Высокие ступени - читать онлайн

Запомни день – второе сентября,

Холодный свет на подмосковной даче.

И то, что ты, судьбу благодаря,

Его провел вот так, а не иначе.

Был долог путь, и «Красною стрелой»

В ночь разделен на долгие отрезки,

Где бушевал разболтанный прибой,

Бесстыдно задирая занавески,

Где спутница сулила под коньяк

Блаженство в обтекаемом вагоне,

Но это пролетело кое-как,

Я был тогда в надежной обороне.

Но здесь, сейчас, в прореженном лесу,

Мне жаль ее, да и себя, пожалуй,

Я слово дал, что смерти не снесу,

И ворочусь к легенде обветшалой.

И выполнил. Пускай несется гром

Экспресса под ночные кривотолки.

Мы были вместе – только не вдвоем.

Стакан упал. Я подобрал осколки.

Над вечерней водой,

Далеко на востоке,

Где закат золотой,

Слаще винной настойки,

Где слепят купола

Затемненных мечетей,

Ночь на все налегла

И – наркоза целебней.

Вот снотворным питьем

Темнота подступает,

И под Млечным Путем

Звездный мел рассыпает.

Засыпай же верней,

Без тоски и заботы,

Это черни бледней,

Ярче всей позолоты,

Дальше этой земли,

Больше этой печали,

Спи пловцом на мели,

Кораблем на причале,

Дальней дымкой планет

За Полярной звездою,

Спи, ведь выхода нет,

Падай в небо пустое.

Разливается всклянь,

Сон своим океаном,

Эту позднюю рань,

Подыши покаяньем,

Сон почетнее дня,

Ночь огромнее жизни,

Так возьми же меня,

Обними и оттисни.

Цементный городок был невелик,

Пыль оседала в бездне океана.

Не о таком мечтал чужой старик,

Не о таком болела ночью рана.

Как он попал сюда? И почему?

Снотворное не приносило пользы,

В сиротском обустроенном дому

Он загадал: «Что дальше будет? После?»

Под утро снился столь обрыдлый сон:

Чердак дощатый, потеснивший сосны.

Но он держался близ литых колонн —

Все сожаленья, в сущности, несносны.

Бильярд был в парке – доллар два часа,

Совсем недорого и по карману.

Но с кем играть? Дурная полоса,

И вечный аромат марихуаны.

Но после ночи утихала боль,

Он тут же добивал свои подставки,

Не получался только карамболь —

Шар в лузу падал, словно по заявке.

В неярком свете пристальных витрин

Он шел назад, раскуривая «Кэмел».

И вечера густой ультрамарин

Иную жизнь в воспоминаньях пенил.

Выжлятник уже поджигает пожар,

Вставай, просыпайся, Иосиф!

Засыпан снегами знакомый бульвар,

Разносится посвист полозьев.

Я здесь помолчу неизвестно о ком,

Шагая светающим Невским,

Но приторный кофе с густым молоком

По синим течет занавескам.

Я здесь постою на законном ветру

Проспектов пустых Петрограда.

Свое со стекла отраженье сотру —

Такая мне будет награда.

Волхвы не боятся могучих владык,

И княжеский дар им не нужен,

Волхва не приманишь на сочный балык,

Не втянешь в обкомовский ужин.

А утро спешит по Фонтанке моей,

И дует в железную спайку.

И вот я стою у закрытых дверей,

Где зеркало корчит всезнайку.

От Обухова моста до Чернышёва

Четыре квартала, всего четыре квартала.

В эту ночь света июньского и большого

Совсем мало.

А когда-то казалась мне эта дорога длиннее жизни,

Не истоптать ее, не запомнить,

В пору было писать с пересадки письма,

По пути ночевать на скамейке в полночь.

По пути попадались мне знаки, намёки, приметы,

Открывались ларьки, запирались склады.

На Гороховой рупор орал куплеты,

И томились купеческие аркады.

А теперь этой ночью, одним залихватским шагом

Одолеть это можно, но толку мало.

Потому что я также как раньше лаком

До всего того, что по совести не хватало.

Потому что время сжимает реки,

Побережья, улицы, двери, стены,

Но стакан лимонада и чебуреки

Остаются целы и вожделенны.

Ну, а то, что уходит, навсегда остается

В необъятном зрении, в свете давнем,

По копейке оплачивается, как банкротство,

Задыхается в жизни немым рыданьем.

Закованный залив заснежен до Кронштадта,

о, слабосильный день!

И только ты одна, одна не виновата…

А в чем? И думать лень.

Зима пуржит с утра, мерцает север дикий,

томит Гиперборей,

не прекословь, не плач, печали не накликай,

не трогай якорей.

Теперь за нас январь на лыжах по торосам —

туда или сюда.

И если мы теперь друг друга не забросим,

тогда – когда?

Полярной этой тьмой накрыты серп и молот,

орел, единорог,

Нас ждут на берегу алхимик и астролог,

безумец и пророк.

Проворное лицо у ангела Господня

с кровинкою стыда,

На почте тарахтит еще

междугородняя

белиберда.

А наша тень идет за нами по пороше

и обгоняет нас,

Побудь еще со мной, ты мне зимы дороже

в смертельный час.

Темное золото Петропавловки

Было мне, инженеру, вместо опалубки,

И пальто небрежно на плечи наброшено,

Но ведь я и не ждал ничего хорошего,

Кроме дальней дороги в лучшие странствия,

Кроме единорога, ручного и страшного,

Кроме женщины в черном белье, где так много прозрачного,

Кроме нового века, чудного и мрачного.

Вот и прошло сорок лет, все случилось, и, все-таки,

Знаки и зодиаки оказались пустыми красотками,

Я выхожу к Адмиралтейству и целую гранит на набережной,

Хватит мне маргарит в этой партии клавишной.

Вот этот лев у моста с мордою Аракчеева,

Все это неспроста, да кто же ловчей его,

Вот этот всадник на медной кобыле и змея его,

Но всегда-навсегда это уже несменяемо.

Бей и убей, повали в этот снег, нет мне спасения,

И, наконец-наконец, истинное воскресение.

Да, я останусь, вернусь, выброшу деньги и слухи я,

Вместе с Милосской мы оба такие безрукие,

Бьем вам челом, полным числом, кровью и подданством,

Если сегодня на слом, мы равнодушны к почестям.

Я ведь ваш блудный сын и вот обнимаю колени я,

Незабываем, необходим, вот уж и все моление.

Красивый дылда с бледной рожей,

На Маяковского похожий,

Во сне является ко мне,

За пазухой – бутылка водки,

В запасе – правильные сводки,

Он в прошлом греется огне.

Он – футурист, он – будетлянин,

Бурлюк им нынче прикарманен,

Он Хлебникова зачитал,

Он чист, как вымысел ребенка,

И чуток, точно перепонка,

Что облепила наш развал.

Зачем-то Кедрин им обруган,

Он нетерпим к своим подругам,

Одну он выгнал на мороз,

Он отсидел четыре года,

Пьян от заката до восхода,

До Аполлинера дорос.

Он говорил, а мы внимали,

Он звал нас в сумрачные дали,

Где слово распадется в прах,

Где Джойс и Кафка лишь начало,

Где на колу висит мочало,

Туда, туда на всех парах.

Работал в «Интуристе» в Риге,

Влачил не тяжкие вериги,

И сбросил их и – утонул,

В истериках, скандалах, водке,

Посередине топкой тропки,

Смешав величье и разгул.

Где Штакеншнейдер выстроил дворец,

На Герцена (теперь опять Морская),

Меня туда водил еще отец

В год довоенный, за собой таская.

В сорок шестом я сам туда ходил,

В кружок, где развлекались акварелью,

Но никого вокруг не восхитил,

И посейчас я чувствую похмелье.

««Эклектика»», – сказал искусствовед,

когда спросил я через много лет,

а он махнул рукою безнадежно.

Эклектика… Ну как это возможно?

Ведь мой отец погиб в сорок втором,

А я мешал здесь охру и краплаки,

И это был не просто детский дом,

А способ жизни на сырой бумаге.

Отец и сам неплохо рисовал,

И на меня надеялся, быть может,

Но если я войду в тот самый зал,

То догадаюсь, что меня тревожит,

Ведь я не сделал то, что он велел,

Что завещал – искусство для искусства.

Мой бедный дар обрушился в раздел,

Где все так своевольно и не густо.

Теперь здесь ресторан, голландский клуб,

И только по краям – архитектура,

Но, расспросив, меня пускают вглубь,

Быть может, узнают, но как-то хмуро.

Эклектика! Но не согласен я,

Досада быть эклектикой не может,

Печаль отца, потемки осеня,

Карает сына, узнает и гложет.

Оглушенная массой парада,

Лобным местом и ГУМом впотьмах,

И летательного аппарата,

Над тобой неуемный размах.

Головой Пугачева и Стеньки

Огрызавшейся злее и злей,

Сапогом, перешедшим ступеньки,

По которым войдем в мавзолей.

Стылым утром под траками танка,

Перепачканных трупами глин,

Семафором того полустанка,

От которого марш на Берлин.

Перемятым букетом младенца,

Поднесенным у Спасских ворот,

Конвоира, стрельца, диссидента,

Скоро взятого здесь в оборот.

Не скудеет твоя дешевизна,

Искаженный твой голос не стих,

Косоротым лицом большевизма

На прохожих портретах твоих.

Пятипалой звездой из рубина,

Перебоем курантов и снов,

Ты воистину неистребима

И ушла в эту крепь до основ.

Полуостров, похожий на череп,

На расколотый грецкий орех,

Виночерпий в овечьем меху,

Ублажающий всех,

Ботанический короб на лаве,

Остывший вулкан,

Сохранивший в раскопах

Костяк, великан.

Шлем, источенный ржою,

Веницейский узорный доспех,

Под живою паршою

Вседоступный, открытый для всех,

Перерытая галька,

Кровяной сердолик,

Может, скифский рельеф,

Набегающий из Чертомлык

И курортная прозелень,

Балюстрада, над морем балкон,

Перекошенный раструб,

Пластиночка на граммофон,

Голубая шашлычная,

С бараниной и коньяком,

И раскачка привычная,

Бьющая в нос прямиком,

Полуночная музыка,

Растворившая синус волны,

Лукоморье, вместившее

Амфоры и стаканы,

Баттерфляй для дельфина,

Жалкой юности южный загар,

Упреждающий ястреба,

Припограничный радар.

Архилох, археолог,

Я, пишущий на черепах,

Черепки собирающий ситом,

Просеявший прах,

Добирающий горстку,

По макушку ушедший в раскоп,

Отыскавший могилу вождя,

Карадаг, Перекоп.

Осины, ивы около запруд,

И заросли осоки, и дорога,

Болото, кочки – все, что есть вокруг —

Великолепно, в сущности – убого.

Искусство, необъятный твой пейзаж

Нас помещает в бездну сердцевины,

Какая точная, естественная блажь,

Художник, как Адам, возник из глины.

Но если отойти в далекий зал,

Стать на границе лучших откровений,

И высмотреть, что быстро срисовал

Бродяга, сумасшедший, новый гений.

Там паровозик на краю земли,

Повозка со снопом у переезда,

Пустующая лодка на мели,

Все движется намеренно и резко.

Все вместе с ним. Отбросив свой мольберт,

Сам живописец – нищий и богема —

Спешит в Париж, чтоб выполнить обет,

Из Амстердама или Вифлеема,

Теряя тюбики, чужой абсент глуша,

Среди народных скопищ и уродов,

И соскребая лезвием ножа,

пронзительные очи огородов.

Когда я в эту комнату зашел,

Они сидели за столом так долго,

Что подустал и разорился стол,

Заветрелась закуска и заволгла.

А в захмелевшем воздухе густел

Осадок разговоров или шуток,

Перед прощаньем возникал раздел

Необходимой жизни промежуток.

Но было, оставалось пять минут

Еще сказать и выпить на дорожку,

Закончить миром этот страшный суд,

И вновь начать не страшный понемножку.

В передней не толпились у пальто,

А уходили прочь поодиночке.

Борис и Миша говорили, что

Нельзя остановиться на полстрочке.

Но утро обещало долгий день,

Шифрованную молоком страницу,

И одному – безбожье деревень,

Другому – бегство в желтую больницу.

А я остался ночевать, и спал

В той комнатушке старшего из братьев,

Где черновик Ахматовой мелькал,

Как снег в окне, потемки разлохматив.

И снился мне какой-то дружный век,

В котором все усядутся по кругу,

Где остановка и неспешный бег

Вдоль времени и вопреки испугу.

Там, на Ивановской, на Двадцати Восьми

Панфиловцев обледенелых Химок,

Среди бубновалетчиков мазни,

Портвейна, забав и недоимок

Жил-был художник. Невеликий рост,

Штаны с пятном, ковбойская рубаха,

Но холст его сиял из-под корост,

Как кирпичом начищенная бляха.

Он силился все это объяснить,

Но опускался, как весы от груза,

И сам сбивался, обрывая нить:

«Смотрите, братцы – «Едоки арбуза».

А живопись сияла, как могла,

Зеленым и малиновым, и алым,

И краска, раздеваясь догола,

Рассказывала сны под одеялом.

И он уехал. Захлебнулась даль,

И новые холсты повисли чисто

В тех галереях, где на вертикаль

Вскарабкались кубисты и фовисты.

На улице Сен-Мор у Пер-Лашез,

Где из окна не видно нашей тени,

Он все рисует, точно в первый раз,

Ничуть не удивляясь перемене.

Все также ослепительно чудно,

Сверкая расцветающим металлом,

Гудит в ушах Целкова полотно,

Огромное – зеленое на алом.

Я помню те аккордеоны

Немецкие, в конце войны.

А вы попрали все законы,

Нас убивая без вины.

Они «Лили Марлен» играли,

«Катюшу» или «Венский вальс»,

в атаке или на привале,

Бетховена – в который раз.

И вот опять, где Мюнхен дышит

Всей европейскою жарой,

Где «Мерседес» упрямо движет,

Все также веет стариной.

И снова на аккордеоне

играет отставной солдат,

пока на Золотой Мадонне

лучи закатные горят,

опять «Катюша» или даже

«Лили Марлен», «Собачий вальс»,

и лишь Христос стоит на страже,

к евангелистам обратясь.