Высокие ступени - читать онлайн

Друзья, не зашибить ли нам дрозда?

Гамыры хряпнуть, съесть гостинец адский?

Накваситься, не ведая стыда?

Принять на грудь товар безумнорядский?

А может – лучше скушать сильвупле?

Иль засосать любимое лечило?

Иль, чтобы гордо быть навеселе,

добавить «чем тебя я огорчила»?

Не помирать же, упаси Господь,

но похмелиться, меру соблюдая;

отрадней ли медведя побороть,

или степенно слопать сиволдая?

Дерябнуть, затушить огонь в груди,

а если нет, то предложить изволю

под вежливое «в школу не ходи»

четырнадцатиклассную франзолю.

Залить за галстук и за воротник,

потом к матрасу до утра причалить.

и драгоценный малый золотник

с умением крутым уфестивалить.

Неплохо также крепко дринкануть,

нарезаться, уважить тунеядца,

шарахнуть, жахнуть, выкушать, кирнуть,

взгрустнуть, поддать, бухнуть, наотмечаться.

Заправиться, коль скоро стол накрыт,

принять на борт, малек побыть в законе, —

и можно даже полететь с копыт,

и все-таки потом не двинуть кони.

Упаси атеиста, могучий Аллах,

от визита на нищий советский мальчишник,

от бесплатной горчицы на грязных столах

от газеты «Вечорка» за медный семишник.

Упаси от проезда в метро за пятак,

от больных без больниц, от пустых поликлиник,

от повесток на фронт, от учебных атак,

от обеда в столовой за гнутый полтинник.

От гнилых сигарет, от осадка на дне,

от работы за так в инвалидной артели,

от рубля за бутылку вина «Каберне»

и от двух сорока за вино «Ркацители».

От сгорающей лампы за тридцать одну,

от семейных трусов за последнюю трешку,

от игры в домино, в волейбол и в войну,

от решений ЦК и езды на картошку.

От штрафного броска и от сына полка,

от мичуринских слез, от наркомовских дочек,

от ЧК, от УК, ЦСКА, РККА,

от путевки в Артек, от халата в цветочек.

От чужих протеже на крутом вираже,

от селедки в борще, от соседки-кретинки,

от езды на еже и от феи Драже,

от Вивальди, Гуно, Доницетти и Глинки.

От защиты Руси от коварства Оси,

от запрета на внос, от запрета на вынос,

от цены на джерси и посадку в такси,

от чего-нибудь, словом, скорее спаси нас.

…Отзвучал патефон и застыла игла,

разошлись господа и откланялись дамы,

по Коциту ладья дураков уплыла,

увозя реквизит неудавшейся драмы.

Отпуская ковригу по мертвым водам,

съела мякиш эпоха и бросила корки,

утонула в забытом портвейне «Агдам»

и послала империю на три семерки.

Никуда не поспел пресловутый пострел.

Износились кальсоны. Истлела рубашка.

Заколочен лабаз. И шалман прогорел.

И разбрелся конвой. И закрыта шарашка.

Возьми да и нарушь условия игры:

Обиженный простит: так что ж, просить прощенья?

Полкружки теплоты, восьмушка просфоры

И полведра воды – всё таинство крещенья.

Да, лучше б на миру, – но, в общем, наплевать,

Какие там пойдут суды и перетолки,

Не время тосковать, не время торговать,

А время – собирать последние осколки.

Улыбкою ответь на каверзный вопрос,

Скажи, мол, тороплюсь, мол, бьют копытом кони.

Загадок больше нет. Отбит у сфинкса нос.

История мидян ясна, как на ладони.

Она-то позади, да темень впереди,

И ни зарубки нет, ни лодки, ни причала.

Так, не спеша, плетись: куда-нибудь приди,

Где можно кол забить, забывши про мочало.

Не бойся вновь уйти в земной круговорот.

Как сердцу не саднить, коль в нём навеки рана?

Трудись и не ропщи, вот так и жизнь пройдёт:

Привычнее, чем смерть – но лучше, чем нирвана.

Тень креста завращалась, прозрачная, словно слюда,

стала храмом летающим белая тень вертолета.

Это правильно: пылью соленой уходишь туда,

где в небесных морях ждет тебя генерал Фудзимото.

Но якшаться с покойником нынче тебе не с руки,

генералу положено гнить в самурайской могиле,

а тебе – вспоминать, как под Нарвой, заслышав рожки,

восставали в крестах те, кого отродясь не крестили.

Видишь, вышние рати идут на последний удар,

размышлять ни к чему, полумеры не стоят усилий.

У пролива скорбит умирающий град Арканар,

что героям опять не хватает албанских фамилий.

Вековая традиция наша – кто смел, тот и съел,

океан Айвазовского мутен, хотя и неистов.

Никакого прогрессорства, это печальный удел

полоумных актеров, отчаянных униформистов.

Не нашлось тебе места в грядущих бездарных мирах,

но едва ли ты станешь томиться у берега Леты.

Никакого надгробия, ибо развеялся прах

над Москвою-рекой, над холмами зеленой планеты.

Ядовитые газы германской войны.

Дирижабли, прививки, котлы, суррогаты.

Как мы были в те годы бездарно бедны!

Как мы были в те годы бездарно богаты!

То цилиндр, то берет, то картуз, то чалма,

и ходили б часы, только сломаны стрелки.

Эту кашу Европа варила сама,

и она же в итоге оближет тарелки.

Если жалко алмаза – сойдет и корунд.

Если жалко ведра – так сойдет и бутылка.

Первой скрипкою будет какой-нибудь Бунд,

и дуэтом подхватит какая-то «Спилка».

То ли хлор, то ли, может, уже и зарин.

Миномет на земле, а в руке парабеллум.

Аспирин, сахарин, маргарин, стеарин

и пространства, где черное видится белым.

А еще есть Верден, а еще Осовец,

и плевать на эстонца, чухонца, бретонца,

а еще есть начало и, значит, конец —

все двенадцать сражений за речку Изонцо.

А еще ледяное дыханье чумы,

а помимо того – начинает казаться

что на свете и нет ничего кроме тьмы,

комбижира, кирзы и другого эрзаца.

И ефрейтор орет то «ложись!», то «огонь!»

и желает командовать каждая шавка,

и повсюду Лувен, и повсюду Сморгонь,

и не жизнь, а одна пищевая добавка.

И кончается год, а за ним и второй,

а на третий и вовсе отчаянно плохо,

а Россия обходится черной махрой,

а Германия жрет колбасу из гороха.

И события снова дают кругаля,

потому как нигде не отыщешь в конторах

ни селитры, ни серы, ни даже угля,

и никто не заметил, что кончился порох.

Полумесяц на знамени бел и рогат,

окровавлены тучи, и длится регата,

и по Шпенглеру мчится Европа в закат,

незаметно пройдя через пункт невозврата.

От Борьки до Васьки, от Васьки до Гришки,

от Гришки до тушинских мест,

и к Ваське опять все на те же коврижки,

и все их никак не доест.

Где лен, где крапива, где хрен и где редька,

где хутор, а где и сельцо.

И все-то равно, что Мартынка, что Петька —

лишь бегай да гладь брюшенцо.

За глупых валахов, за мрачных ливонцев,

за прочих вонючих козлов —

отсыплют поляки немало червонцев,

немало отрубят голов.

Коль рая не будет, не будет и ада,

нет друга, так нет и врага;

прибравши подарки, всего-то и надо

удариться снова в бега.

В Москве ли, в Калуге, в Можае ли, в Туле,

восторгом и рвеньем горя,

уверенно, строгость блюдя, в карауле,

стоять при останках царя.

Прыжки хороши и движения ловки,

но лезть не положено в бой;

вот так он и пляшет от Вовки до Вовки

кружась, будто шар голубой.

При нем торжествует закон бутерброда,

скисает при нем молоко.

Он – двигатель вечный десятого рода,

как маятник деда Фуко.

Не действует яд на подонка крысиный,

тот яд для него – перекус,

и нет на земле ни единой осины,

что выдержит эдакий груз.

…Но облак вечерий закатом наохрен,

но тянет с востока теплом, —

а жизнь коротка, и пожалуй, что по́ хрен,

гоняться за этим фуфлом.

То ли вздремнуть еще, то ли пора

глянуть, взошла ли звезда?

Ночь отлетает, как дым от костра,

кто ее знает – куда.

Знать бы теперь, высока ли цена?

Где ты, флейтист-крысолов?..

Городу Гамельну очень нужна

старая песня без слов.

Время прощения давних обид,

время прощанья в ночи,

молча смотри на поток Персеид

и ничего не шепчи.

Веки прищурь и проверь глазомер,

и тишиной опьяней:

помни, услышится музыка сфер,

если ты помнишь о ней.

Завтра все то же, что было вчера,

жизнь избегает длиннот,

только звучат из колодца двора

семь удивительных нот.

Мой друг, не жалуйся, не сетуй,

а присмотрись-ка к жизни этой,

гляди – в округе

коллекция зловещих тварей,

лепидоптерий, бестиарий,

мир Калиюги.

Здесь, что в Багдаде, что в Дамаске,

уж как-то слишком не до сказки

разумной, вечной.

Здесь лишь войной полны театры,

змея – не символ Клеопатры,

а знак аптечный.

Здесь, раздвигая мрак великий,

сквозят чудовищные лики,

вся нечисть в сборе.

Сочится серою планета,

здесь не Россия и не Лета,

здесь – лепрозорий.

Здесь нет для гордости предмета,

здесь ни вопроса, ни ответа,

ни свеч, ни воска.

Одни отчаянье со злобой.

Не пасовать – поди попробуй,

раз карта – фоска.

Уж как ты спину ни натрудишь —

терпи, казак, никем не будешь,

мест не осталось.

Коль можешь – верой двигай гору,

и ежели судьба не впору —

что ж, бей на жалость.

А перемирье – вещь благая,

ушла война – придет другая,

мы тленны, бренны,

бывает в Пасху панихида,

и даже «Красный Щит Давида» —

предмет военный.

А если мир – подобье Бога?

Не жаль тогда ни слов, ни слога,

но будем прямы:

быть может, разница ничтожна,

но мир, в котором всё возможно —

сон Гаутамы.

Что ж, сон как сон – так пусть продлится,

здесь никакой причины злиться:

вот, скажем, атом,

а вот другой – они не схожи,

так нечего пенять на рожи

российским матом.

Спит мотылек – чего уж проще?

Он видит сон – китайца в роще.

Будить не смейте!

И знайте: право есть у Бога —

взяв человека – хоть немного

сыграть на флейте.

Мелодию, что Он играет,

никто из нас не выбирает

да и не слышит.

Но Божий Дух – во сне и в яви,

где хочет – уж в таком он праве —

живёт и дышит.

Жертвенный знак треугольной звезды,

свет благотворный.

Поздний закат и скамья у воды

темной, озерной.

Символы я до конца не пойму,

данные свыше.

Всё, что вовек не скажу никому,

Боже, услыши.

Дай лишь возвышенный миг тишины,

внемлющий Боже,

песне, которой слова не нужны.

музыка – тоже.

Долгие годы и тяжкие дни

кратко исчисли,

ну, а потом хоть на миг загляни

в душу и в мысли.

Видишь, не ведает строчек и нот

сердце-бедняга,

И настоятельно в бездну зовет

темная влага.

Детской руке удержать не дано

ворот колодца.

Все остается, что пало на дно,

все остается.

На доске расставляем фигуры. Итак —

грянул гром в кипарисовой роще.

Генерал Кактотак навидался атак,

отдавая приказы попроще.

Отчего б не предаться великим мечтам?

Мы пустыни пройдем и болота,

не жалея снарядов, займем Чтототам,

говорил генерал ван дер Ктото.

Не приличен мужчине постыдный покой,

а война – это все же наука,

и поэтому надобно взять Анакой, —

говорил адмирал Якасука.

Выл любой чинодрал, объявляя аврал,

наступала великая дата,

удирал адмирал, генерал удирал,

умирать отправляя солдата.

Но, скитаясь по разным местам и скитам,

головою стуча о ворота,

уходил от погонь, пропадал Гдетотам,

еретик Оборжал Якогото.

Относительно тихо на свете сейчас,

но, однако, на этой неделе,

мы боимся, к ответу потребуют нас

эти славные Осточертелли.

Но и этот исход недостаточно крут,

соберутся и тонкий, и тощий,

и потянутся к нам, и кураж наберут

пресловутые Бутти Попрощи.

Блекнет и догорает

закат на грани ночной.

У переправы играет

келпи, конь водяной.

Влага до пены взбита.

слезы в глазах стоят,

бешеные копыта

обращены назад.

Думай не про копытца,

а присмотрись пока:

мокрый конь превратится,

в юношу или быка, —

ржет он, мечется шало:

но не увидишь дня,

если факела или кинжала

не сможешь бросить в коня.

Утро наступит хмуро,

спрячется в тень беда;

но маячит та же фигура

там, где журчит вода;

там, где темнеет заводь,

и что-то тянет ко дну,

туда, где привычно плавать

синему табуну.

Все же окончить надо,

этот немой разговор.

в сердце тлеет досада,

так подними же взор:

за каледонской чащей

ты разглядишь вдали

смутный, но настоящий

западный край земли.