из небожителей… То вся жизнь одно сплошное унижение. В детстве перед учителями. Потом перед преподавателями общественных наук. Теперь перед оппонентами. Перед Кузьминским на общем семинаре института… Не говоря уж о мелкой шушере. О всяких продавцах в магазинах. Или дежурных ЖЭКа… Будь оно проклято. Наверное, все-таки надо будет отсюда уезжать. За границу. В любую нормальную страну. Где человек может занять определенную ступень в обществе. И чувствовать себя в безопасности от всяких случайностей.
«Особо опасный рецидивист»… Дрожь вроде бы улеглась. Ему стало почти смешно.
И хорошо, что его парализовал страх. Дернулся бы при задержании… И все. Получил бы дубинкой по почкам. Потом физиономией к столу. Для пущей надежности. Вот уж хорош бы он явился к Корнилову…
А ведь как все могло сорваться, – с внезапным, запоздалым ужасом подумал он, чувствуя, как опять наливается тяжестью левая рука. – Не удовлетворились бы обыском. Документами и содержимым дипломата. Сняли бы отпечатки пальцев. И задержали бы часа на три. До выяснения. Пока не придут оригиналы из их центрального фонда. Или как там у них еще. Потом бы, конечно, отпустили. Возможно, даже извинились бы. А самолет уже улетел. Следующий через два дня. И пошло бы накручиваться спиралью. Одно к одному. Тут задержка, там задержка. Тут неувязка, там отмена. В результате перенос заседания совета, и… Вот уж Кузьминский попрыгал бы на костях! А из-за чего? Из-за пары лимитчиков в милицейской форме. Желающих во что бы то ни стало выслужиться. Но не умеющих отличить преступника от порядочного человека.
–…Эй, дарагой, можна тэбе папрасыт!
Рощин опять вздрогнул. Невысокий кавказец глядел в упор карим глазом. Словно с карикатуры. В распахнутой шубе и сбитой на затылок дорогой шапке
– Что вам нужно? – холодно осведомился Рощин.
– Выручать, дарагой, вэкь нэ забуду! – незнакомец нервно повернул на пальце стекляшку в золотой оправе. – У мэна багажь балшой, у тэба багажь савсэм нэт. Запышы чъяст маэго на ты, ара?
– Где багаж? – зачем-то уточнил Рощин.
– Вот, сматрыть!
Кавказец потянул его за рукав. Вдоль очереди выстроились деревянные ящики. Сквозь широкие щели теплело живое золото мандаринов.
И еще всякая рыночная шваль меня на «ты» будет звать? – запоздало возмутился Рощин.
– Так и вези, – жестко ответил он.
Тут же ощутив удовлетворение, что, натерпевшись сам, сделал зло кому-то постороннему. Хотя без проблем мог помочь.
– Плати и вези. Не обеднеешь.
– Ну дарагой! – не сдавался тот. – Ну прашу тэба! Ну дагаварыться!
Рощин резко отвернулся, не желая больше говорить.
За стойкой сидела дежурная в синем кителе. С печатью сурового страдания на молодом лице. Она молча оторвала от билета край с фамилией. И выдала измятый посадочный талон.
Рощин отошел прочь. Перешагивая через чемоданы и узлы. И какие-то мотоциклетные покрышки. Около очереди прохаживался бородатый мужик в джинсах. Рядом на поводке топталась большая черная овчарка.
Совсем народ одурел, – подумал Рощин, которого раздражала уже любая мелочь. – С собаками своими уже в аэропорт ездит. Еще, того и гляди, в самолет полезет?
Он пересек холл. Постоял у выхода. Осторожно косясь на манящий своей незанятостью телефон-автомат. Вспомнил, что у него нет телефонной карты. И решительно свернул к лестнице на второй этаж. Опять отстоял очередь у буфета. Сердце ныло, не переставая. Но он все равно взял еще стаканчик двойного кофе.
А если… снова милиция? Вернувшийся липкий страх поднялся неожиданно. Рощин оглянулся по сторонам. Потом занял стол в глубине рекреации. И встал спиной к глухой стене. Так, чтобы никто не смог незаметно подойти сзади.
Кофе был опять горяч и крепок. Обжигая нёбо, Рощин выпил его в два глотка. И вдруг неожиданно ощутил внезапную, ошеломительную усталость. Не от последних часов. И даже не от сегодняшнего дня. А от всей жизни. В течение которой он вынужден был постоянно кого-то догонять. И пытаться перегнать. Усталость звенела во всем теле. Словно он и не пил столько кофе.
Он постоял, держа в руке остывающий пустой стаканчик. Совершенно не зная, куда и зачем себя приткнуть.
Наконец ожила невидимая, страшно унылая дикторша. И позвала на посадку в зал отправления №2.
Следующая очередь ждала на летном поле. Кругом повисла дрожащая от гула темнота. Во многих местах ее пробивали разноцветные огни самолетов. Желтели фары. Переливчато отражались в еще не замерзших лужах.
Народ сбился в кучу у подножия трапа. На нижней ступеньке стояла все та же страдающая девушка. Развернула не слишком широкие свои бедра. И перекрыла путь волнующейся людской массе.
Подошел еще кто-то. Видимо, задержавшийся в подземном переходе. Отчаянно навалился сзади. Рощина вдавило в гущу раздраженной толпы. Передних толкали коробками и чемоданами. И они понемногу полезли на трап.
–…Товарищ стюардесса, – вырвался из тьмы обтекаемый мужской голос. – Скажите пожалуйста…
– Я! вам!! не стюардесса!!! – раздельно проревела страдалица.
И, запрокинувшись, крикнула в проем распахнутой двери.
– Нина!!! Долго еще будешь шаромыжиться?!
Сверху прорезался тонкий девичий силуэт:
– Сейчас! Еще секунду!..
Рощин усмехнулся чему-то. Непонятному для себя.
Где-то неподалеку загрохотал двигатель. Прижал всех к земле, как камнепад. Дежурная прокричала еще что-то резкое. И сменила гнев на милость. Людская струя хлынула вверх. Рощин всплыл на трап. Сунул куда-то свои бумажки. Почувствовал, как недружелюбные руки вырвали у него посадочный талон. И наконец поднялся по скользким от наледи ступенькам.
В самолетном предбаннике стояла девушка лет девятнадцати. Профессиональная улыбка казалась приклеенной к ее лицу. Синяя форма была готова лопнуть на талии. И состояла, кажется, из одного лишь кителя. Рощин походя улыбнулся. И двинулся в семнадцатый ряд. Один из последних в салоне.
На месте «Б» у прохода уже сидел пассажир. Щуплый дедок в шапке со спущенными ушами. Рощин перебросил дипломат на свое сиденье. Запихнул на полку шапку. Может, и пальто снять? – подумал он, расстегиваясь. – Да нет. Лучше сбоку положить. В полете станет холодно…
Дед, похоже, замер от ужаса перед скорым отрывом от земли. Сжался в напряженный комок. Не шевелясь, прижимал к животу черную клеенчатую сумку. Рощин не стал его о чем-то просить. Осторожно протиснулся в щель. Между железной рамой кресла и дедовыми острыми коленками. И криво опустился на свое место.
Обивка была холодной. Мягкое прикосновение ее вызвало не облегчение. А какую-то странную судорогу. Тут же опять отозвалось сердце. Рощин примостил дипломат боком у закругленной самолетной стенки. Стащил-таки пальто. Сунул его сбоку. И, наконец, попытался расслабиться. Отвернулся от всех. Привалился лбом к иллюминатору.
Сегодняшняя гонка пересекла финиш. Больше от него ничего конкретно уже не зависело.
Внизу неровно светили аэродромные огни. У трапа все еще волновалась темная масса людей.