Погода в Копенгагене в конце лета была крайне неустойчивой. Короткие злые ливни со шквалистым ветром сменялись периодами затишья, когда яркое солнце за считаные минуты высушивало улицы, выманивая народ подышать свежим воздухом. Но стоило лишь выйти за дверь, как очередной налетевший неизвестно откуда шквал снова загонял людей под крышу; те же, кто не смог сразу найти укрытие, оказывались во власти хлещущих струй и моментально промокали до нитки. Сезон отпусков шел на убыль, однако на улицах все еще можно было встретить множество туристов, узнать которых не составляло труда по расслабленной прогулочной походке и слегка небрежной одежде.
Стоя у окна своего кабинета в здании префектуры полиции Копенгагена, Конрад Симонсен всерьез размышлял о том, не началась ли у него депрессия. Прошло двое суток с тех пор, как главный инспектор стоял на ледяном панцире Гренландии, созерцая покоящийся в нем труп Мариан Нюгор, и с того времени он чувствовал, что никак не может отойти. Впервые за всю его долгую карьеру убийство подействовало на него столь угнетающе, что у него никак не получалось заставить себя сосредоточиться исключительно на его раскрытии. Ситуацию не улучшало даже то, что он прекрасно понимал: нынешнее его настроение, как это ни прискорбно, связано с другим убийством, все обстоятельства которого теперь необходимо будет пересмотреть и оценить заново. Раз за разом он повторял себе, что подобная реакция является только лишним подтверждением его психического здоровья и доказывает, что он еще не окончательно отупел в эмоциональном плане. Но и это не помогало. Фактически ему лишь с превеликим трудом удавалось заставить себя отвлечься от всего этого и заниматься ежедневной работой. Вдобавок сказывалось и плохое самочувствие, игнорировать которое становилось все сложнее и сложнее. В последние несколько дней Симонсена постоянно преследовали зуд и ломота в ногах, он перестал считать выкуренные сигареты; единственное, что ему еще, удавалось, так это с грехом пополам соблюдать диету.
В довершение всех неприятностей нынешней ночью ему так и не удалось уснуть. Голова раскалывалась от мыслей вплоть до того самого момента, когда первые птичьи голоса наступающего дня исполнили шутливый гимн его бессоннице. Но что было хуже всего – сколько он ни пытался, ему никак не удавалось удобно пристроить ноющие ноги. За утро он несколько раз давал себе торжественные обещания записаться на прием к ведомственному психологу, однако, конечно, так этого и не сделал. Как, впрочем, и многого другого, в отношении чего за последнее время неоднократно принимал твердые решения, которые так и не выполнял. Угрызения совести Симонсен давно уже привык откладывать на потом – авось все как-нибудь само собой рассосется.
– Позвонить и сказать, что ты задерживаешься?
В голосе Графини, сидевшей у него за спиной и время от времени бросавшей на него тревожные взгляды, чувствовалась ласковая озабоченность. Главный инспектор ощущал запах ее духов – совсем такой же, как и она сама: свежий, вселяющий оптимизм и настраивающий на позитивный лад. Себя же между тем он чувствовал чем-то вроде корма для рыб. Так и не дождавшись от него ответа, Графиня продолжила:
– Мы вполне могли бы перенести начало на полчаса – ничего страшного в этом не будет. Ведь не горит же, в самом-то деле?!
– Ничего страшного, пусть, черт возьми, подождут, – злобно прорычал Конрад Симонсен.
– Тоже верно, пусть подождут, им это только на пользу пойдет.
– И что им вздумалось поднимать такую шумиху? Чушь какая-то. Ведь с самого начала все задумывалось как простое совещание. Как тут прикажешь работать, когда все кому не лень постоянно являются ко мне с разными дурацкими проверками?!
– Что ж, ты прав – это абсолютно недопустимо.
– Да прекрати ты мне поддакивать! Неужели у самой нет никаких оригинальных мыслей на этот счет?
Наступило тягостное молчание. Вовсе ни к чему ему сейчас все эти приторные охи и вздохи – от них лишь острее чувствуешь жалость к самому себе. Внутри у Симонсена все так и кипело от с трудом сдерживаемой ярости из-за полного непонимания, которое, казалось бы, демонстрируют все вокруг. Он на миг зажмурился и усилием воли взял себя в руки.
– Прости, Графиня. Я не хотел тебя обидеть.
– Все в порядке, знаю. Кроме того, я ведь не какая-то там кисейная барышня.
Умение не ссориться по пустякам относилось к числу ее неоспоримых достоинств. В противном случае все их отношения уже давным-давно бы расстроились. А так они развивались – медленно, осторожно, как у тринадцатилетних подростков, постепенно притирающихся друг к другу. Маленький шажок навстречу, за ним еще один, еще, и так постоянно.
– Не знаю, сколько раз за последние четыре дня мне приходилось это говорить, – сокрушенно сказал Конрад Симонсен. – Прости, извини, не обижайся! Скоро я готов буду каяться перед каждым, с кем довелось общаться. Вам самим это уже, наверно, противно слышать.
– Не забивай этим голову, Симон. Постарайся сосредоточиться и прийти в себя. Я звоню и говорю, что ты задерживаешься.
Он не стал спорить, тем более что поступить так в сложившейся ситуации было, по-видимому, правильнее всего. Когда Графиня положила трубку, он вернулся к теме прибывших с проверкой незваных гостей.
– А из МИДа кто там приехал?
– Какая-то шишка – насколько мне известно, директор некоего департамента. Не знаю – а точнее, не помню, – как там его по имени. Ходят слухи, что в аппарате начальника Главного управления полиции весьма всем этим недовольны. Присутствие этого субъекта расценивают там как недопустимое вмешательство, однако кто-то, по-видимому, сумел их урезонить.
– Н-да, вообще-то мне это тоже кажется странным. На каком основании он лезет в наше дело? Или все опять-таки упирается в историю с канцлером? Да нет, не верю, этого попросту не может быть.
– Все гадают – ведь здесь замешаны и немцы, и американцы, и гренландцы, – но в точности никто ничего не знает.
– Может, попытаешься разобраться во всем этом, Графиня? Хотелось бы все же знать, что происходит в рамках порученного мне расследования.
– Ладно, обязательно.
Внезапно Конрад Симонсен улыбнулся – впервые за сегодняшний день.
– Вчера ведь я тебя просил о том же самом? – почти весело сказал он.
– Если распоряжение было бы разумно, его не стоило бы повторять.
Оба рассмеялись, что порядком разрядило атмосферу. Главный инспектор тяжело плюхнулся в свое кресло.
– Ты ведь прекрасно знаешь, во что все это в конечном итоге вскоре упрется?!
– Все мы, разумеется, читали материалы дела об убийстве в районе Стевнс Клинт, и никто не сомневается, что всех тех, кто участвовал в том расследовании – в том числе и тебя, – это, по-видимому, здорово задевает.
– Да уж, будь уверена.
– Но ведь случаются же ошибки – все-таки все мы люди, а не боги.
– «Собака»! Хорошо еще, она псом тогда меня не обозвала.
– Не знаю, о чем разговор, но ты меня всерьез пугаешь. Если ты не в состоянии присутствовать на совещании, мы вполне можем тебя подменить – я или Арне.
– Нет, попытаюсь сам со всем этим справиться. Так будет лучше.
– Может быть.
– На самом деле я отчаянно боюсь того, что может случиться, если я сдамся и выброшу полотенце на ринг.
– Пойми, Симон, жизнь – это не боксерский поединок. Надо бережней относиться к себе. Есть вещи, с которыми в одиночку не справиться. Следует прибегнуть к помощи, профессиональной помощи.
– Сам прекрасно знаю. Скажи-ка лучше, что ты собираешься делать во второй половине дня?
– Зависит от того, что ты собираешься мне поручить.
– Не против проехаться со мной и навестить одну женщину, муж которой покончил с собой в 1998 году?
Графиня ответила не сразу, но Конрад Симонсен и не думал ее торопить. Наконец, спустя некоторое время, она снова заговорила:
– Хочешь сообщить ей, что вы тогда ошибались?
– Что я ошибался.
– Что ты и масса всех прочих ошибались?
– Она все это время верила в своего мужа, ни на секунду не сомневалась в его невиновности, а меня просто назвала собакой. Представь себе – самое сильное выражение, которое она себе позволила, несмотря на то, что именно я сломал ей жизнь, вернее, уничтожил то, что от этой жизни оставалось после того, как над ее дочерью зверски надругались, а потом задушили.
– Ты считаешь, ехать к ней – хорошая идея?
– Я долго над этим размышлял и полагаю, что да. Кроме всего прочего, это самое меньшее, что я могу для нее сделать, – ведь именно благодаря мне был осужден невинный человек.
– Но ведь он не был осужден.
– Нет, был – улики ясно свидетельствовали против него.
– Да, но до суда так и не дошло.
– Самоубийство не лучше. Какой кошмар он, должно быть, пережил!
– Я съезжу к ней с тобой. Вы условились о встрече?
– Да, мы должны быть в Хаслеве к четырем.
– Но учти, если что-то пойдет не так, я сейчас же увезу тебя, как бы ты там ни вопил и ни хныкал. Предупреждаю заранее. Можешь не сомневаться, если возникнет необходимость, я так и сделаю.
Симонсен лишь слегка пожал плечами и попросил:
– Сделаешь для меня еще кое-что? Я тут договорился встретиться сегодня вечером в Хойе Тострупе [7] с… с одной женщиной. Можешь позвонить и отменить нашу встречу? А я пока схожу ополосну лицо.
Графиня благосклонно кивнула. Нацарапав на листке номер телефона, комиссар протянул его Натали.
– Спасибо! Спускаемся через пять минут.
С этими словами он ушел; Графиня сняла трубку телефона. Она прекрасно знала, кому именно ей предстоит звонить. Склонность Конрада Симонсена время от времени обсуждать свои дела с некой пожилой ясновидящей из Хойе Тострупа была, пожалуй, одной из наименее охраняемых тайн их убойного отдела, хотя перед шефом все сотрудники неизменно делали вид, будто им ничего неизвестно. Что касается самой Графини, то хотя она и не имела никаких предубеждений по отношению к так называемым ясновидящим, однако ее немало испугала та форма, которую приняла телефонная беседа. Вцепись в Стина Хансена, Баронесса, и ни в коем случае его не отпускай. Прилипни к нему как репей и ни за что не дай себя стряхнуть. Это вопрос жизни и смерти. Во что бы то ни стало, Баронесса, во что бы то ни стало. Нет ничего важнее этого.
Без всяких дополнительных уточнений или пояснений – одно лишь настоятельное указание. Повторенное, как крик о помощи, дважды, трижды, пять раз – она не помнила, сколько точно, – сухим хрипловатым голосом, и продолжавшее звучать эхом даже после того, как Графиня, окончательно сбитая с толку, пообещала выполнить то, что от нее требуют. А это обращение – Баронесса! Какое-то неприятное, прямо-таки зловещее, что ли?! Она на некоторое время задумалась, с отсутствующим видом глядя куда-то вдаль, и наконец приняла решение. Во-первых, ничего не рассказывать Конраду Симонсену о состоявшемся разговоре – у него и без того проблем хватает, – и во-вторых, тоже пойти ополоснуть лицо.
Тем не менее, когда они уже шли по коридору в направлении зала заседаний, обоих как будто прорвало. Может, они слишком торопились, выходя из кабинета, и потому не успели обсудить все вопросы, и вот теперь, когда представилась такая возможность, пытались наверстать упущенное. Конрад Симонсен осторожно начал:
– Черт возьми, боюсь, как бы не расплакаться, когда начну рассказывать о ней. Хнычущий начальник убойного отдела – то еще зрелище.
– А что, если тебе ограничиться лишь предысторией, а продолжит уже Арне? Я же ясно вижу, тебе просто необходимо отдохнуть.
– Хорошо, так и решим.
Быстрое согласие шефа было настолько неожиданным, что Графиня даже поперхнулась – выходит, зря она старалась, заранее придумывая аргументы в защиту своего предложения.
Они прошли мимо уборщицы, которая старательно снимала с потолка паутину пестрой щеткой, насаженной на длиннющую бамбуковую палку. Поравнявшись с ней, они, не договариваясь, дружно умолкли. Женщина мельком улыбнулась им, не отрывая взгляда от потолка и делая свою работу. Когда они отошли настолько, что она уже не могла их слышать, Графиня продолжила:
– Кроме того, полагаю, тебе стоит подумать о том, чтобы на недельку переехать ко мне. Мне кажется, тебе это сейчас совсем не повредит.
Предложение было неожиданным. Вроде бы настолько далеко они еще не продвинулись. По крайней мере, до сих пор им обоим так казалось. И тем не менее Конрад Симонсен даже не сбавил скорости, отозвавшись:
– Что ж, охотно.
Подчас жизнь гораздо проще, чем мы пытаемся представить ее себе. Мягко положив руку на плечо спутника, Графиня остановила его. Прежде они никогда не целовались на работе, да и вне ее это случалось не так уж часто. Однако сейчас это произошло. Поцелуй вышел в высшей степени добропорядочным: на подобающем расстоянии, вытянутыми в трубочку губами – совсем как в каком-то водевиле.