Высокие ступени - читать онлайн

«…А тот, кто умер, снова ищет тело», —

Сказала ты, и крылышки надела,

И вылетела в первое окно.

Расплылся сумрак мятою вороной,

Монах с клюкою показался сонный,

Закрыл собой распахнутое дно

Шестой реки Аида: сновиденье

Такую видит в матовом подземье,

Не понарошку демоны живут.

А ночь нежна ленивою постелью,

Не так ли, Фицджера́льд? Какому кхмеру

Открыть глаза – видения убьют.

Ты улетела в первое… жива ли?

В небесном мире ангелы щелчками

Сбивают монструозных малышей:

Близнята так похожи на папашу, —

Какой иголкой к вашему пейзажу

Кошмарик в рисовалке миражей

Пришпилить, а? Не умерла, не умер?..

Окраска ночи – оберштурмбаннфюрер:

В проявке демон сущий Айсман Курт.

Всё в беспорядке: в космосе и дома,

У ангела от вечности саркома,

А в горлышке ангина и абсурд.

Ландшафты сновидений, ветки совьи,

Обмякшие от точной пули дрофы:

Впадаю в сны, а – подхожу к черте,

В которую стучатся волны Леты

И бьются в дебаркадер Яндекс-ленты,

Но нет о крылышкующей вестей.

Лепрозорий встаёт с петухами в колониях жарких.

Колокольчик с другим колокольчиком только на «ты».

Просыпается Лазарь Святой, чтоб кормить этих жалких,

Этих сильных: в глазах расцветают пустые цветы.

Забирают у девочки бедной здорового сына:

К островному посту Спиналонга[1] приплыл катерок.

В небе синего – пропасть, закатного много жасмина,

В бледно-розовом облаке прячется греческий бог.

Прокажённые смотрят на мир не твоими глазами,

Что им птицы метафор и ящеры метаморфоз?

Курит В. Ходасевич, Поплавский плывёт за буйками…

Ангел мятую розу на каменный берег принёс.

Прокажённые видят любовь не твоими глазами,

Что им праздник метафор, животные метаморфоз?

Курит В. Ходасевич, Поплавского метит стихами

Божий Дух или демон, кто больше в Борисе пророс?

Почему Б. Поплавский плывёт за буйками? Не знаю.

Да и сам Ходасевич какого хераскова тут?

Так и тянется адский стишок к виноградному раю,

Там грехи отпускают и солнце к столу подают.

…Эксцентричный дурак всё расскажет, конечно, случайно,

Прокажённые спят: видят жизни другой оборот.

Докурил Ходасевич… На пасеке необычайной

Б. Поплавский в аду собирает поэзии мёд.

Смотри: зима в личине декабря

Опять детей зацапала с утра

И одарила сахарною пудрой.

Вот так проснёшься, выглянешь в окно —

А жизнь прошла, иллюзии на дно

Легли, как то прославленное судно[2],

Где жизнь спадала с каждого лица,

И музыку играли до конца,

И альбатросу не хватало неба.

Так говорю, и – блазнится, что та

Костлявая с косой из-за куста

На автора глядит совсем без гнева:

Скорей индифферентно в смене дней,

А жизнь светлей играющих детей,

И Снежной королеве что тут делать?

А если тролли в воздухе парят

И зеркало одушевляет ад —

Пошли на три ублюдочную челядь.

Всё как-то легче обмануть себя,

Когда в бокале градус декабря

И день уже как точка невозврата.

Заглянет демон – угощу его,

Не зря смешали это волшебство:

Для привкуса четыре капли яда,

Зато во сне проснёшься молодым,

Захваченный волнением чудным,

И что-то там покажется в природе,

И ты опять в летающем пальто

Идёшь к любви на праздник или до…

Чтоб выпить утро на волшебной ноте.

Где-нибудь, может быть в Южном, сегодня снег:

Снег в октябре-ноябре там привычный ход.

Нивхи и айны танцуют небесный шейк,

Тот, о котором не пишут в журналах мод.

Да и другим автохтонам каюк давно,

К золоту местных сапсаны не знают путь.

Сабли японских циклонов – всегда кино,

Пагода в страшном и белом теперь по грудь?

Эта земля, как известно, конкретный факт —

На черепахах стоит (никаких слонов).

Древний правитель Фу Си видел в этом фарт,

Сколько драконов назад, не скажу веков?!

Ангел в носках шерстяных и другой типаж —

Грубый старик – оба знали меня в лицо.

Вечность в карманах и смерть так и носят? – блажь

Или привычка? (Крути, Соломон, кольцо.)

Золото местных не вскрыто пока никем,

Старых фантазий вытянулись хоботки…

Ветер глядит в паранойю своих поэм,

Белое с белым выносит с утра мозги.

Если приеду, я знаю, услышу, что

Стильная вышла в старухи, художник мёртв.

Тот, кто имел на плечах самолёт-пальто,

Не улетел, а убит в перестрелке орд.

После смерти, твоей ли, моей

Никогда мы не вспомним, что жили,

В сновиденьях ловили чертей

На черте, за которой курили

Два-три призрака, что состоят

У бабищи с косой на посылках,

Утром «мутят», как Борджиа, яд,

Самым умным разносят в бутылках.

Слышен хохот их пьяных коллег:

И в чистилище в ходе пирушки,

Коль захочешь попробовать crack —

Принесут в лучшем виде Петрушки.

И незримо друг в друга войдут

На ногах аллегории глюки,

Слепят с массой извилин абсурд,

Здравствуй, улица Вязов и Крюгер![3]

Сны сойдутся на страшных мечах —

Вот мечей только нам не хватало.

Кто-то в чёрном прошёл на понтах —

И бесшумных видений не стало…

…Если буду заброшен в Аид,

Не хочу, чтоб стояла ты рядом.

В тех краях никого не простит

Сердце, что перемечено адом.

Что мне завтра, когда под Селеной

Жук-олень, пролетая, – разбился,

И борей захлебнулся в смятенной,

Крепкой ноте в трёх метрах от пирса.

И река заворочалась пеной,

Не заплакал, но вытеснил воздух

Старый призрак с игрушкой-гиеной,

Притворяясь при сумрачных звёздах

Тем, кого я узнаю едва ли.

Рваной шторой навесилась туча

Над рекой цвета тёмной эмали…

Загадай – и фантазия щучья

Не случится, так скрипнет калиткой,

За которой в бессмертье возможно

Забрести с виноватой улыбкой:

Вот граница, а вот вам таможня.

Старый человек откроет книгу

И давай читать, чтоб видеть фигу,

Или сливу жизни, или что?

Сам он вопросителен и мрачен,

Тучей в рваных шортах озадачен,

Молнией в карминовом пальто.

Слышит звук бегущего состава,

Видит персонажа, что, не сбавя

Обороты жизни, пьёт коньяк

С девушкой в купе – слегка за тридцать,

Ну из тех, которая вам снится

В нереально-глянцевых мирах.

После 2:05 по Лиссабону

Поезд ощутил под сердцем бомбу —

Ту-ту-ту… ушёл в загробный круг.

Всех взорвали чёрные герои:

Наша пара взмыла над рекой и —

И упала в реку, что на юг

Смотрит рыбой. Дева в нежить вышла:

Скалится ундиною, не скисла,

«Светлый» друг – вампир по четвергам.

…Старый человек висит на глюке:

Вурдалак сидит на потаскухе,

Пишет кровью детям в «Инстаграм»:

«Упыри живут почти два века…

Больше крови, сумерек и смеха,

В кровососы не выходят все!»

…Дева смотрит ведьмой и русалкой:

Всё двоится (автора не жалко).

Выпиты самбука и абсент.

После смерти лицо человека становится синим,

Фиолетовым даже, и в тине болотной глаза.

Небеса покрываются мглою. Блестящим фуксином

Накрывает Селену, хранящую все адреса.

Персонаж «после смерти» – лицо в фиолетовой мути,

Из глазниц выползают личинки, внушают кошмар…

«Это старый колдун, – говорят папуасные люди, —

Даже после кончины своим посылает сигнал».

Неустойчивый свет над деревней рисует светило,

Неглижируя на Тробриане туземным пером,

Вне контекста записок: «Как хочется кофе и сыра» —

Это я говорю или, может быть, некий фантом?

Малахитовый змей, обитающий в мангровой роще,

Обещал превратить меня в призрака и – обратил.

Становлюсь дикарём, замерзаю в тропической нощи,

Вытираю в подкорке Европу, как призрачный мир.

В окруженьи абсурда, кораллов атолловых, тварей,

Обращающих мифы в деревья, а тыкву в бутыль,

Я сошёл тут с ума в деревянной на сваях хибаре,

А кругом Соломоново море на тысячи миль.

Дом вождя разукрашен тотемным столбом, малаганом…

Непристойные позы в ходу у прелестниц, вчера

Предлагали заняться любовью, травой и обманом

Завлекали, курили пахучую смесь у костра.

Черепа черепах тут чернеют среди чернокожих…

Подозренье мозги пробивает: зачем капитан

«Эсперансы» оставил меня? – неудачливый грошик

Перед нашим походом я бросил в гранитный фонтан.

По приказу локального мага мне вытянут душу

Деревянною трубкой, в особую дырку земли

Закопают… а детям дадут обглодать черепушку.

…Над кокосовой пальмой смеётся осколок зари.

«Похититель верблюдов и золота спит на песке…» —

Вот напишешь такое, но видишь – за окнами вьюга

Распускается кобрами, крутит воронки к реке,

Желтоватый фонарь смотрит жёлтым на жёлтого друга.

Всё становится белым, и контур бумажной луны

Размывается, и – вот и спряталась в космосе спектра.

Как персидские лампы, включаю бессонные сны,

Те, что жили в холодное, слишком холодное лето.

Чем пределы снегов не пустыня? Сахара к стеклу

Прилипает, попробуй её оторви, амфибрахий!

То ли я с караваном иду в невозвратную мглу,

То ли мгла подаёт похитителю чёрные знаки?

«Похититель верблюдов и золота спит на песке…»

И в мешках, и в карманах его золотого немало.

Это песня о жёлтом металле, синице в руке,

О подарках маридов, смотрящих куда-то устало.

…Где-то в Северной Африке я обретаюсь сейчас.

Дромадер по гамаде уходит в закатное пламя,

Караван похитителя тащит богатство для нас.

Открывайся, пустыня, по строчкам Омара Хайяма.

Это ветры иллюзий? Реальность? Смотрю, как идёт

Снег песочного цвета и вьюгой навьюжен мехари.

Будет золото бедным. И праздник. И парусный флот.

Корабли марсиан. И феллахские песни Сахары.

Поезда в Поронайске идут по холодной воде,

Проводник поднимает глаза к синеватой звезде,

Машет ручкой составу зимой, а весною поёт,

На любой остановке написано прописью: «Nord».

Твой двойник до сих пор засыпает в зелёном купе:

Сновиденье цветёт, и архангел сидит на гербе

Незнакомого места и курит чертовский табак,

И мальчишка стоит, точно некий из прошлого знак.

Поронайский состав до Парнаса дотянет навряд:

Отгадать парадиз стало трудно, а выглянуть в ад —

Много проще, чем жизнь чешуёй зарифмованной скрыть,

И архангел вверху продолжает взатяжку курить.

Остановка. Вагон проводник открывает. Душа

Вышла в мятом своём и куда-то идёт не спеша

По воде ли, по суше… Ты выпустил слово. Ты сам

Что-то плёл о таком полуночникам и поездам.

Смотрит ангел-очкарик-двойник-одиночка на юг,

Нет в печурке огня, тот, что бился, отбился от рук…

Паровоз постоит и, заправившись сказкой морской,

Станет слушать опять, как тоскует твой голос живой.

Сад говорил на языке жар-птицы,

Которая вчерашней сказкой снится

И, как всегда, сулит жемчужный клад.

Возможно всё, когда листвой смущённой

Нагнётся жизнь и мальчик изумлённый

Обнимет в сновиденье яркий сад.

Сад скажет: что ты потерял, ребёнок,

Тебя как будто видел я спросонок

И забывал в потерянной листве?

Кого ты ищешь, твой Мегрэ из книжки,

Скурив две трубки, не откроет фишки:

Кто твой отец? И с кем ещё в родстве?

Глаза отводит старый сад, а ветер

Перебирает тех, кого приметил,

Когда смотрел, как дождь смывает все

Следы того, кого признал бы малый,

Селена впишет грустный взгляд в сценарий

И остановит луч на той слезе,

Что спрятана в подушку. Мальчик вырос…

Отец – душа на ветер, торс – на вынос,

И мать ни взглядом, ни молчаньем не

Поможет больше. Там за облаками

Вздыхает Тот, Кто вместе с рыбаками…

Сад с головой в рубиновом огне.

Когда остановится поезд – случится весна,

И трав малахитовых небо коснётся лучами,

И ночь будет старым диспетчером осуждена,

И жизнь постоит пять минут под большими часами.

На скромном вокзале последний смещается снег,

На ветке молчанья в жилетке нефритовой птица,

На трёх облаках нацарапан туманный хештег,

Кто первый заметит в вагон голубой превратится,

И будет с гармошкою «катится, катится…» петь

В дуэте с худым крокодилом, очкариком Геной,

О счастье, с которым, обнявшись, легко умереть,

Смирившись, как будто буддист, с непростой переменой.

Когда остановится сердце железное и

Вдохнёт передышку, то вытянут шеи деревья,

И выйдет волшебник, раздарит подарки свои,

И музыкой брызнет мобильник с повтором припева.

Когда остановится скорый, посмотришь в глаза

Себе молодому, носящему с лёгкостью тело,

В застиранной кофте душа прометнётся скользя,

А выйдет в стране пармезана: метро «Трокадеро»,

А там одиночка, наркушник, сновидец, клошар,

Безумец и лузер, целуя в зелёные губы

Старуху с косой, тихо скажет: «Прекрасен кошмар,

Когда мертвецы дуют марши в стеклянные трубы».

Опять в ожиданьи состава свернул не туда,

Дух лузера в ангелы вышел под зонтиком Бога,

В прошедшем столетье старуха телами сыта…

А поезд – дракон изумрудный – придёт в полвторого?

И выйдет весна… если выйдет… Не вороны про

Чудесную смерть говорят, а смешные химеры.

Твой поезд грядущего катится линии по,

Возможно, другой, не открытой ещё стратосферы.

Единороги мокнут на снегу,

Листвой осенней пробуя укрыться.

Пастух кота промолвил: «Стерегу

Я облака, чтоб лучше видеть лица

Тех призраков, которые со мной

В тени деревьев вымокших до нитки…»

Свет межсезонья выкрашен листвой,

Того гляди зима войдёт в калитки,

Которые внутри тебя, внутри

Размытых и текущих парейдо́лий.

Мяучит кот и словно бы: «Смотри», —

Он говорит хозяину неволи.

Стерев сполна о сумерки бока,

Все три единорога обернулись

В темнеющие быстро облака

И влились в ряд фотоиллюзий улиц.

Цвет межсезонья – рыжая лиса

И белый заяц в поисках морковки.

Луна разносит свет, легко скользя,

И шлёт лесам янтарные шифровки.

Пастух зевает, осень в рот идёт

Хрустальными виденьями беззвучий,

Которые скорее видит кот,

В наколках серых дышащие тучи…

И чем закончить, если не дождю

Отрыть ворота, чьи замки ослабли…

Пастух внутри себя взлетает в ту

Загробность, что котам доступна как бы.

«Вот и ты засыпай», – говорит манускрипт человеку…

А за окнами бродят уставшие псы и коты,

Обнимают дворы и задворки, как ближнюю Мекку,

У которой подходы и выходы больше грустны,

Чем иллюзии, что на деревьях растут в тёмно-синих,

В перламутрово-чёрных и всяких таких полуснах,

«Засыпай», – говорит книжка-фишка, а – слышится: «Скинь их»,

А кого и зачем – не увидишь в миражных очках:

В правом стёклышке мгла, в левом, видишь, фигурка к фигурке —

В сизоватом тумане неспешно идут старики,

Бьётся что-то в груди, точно красное в песне-печурке,

Только ангелы знают зачем эти двое близки.

Ту-ту-ту поезда, самолёты летают по плану,

Голубеет Маврикий, и в «космос таких не берут» …

Зигмунд Фрейд повздыхал, раскурил цвета рейха «Гавану»,

На сто пятой страничке в сангине заката Бейрут.

Домовой лепетнул: «Нет тут связи, захочешь – не свяжешь…

Засыпай в облаках муравьём, а в камене – сверчком,

На грифоне летай… растворись в двойнике-персонаже,

Что ни в сказке сказать, ни черкнуть ненормальным пером».

…Вот и сказке конец, если можно назвать это сказкой,

И куда эти двое за облаком без багажа?

Может, облако это, а может быть, домик с терраской?..

Из потрёпанной книжки слезой покатилась душа.

Уже фонари приукрасили, как сумели, в столице затем,

Что праздник рисует застолье в мозгах. Волхвы, говорят, в Вифлеем

Отправились, чтоб чудеса подогреть, напомнить слепым о звезде,

А в городе шастает белая Смерть. Ты спросишь: «Не близко?» – «Везде» —

Ответит, смеясь, нарастающий смерч. Ну ладно, не смерч, а – пурга,

В которой теряется всякая речь. «До смерти четыре шага» —

Не рэпер, старуха с косою поёт. Тут фанов не сыщешь с огнём,

С билборда глядит альпачиновский чёрт, а в башне Других астроном

Поддал и забыл, что смотреть на Восток положено даже в метель

Вседневно-всенощно, проснись-ка, дружок, открой запредельную дверь,

Иначе волхвы позабудут, зачем куда-то идти в холода,

И рухнет на голову всем Вифлеем, и дьяволом станет звезда.

Луна светильником зелёным,

Как было сказано, взошла.

В окне космическим перроном

Зависло небо. Хутора

Звездинок тянутся над мутной

Рекой. Река разбила лёд.

Зелёный чай шанхайно-чудный

Втекает в рот.

В широколиственное хаки

Леса обтянуты. В лесах

Стоит в фисташковой рубахе —

Урод? Шишимора? Монах?

И держит в твёрдом клюве майна

От жизни с музами ключи,

Авантюрином пахнет тайна —

Ты знал? Молчи.

И в черепахово-зелёном

Вздыхает чайник, словно бы

Он согревает обертоном,

Как передатчик не судьбы,

Но части фатума, в котором

Скорее бред, чем парадиз.

Не устрашай посулом голым,

Взгляни, сервиз

Мерцает яшмово-зелёным,

Ты знаешь этот редкий цвет?

Я расскажу не полусонным,

А тем, которых больше нет…

О том, что я, как этот чайник,

Вдохну, а выдохну – у них,

Там перевозкой правит частник —

Хароныч-фрик.

Сеанс зимы. В кинотеатрах – мрак.

Над крышей ангел держит ветхий флаг.

Затишье: ни «вампиров», ни знакомых.

Небедные отправились на Юг

На вкус проверить солнечных подруг,

В прозрачных отразиться водоёмах.

Снег голубой, молочный вышел весь.

Раздулся воздух. Глянцевая смесь

Заката растекается над лесом,

В котором макабрических зверей

Не более чем в небе журавлей…

Сгущённый мрак карминное порезал.

Ты здесь любил, поскольку молод был,

Ходил кругами, и крутил винил,

И забывался полудетским смехом,

Когда она ловила облака,

Сухою выходила из греха…

В сапфировый, подобно туарегам,

Закутывалась… С огненной водой

Дружила ночь: в бутылке дорогой

К утру не оставалось даже капли:

Не Капри тут, а – фокусник Восток,

На фоне сопок госпиталь и морг,

Музей, где есть скелет японской цапли.

Кто третьим был, теперь неважно, но —

Закончилось сердешное кино

В местах, где посейчас узкоколейка.

…Зачем и как вишнёвый срублен сад? —

Понять нельзя. Закрыл писатель сайт,

А у любви накрылась батарейка.

Молоко звериное глотает

Змей Горыныч, обещает – жесть.

Дымчатая темень нарастает,

Снег летит, как запределья весть…

Старый рыцарь зажигает факел,

Думает, что монстра победил.

Змей смеётся – это доппельгангер

Воину сраженье уступил.

В шесть голов кошмарил он героя,

Шесть хвостов до неба распускал,

Шерсть топырил, ликантропом воя,

Брал на понт, как здешний неформал.

Пропадал с радаров битвы, снова

Выпускал смарагдовый огонь.

Было то кроваво, то свинцово,

И казалось облако с ладонь…

Ширилось светило Самаэля,

В Пятом Небе знающего толк,

На болотах выросла химера:

Хвост гадюки, туловищем волк.

Снег слетал с катушек в пользу драки,

Бились в эпилепсии ветра.

Скалились в лесу мутанты-самки,

И крестились рядом хутора.

Головой качал над ними ангел,

Схватка завершилась наконец,

Проиграл не Змей, а – доппельгангер, —

Клон, двойник, придумщик и гордец.

…Настоящий едет в «Мерседесе»,

Пролетает в бизнес-джете над…

Прячет клад в заговорённом месте,

В кладе яйца: в чёрных яйцах фарт.

Макабрический гном переходит границы любви,

Дует в огненный шар, просыпаются духи травы,

Астарот приседает на корточки, чёрные сны

Выпускает на волю из клеток такой глубины,

О которой всё знают шуты и нахмуренный пёс

Из седых гримуаров, в которых он шерстью зарос…

Духи снадобье трав под подушку видений кладут:

В полушарии правом кого-то молиться ведут,

А захочешь увидеть, что в левом – да ладно тебе —

Плачет девочка, шарик умчался, и нитка скорбей

Размоталась, покуда там мойры плели, да не то —

Постаревшую женщину бросил мужчина в пальто.

И циклопы в своём одноглазии в тартар летят,

И цветёт в одноглазье уродов невиданный сад.

Духи трав, проникая в тела, набираются сил —

Кто кого подсадил, кто кого раскурил, кто забыл…

Макабрический гном курит трубку пахучей травы:

Проплывают ашрамы Тибета и грёзы Тувы,

Аллегории виснут над теми, кто знает, о чём

Говорит незавидный и в меру упитанный гном.

На последней затяжке из трубки встают облака,

Может, шарик вернулся из красного города Кха?

Астарот уменьшается в росте и двигает в ад,

Духи трав поднимаются выше и тянутся над…

Скоро наступит день, и Харон в запале

Скажет: «Поток огромный, мне лодки мало,

Да и обол ваш медный в аиде-баре

Не принимают больше. Кому я пара,

Если в мозгах вода, а в лохмотьях буря?

Если занять сумею в подземном денег,

Сразу уеду в город – литература!

Мне подойдёт любое: аферы, демпинг,

Трафик травы и счастья в хороших дозах,

Ну, и с герлой, конечно, в Доминикану.

К чёрту баркас и этот корявый посох,

То есть весло, с которым я тут за гранью…»

Вот что тебе приснилось в снотворном мире,

Или ещё каком, понимай как хочешь,

Всё-таки это лучше, чем петь в могиле —

Что-то в подобном духе легко бормочешь,

Не зажигая света, включая жалость

К старому речнику, а не к душам Леты,

Корни всего такого – Костлявой жало

И на стене шифрованные беседы.

…В ванной подходишь к зеркалу – вот же номер —

Видишь лицо Харона: «Пройдёмте к лодке…»

Грязная птица Стикса в дверном проёме,

Как вариант ехидной загробной сводки.

«Никуда не ходи», – говорит

Мозг, расплавленный вязкой жарою,

Снился с книгой дождя не друид,

Но похожий: стоял над рекою,

Заклинанья шептал-бормотал,

Цветом с местом сливались лохмотья,

Разливал старый месяц нектар,

Мглу зелёную певчая рота

Прошивала. Стоял над рекой

Тот похожий, выпрашивал тучи,

Под мостом ошивался смешной

Призрак жизни, конечно не лучший.

Призрак смерти баркас отвязал

И отправил себя за незримым.

Мозг от жизни чертовски устал,

А случалось, бывал одержимым

Чем-то важным. Теперь ерундой

Так набит, точно птичками Пришвин.

Твой двойник всё стоит над рекой?

Всё стоит. Ну вот так и запишем

В память неба. Жара нарасхват.

И не в пользу двуногих прогнозы.

То ли это июнь, то ли ад…

В ожидании метаморфозы.

Жуками осень смотрит лету вслед,

В фантомный сад с плодами Гесперид;

Какой-то даме непонятных лет,

Что человека в сумерках корит,

Сигналят бесы; вспыхивает страх

В её мозгах? Мужчина – инвалид

Какой войны? Змея шипит: «Дурак», —

И проступает паузами стыд.

Он не ответил. Что тут отвечать?

Он слышит звук: по облакам состав

Идёт туда, где в параллельном – мать,

В молочный колер прячется ландшафт…

А поезд всё идёт по облакам,

А выше Тот, которого никто…

Там место есть Его ученикам,

Там кроткий ангел подаёт ситро.

«Я мог бы стать Его учеником», —

Подумал однорукий… Шаг назад,

В руке синица, а душа тайком

Двух-трёх ворон считает в листопад

В саду, который виден не для всех:

Потерян путь, забыт ориентир.

…В жилетке жёлтой жук похож на тех

Собратьев, улетевших в лучший мир.

Пастор Шлаг идёт на лыжах к Богу,

Долго смотрит Штирлиц в небеса:

Там ведёт по райским кущам кроху

Ангел, закрывающий глаза…

Там на завтрак детям Бухенвальда

Праздники в тарелках подают,

Там своя под крышей счастья Ялта,

В облаках сквозистый перламутр.

Это символ? Может быть и символ…

«И не надо думать свысока

О мгновеньях, рейхсминистр Гиммлер,

Пусть свистят, как пули у виска».

В старой кирхе на органе Гендель…

Дошлый Клаус Штирлицем убит.

(Сытая Швейцария как крендель…)

Отто Макс в надёжном «мерсе» спит.

Бог сидит на синем табурете,

Рядом дети? Не понять и тем,

Кто в разведке получал по смете

В фокусе закрученных дилемм.

А за кадром голос Копеляна,

В вишнях расцветает саундтрек…

То Марúка Рёкк поёт с экрана,

То танцует мёртвый человек.

Шепчет атеисту Бог на ухо:

«Жизнь, штандартенфюрер, не игра!

В небесах бомбёжки после – глухо…

Просыпайтесь, к Мюллеру пора».

…Бог старости дохнул, и – стал ты стар:

И зрение не то, и хуже виски.

Не привлекает, как вчера, вокзал,

Абстрактны и дракон, и василиски.

Откроет пасть закат – и день прошёл,

Вот также Айса перережет нити…

Да ладно. Ну, щемит порой мотор.

Ещё глоток под персик или свити?

Смотри, вот жук чернее всех чернил,

На нём мужчина исхудавший катит,

А выше настоявшийся эфир,

И очевидно, Кто созвездья ладит.

Как стар он, этот, на большом жуке,

И на поэта не похож ни капли.

Но что-то есть в безумном старике…

Они к Парнасу, а потом на Капри.

Почему родился? Почему-то…

Свет хватал ручонкой до небес,

В зеркале и в музыке паскудно

Выглядел без гномиков чудес.

Повзрослел. Летал на самолётах,

Бросил тёплый край и Сахалин,

Видел Бога в самодельных ботах:

Бог покрасил небо в белый сплин.

Девушки прошли как смех и тени:

Вылетели в тёмную трубу,

Верить никому без исключений

Не могу, в карманах наскребу,

Если что, на призрачное право

Серафиму черкануть слова:

«Было запредельно, было ржаво,

Жизнь бросала крошки волшебства».

Серафим, мне слишком одиноко

Шар земной на пальчиках держать,

Над моей кроватью мало Бога…

Вот и вышел зайчик умирать.