Я больше ничего не буду рассказывать о гибели Конфедерации при Аппоматтоксе. То, что уже было рассказано, можно рассматривать как предисловие к настоящей саге о моей жизни, о её движении на запад после моей неудачной попытки «вернуться домой» после капитуляции.
В начале путешествия на Запад моим единственным достоянием, помимо уже описанной личной храбрости, были моя лошадь и старый револьвер, драгунский кольт. Я полагаю, что мы втроем представляли собой не слишком обнадеживающую картину.
Хусейн, как основатель этого неприглядного с виду трио, в полной мере внес свой вклад в то, что мы смотрелись как злодеи. Великолепный гнедой жеребец, в жилах которого, по слухам, текла неразбавленная кровь настоящего бербера, был подарен мне моими солдатами после Чикамауги.
Он каким-то чудом выжил в последние два года войны, но какой ценой! Выпущенная со стороны Союза пуля Минье пропахал кривую борозду на последних пяти ребрах его левого бока. Чтобы уравновесить это, на правом боку было с полдюжины сабельных шрамов длиной в фут, которые старательно наносили разные студенты-янки, хотевшие получить кавалерийские нашивки. В его ухо попала картечина, которая, как я полагаю, предназначалась мне, в результате чего он шлепнулся со всем изяществом осла из Джорджии.
Его зимняя шерсть наполовину облезла, грива и хвост были прорежены пулями и колючками, многочисленные боевые раны и шрамы заросли и придавали ему призрачно-белый цвет – в общем, он напоминал енотовидную собачку, питавшуюся речной водой, и всё же был таким же величественным Росинантом, каким мог бы быть у Дон Кихота-конфедерата. К тому же он был таким худым, что в его тени виднелись дыры.
И не только его внешность была уродской. Душевное счастье Хусейна было чем-то средним между счастьем раненого гризли и лося во время гона. Он ненавидел человечество в целом, и женский пол в частности, и убил бы другую лошадь прежде, чем взглянул на неё. Две вещи в нём были здоровыми: легкие и сердце. Первые никогда не знали усталости, второе было большим и крепким, как бочонок, обитый железными полосами, и бочонок этот был полон лишь одним чувством – неизменной любовью ко мне.
Я был подходящим компаньоном для этого зверя. Мой наряд был серым не просто потому, что это был цвет дела, в которое я верил. Всю мою фигуру, от тульи стетсона с гофрированной каймой до стоптанных носков высоких кавалерийских сапог, покрывал тонкий слой пыли. Это никак не улучшало черты моего лица, которые и от природы-то были не слишком изящными. Однажды я подслушал, как рядовой из числа моих подчинённых описывал меня курьеру.
– Вы найдете Каннела Клейтона слева впереди. Ищите там, где пули Минье летят гуще всего, а мятежники вопят громче. Это будет тот, кто ростом в три топорища и в печах шириной в одно. Если по этим приметам вы его не найдёте, ищите лицо, как у индейца чероки, только с усами, черными, как сердце янки, и жёсткими, как у насторожившейся рыси. Если вы все еще не видите его, крикните «Джонни!». Первый офицер, который завопит: «Вперед, ребята!» – это он и есть.
Этот набросок моих прелестей, хоть и красочный, не нуждается в подробных пояснениях. В моих предках текла черная ирландская и креольская кровь, и в результате я приобрел черты лица, которые больше подходили бы аборигену-убийце, чем джентльмену из Джорджии.
Никто бы не подумал, что простой револьвер может претендовать на индивидуальность, заслуживающую персонального описания. Но драгунский кольт, который висел у меня на боку со времен первого сражения при Манассасе, несмотря на все замены более поздними моделями, это вполне заслужил.
Прозванный каким-то забытым солдатом «Старый Хлопковый Рот», он получил это название среди моих подчинённых из-за количества гостей-янки, которых встречал с истинно южной вежливостью. Считалось, что от него погибло больше янки, чем от дизентерии.
Именно это нежное трио выбрало для своего появления рыночную площадь в Канзас Сити весной 66-го, чуть больше чем через год после Аппоматтокса. Именно столько времени мне потребовалось на Юге, чтобы понять, что янки одинаково относятся к восстановлению и разрушению.
Во-первых, я обнаружил, что плантация Клейтонов стала ярким доказательством высказанной Шериданом Шерману сентенции о том, что война – это ад. Моя мать умерла, а две мои сестры «уехали на Север».
Я слонялся без дела, подворовывая по мелочам и играя в карты от Мейкона до Мобила, от Огасты до Остина. Я плавал вверх по Миссисипи на речном пароходе, играя в азартные игры. В Мемфисе меня подстрелили, и я потерял все наличные и добрых тридцать фунтов веса. Я вернулся домой, будучи двадцатитрехлетним парнем, суровым пограничником, шулером, клиентом борделя и вообще отъявленным хулиганом. Я был в Техасе, и мне там не понравилось. Но я общался с народом и слышал разговоры о Канзас-Сити, Орегонской тропе и Калифорнии.
В конце 60-х Канзас-Сити был главным котлом, в котором варились все обитатели пограничья, а рыночная площадь была сердцевиной в этом котле. Сейчас было межсезонье, когда жители приграничья решили погреться на солнце и поддаться некоторым соблазнам. Тут были скотоводы, торговцы, трапперы и охотники на бизонов с Запада, которые собрались в этом городе, чтобы там провести жаркое лето перед очередной суровой зимой. Здесь были эмигранты, погонщики, разведчики и начальники караванов, которые в последний раз переводили дух, прежде чем отправиться на своих кораблях прерий в плавание по полному опасностей индейскому морю за пределами города.
Здесь были представлены все изысканные товары изнеженного Востока, предлагаемые чумазой бригаде, одетой в оленью кожу, члены которой весной спускались по Миссури из Монтаны и поднимались из Техаса по Красной реке. Здесь охотник на бизонов мог купить одну из новых винтовок Генри за 100 долларов или семьдесят пять лучших шкур. Здесь траппер с верховьев Змеиной реки мог продать пятьдесят зимних бобров за 200 долларов и купить женщину за один доллар. Здесь скотоводы получали чеки за поставку стада на сумму 85 000 долларов после шестидесяти- или девяностодневных перегонов из Стейк-Плейнс и менее чем за двадцать четыре часа оставляли половину или всю эту сумму вокруг рыночной площади и по её притонам.
Моя проблема заключалась в том, где и как раздобыть снаряжение. Это тоже была насущная проблема, но чтобы быть откровенным, я должен признать, что это был сущий пустяк.
На следующий день после Аппоматтокса я продал свою саблю охотнику за сувенирами, лейтенанту Союза за двадцать долларов. Я сообщил своему благодетелю, что этот драгоценный клинок был личной собственностью генерала Гордона, и что он подарил его мне в благодарность за мою верную службу. Тот факт, что я приобрёл его не ранее, чем накануне, у неудачливого офицера-янки ни в коей мере не задел мою совесть. В мирное время всё так же справедливо, как и в военное. Покупатель не должен быть лохом.
Деньги по-прежнему одиноко лежали в нагрудном кармане моей изодранной армейской куртки. Следует признать, что мне пришло в голову, что на случай, если этому золотому тузу понадобится синий джокер, то такая карта висела низко и под рукой в потертой кобуре у меня на боку.
Итак, старый жеребенок, золотая монета лейтенанта и я отправились с рыночной площади с целью улучшить наше благосостояние.
Я бросил поводья на Хусейна, оставив его стоять посреди оживленной площади. Я не беспокоился, что его не будет там, когда я вернусь. Прикосновение к нему стоило бы переломанных костей любому мужчине, не говоря уже о том, чтобы его увести.
Я всегда буду утверждать, что главное для южанина – это правильно употреблять спиртные напитки, а для джентльмена – не путать масти в картах. Моё знакомство с картами и виски началось рано и продолжалось долго. Я полгал, что, помимо прочих мелочей, нужных для самосохранения, смогу позаботиться о себе во время игры в покер. Мои первые мысли о том, чтобы приумножить двадцатидолларовую золотую монету, были связаны с представлениями о стритах, флешах и каре. Я думал, что уже достаточно взрослый, чтобы разобраться в комбинациях, когда ставки были на исходе.
Не потребовалось много времени, чтобы найти интересную игру. Даже с расстояния в десять футов стол казался холодным, как моллюск в тортике со льдом.
Пятеро мужчин, все с виду крутые, расстелили на траве седельную попону в тени рядом с конюшней. Игра велась по всем правилам и, как принято во всех играх в лагере, ставки были высокими.
Вокруг игроков собралась целая галерея представителей пограничного сброда. Протолкнувшись вперед, я несколько минут наблюдал за игрой.
Вожак мошенников, которые хотели обыграть охотников на бизонов, решивших погулять, были отъявленными шулерами. Эти джентльмены с ловкими пальцами изображали из себя честных трапперов или старателей, но на самом деле находились здесь с одной-единственной целью: в поте лица выжимать жир из телят, откормленных на границе. Они работали в паре, и умелая команда получала огромную прибыль в удачный сезон; а удачным был любой сезон, который им удавалось пережить.
Тем не менее, по самой природе своей профессии и аристократичности клиентуры, на которой они практиковались, эти парни почти всегда были стрелками и убийцами. Их тактика никогда не менялась: сперва они для виду проигрывали, а затем начинали безжалостно обирать честного игрока. С этого момента ответом на все возражения против такой игры был шестизарядный револьвер. Честный игрок, который открыл бы рот, чтобы задать какой-то вопрос касательно игры, немедленно получил бы пулю. При таких раскладах немногие могли оставаться честными.
Трех раздач было достаточно, чтобы я понял, где были пятна на этом леопарде. Игра была коварной, как задняя лапа гончей, и в два раза более грязной.
Выйдя из круга зевак, я вытащил старый драгунский из кобуры, крутанул барабан, взвел курок и аккуратно вернул пистолет на прежнее место. Когда я вернулся в круг, один из игроков, бледный и дрожащий, просто встал и вышел из игры. Я занял его место, опустился на одно колено и попросил карты. Когда мне их сдали, я лишь поправил кобуру так, чтобы она была под рукой, спокойно заметив:
– Если ни у кого нет возражений, мы сыграем в честный покер.
Ни одно слово не прервало мягкого падения карт. Те двое, которые подтасовывали ход игры и напротив которых я предусмотрительно расположился, посмотрели на меня чрез попону после того, как упала последняя карта. Затем, не потрудившись больше взглянуть на меня, они взяли свои карты, и игра продолжилась.
В нескольких раздачах, при удаче, не свойственной честной колоде, я выиграл значительную сумму. И вот пришла та самая раздача, которой я и ждал. Судя по ставкам, каждый раз мне выпадал крупный выигрыш. Мужчина справа от меня открыл счет, я поднял. Мужчина слева от меня, маленький старатель с обезьяньими глазами, поднял. Первый из двух шулеров сделал то же самое, и его напарник поднял. Последний игрок сбросил карты. Игра зашла в тупик, и пришло время в последний раз оценить соперника.
Человек слева от меня, тот, что поменьше ростом, был чрезвычайно худой, с прищуренными глазами, нервный и проворный, с почти безгубым ртом и желтоватой козлиной бородкой. Его одежда была стильной и хорошего качества. В перестрелке было бы смертельно опасно недооценить его быструю реакцию.
Другой мужчина был крупным, спокойным, неотразимым, не совсем похожим на обычного картёжника. Наблюдая за его ленивыми, медленными движениями с картами и деньгами, я почувствовал, что в нём есть какая-то животная энергия. За всю игру он не произнес ни слова, делая ставки и выражая просьбы односложным мычанием.
Было трудно определить его возраст, но, вероятно, ему было не меньше тридцати пяти. Одет он был как охотник на бизонов. Два кольта последней модели свисали низко спереди на его массивных ляжках.
Вопреки обычаю, он носил коротко подстриженные усы и был гладко выбрит, в то время как его волосы необычного пепельно-серого оттенка густой порослью выбивались из-под чёрной шляпы с опущенными полями. Его кожа была обожжена солнцем прерий и имела цвет красного дерева. Это, в сочетании с его странными светлыми глазами и серебристыми волосами, создавало незабываемый контраст. Он был плотного телосложения, хотя ещё до того, как он сделал свой ход, я знал, каким должен быть: легким, проворным, хитрым, ослепительно быстрым.
Теперь мы все взяли карты. Раздавал человек по имени Слейт. У меня было три дамы, я вытащил четвертую и валета. Единственные звуки, которые издавали наблюдатели – это случайный кашель, нервное покашливание и шорох множества ног в густом слое пыли. Я, даже не оборачиваясь, знал, что те, кто стоял позади меня, отступают назад.
– Сколько ещё осталось в твоей стопке?
Мои слова, обращенные к Слейту, нарушили самую напряженную тишину, за которую я когда-либо платил.
Не поворачивая головы, которая была опущена, когда он изучал свою сдачу, он поднял свои светлые глаза, пока они не встретились с моими. Это был первый раз, когда наши взгляды встретились. Признаюсь, на мгновение я занервничал, и, если бы у меня были крылья, я бы уже парил далеко-далеко отсюда. Это чувство прошло, и, поскольку по правилам настольной игры, игрок должен ответить на вопрос, Слейт рассказал мне то, что я хотел знать.
– Триста.
Его голос был ровным, как щелчок взведенного курка.
– Хорошо, мой друг.
Я надеялся, что мой голос не дрожал, как мокрая собака во время грозы с градом.
– Я поддерживаю.
Через мгновение все доллары, которые были в поле зрения, оказались на середине попоны. Маленький человечек то и дело поглядывал на Слейта, но тот ни на секунду не отрывал взгляда от моей фигуры в центре поля, которая, вполне понятно, включала в себя мои карты, мои руки, мой револьвер.
Игра достигла точки невозврата. Зрителям, должно быть, казалось, что я играю на руку шулерам. Я собрал большой банк, поставив на их комбинированные карты, и очистил стол после последнего подъёма после розыгрыша.
– Вскрываемся.
Фраза, произнесенная низким голосом, возымела такое же благотворное действие, как стакан ледяной воды, выплеснутый на поясницу. Пусть никто не говорит вам, что волосы на затылке не могут встать дыбом; у людей волосы встают дыбом в буквальном смысле этого слова.
– Дамы. Их четыре.
Я подтвердил свои слова, показав карты.
– Фулл, – сказал мужчина пониже ростом. – Десятки и валеты.
Здоровяк, казалось, колебался. Все мое тело напряглось. Затем он выложил карты.
– Четыре туза.
Моя левая рука лежала на земле передо мной, правая была свободна и легко лежала на правом колене.
– Я полагаю, вы не слышали меня, когда я сказал, что мы сыграем в честный покер.
Я едва узнавал свой собственный голос.
Рука Слейта замерла на полпути к банку.
В более спокойные времена и в более спокойных местах обвинение в шулерстве при игре в карты оказывалось самым надежным аргументом в пользу начала перестрелки. У обоих моих противников были двуствольные пистолеты. Мне за своим тянуться не пришлось.
Коротышка потянулся за своим, и я выстрелил ему в живот. Он вытащил пистолеты, хотя их дула не поднялись выше земли. Краем глаза, когда мой взгляд и револьвер были прикованы к Слейту, я увидел, как другой игрок медленно скользнул вперед, широко раскрыв глаза, и его тело вместе с пистолетами опустилось в грязь конюшенного двора. Он перекатился на правый бок, попытался что-то сказать, у него хлынула кровь, и он умер.
Рука Слейта застыла в воздухе.
– Ещё ставки?
Мой голос охрип от напряжения.
Слейт отдернул руку. Глядя мне в глаза, как в самом начале, он очень тихо проворчал:
– Я пас.
С этими словами он вскочил на ноги движением, которое не имело ни начала, ни конца. Не было больше ни слова, ни взгляда. Он просто повернулся и исчез; толпа расступилась, пропуская его, и снова сомкнулась, чтобы его поглотить.