Легкий морозец, спустившийся ночью на землю, подсушил дорожную грязь и покрыл лужи местами прозрачной, местами молочно-белой, хрустящей под лошадиными копытами ледяной коркой. Трава пообочь дороги сверкала под восходящим солнцем седым инеем. Березы, среди которых сейчас пролегал путь Ратьшиного отряда, потеряли почти все листья. Только кое-где колыхались под ветром гибкие ветки, на которых еще трепетали не слетевшие до сих пор уже даже не желтые, а какие-то сероватые скукоженные листочки.
Кони шли крупной рысью. От их разгоряченных тел поднимался пар, тут же подхватываемый ветром и развеивающийся бесследно в прозрачном воздухе. Ветер ощутимо пробирал холодом сквозь подбой плаща и поддоспешник. Ратислав поежился и запахнулся поплотнее.
Воевода степной стражи ехал в Рязань с невеселыми вестями для великого князя в сопровождении пяти десятков воинов охраны. А еще с ними ехало в Рязань татарское посольство. Недобрым словом будь помянуто. Особо не спешили: с Юрием Ингоревичем Ратислав сносился почти каждодневно при помощи гонцов, потому князь знал, что происходит на степной границе. Знал и о посольстве.
Ехали из Крепи. Тем же путем, что и тогда, ранней осенью два месяца назад. Вот только если тогда на душе у Ратьши было просто тревожно, то сейчас он пребывал в самом мрачном расположении духа. Немудрено, зная, какая сила подступила к рязанским границам.
Маленький отряд, следуя изгибу дороги, выехал на крутой берег Прони. Свинцово-серая лента реки была подернута рябью волн. Ни лодок рыбаков, ни купеческих или каких других судов не видно. Словно затаились все, чуя приближающуюся угрозу. Впрочем, крестьяне в сторону Рязани ехали. Везли кто свежезабитую живность, кто муку, кто огородный овощ. Везли живых кур, гусей, даже поросят, сотрясающих прозрачный морозный воздух пронзительным визгом. Ну что ж, татары татарами, а жить-то надо. Да и не все знали, какая на самом деле опасность грозит в этом году из степи. Ну очередной набег, мало ли их пережили. Даже если и поболее, чем обычно, степняков придет, схроны в лесах на такой случай имеются, пересидеть со всем скарбом есть где. А избы пожгут, так не впервой, отстроимся.
Смерды, попадающиеся на дороге, с любопытством поглядывали на татарское посольство. Страха в них не чувствовалось. Да и то, рязанца напугать непросто.
М-да, конечно, кто-то пересидит нашествие. В дальних деревеньках и сельцах так почти наверняка. А как с городскими жителями? Да и с ближних окрестностей сколько народу в города сбежится. Только вот сумеют ли из-за стен отбиться? Если вспомнить судьбу булгарских городов, то вряд ли. Собирать большое ополчение и биться в поле, чтобы не допустить находников на рязанскую землю? Можно, конечно, попробовать, но уж слишком неравны силы, если верить покойному Ли-Хаю. Да и сам Ратьша видел, какая силища двигается из степи.
Дорога снова вильнула в лес. Здесь среди голых вязов, лип и осин попадались молодые сосенки и елки, радуя глаз густой темной зеленью. Бледное, почти уже зимнее солнце полностью поднялось над лесом и даже стало чуть-чуть пригревать. Ветра здесь, в лесу, почти не чувствовалось.
Ратислав сбросил с головы в подшлемнике (тяжелый шлем был приторочен к передней луке седла) куколь плаща, подставил лицо под ласковые солнечные лучи. Потом вдохнул полной грудью морозный воздух. Хорошо-то как! Хорошо… Могло бы быть, кабы не татары. Он оглянулся на рысящих в хвосте монгольских всадников. Опять потянуло ледяным ветерком, неприятно холодя шею. Ратьша снова набросил на голову куколь, опустил голову, решив подремать: поднялись рано, еще в полной темноте. И в путь тронулись тоже затемно: дни коротки, а основную часть пути лучше пройти по свету. Нет, подремать не получалось: в голову полезли воспоминания последних двух месяцев.
Могуте тогда удалось все же уйти, добравшись почти до черниговской границы. Татарскую погоню отпугнул разъезд черниговцев в сотню всадников. Татар было больше, но они почему-то не решились вступать в бой. Может, имели наказ не задираться с русскими. Скорее всего, так.
Сейчас Могута в Крепи, обустраивает схрон, находящийся на левом берегу Прони, верстах в двадцати в глуби лесной, болотистой дебри. Садиться в осаду в маленькой крепости при таком нашествии самоубийству подобно. Ратьша этого делать не собирался. Но кто знает, как что сложится. Лучше быть готовым ко всему. Да и бросать обжитое место жалко. Вряд ли, конечно, Ратислав окажется во время набега у себя дома. При войске и князе будет наверняка. Но, опять-таки, кто знает, кто знает…
Тогда сотне степной стражи, поскакавшей вдогон половцам, преследовавшим Ратьшин отряд, удалось захватить двоих поотставших от своих степняков. Допрашивали их уже в Онузле, куда Ратислав со своими людьми добрался пораньше и остановился для роздыха. Опять же, надеялся, что привезут туда языка. Надеялся не зря. Правда, пленные половцы знали не слишком много.
Оказалось, что отряд их из племени одунов, перешедших под руку монголов уже года три тому назад. Крутились вблизи рязанской границы они, оказывается, чтобы встретить отряд Ли-Хая для сопровождения и охраны его в тех местах. Еще сказали, что в зиму готовится большой поход. Но вот на кого, не знали. Больше ничего путного из них вытянуть не удалось.
На следующий день Ратислав в сопровождении полусотни всадников отправился в Рязань. Спешили. У каждого из отряда имелось по три заводных лошади. Вымотались смертельно, но домчались до стольного града за пять дней. Там с глазу на глаз боярин поведал великому князю все то, что узнал от пленного богдийца.
Выслушав Ратьшу, Юрий Ингоревич надолго замолчал. Потом досадливо крякнул, хлопнул ладонью себя по бедру и попенял:
– Плохо, что не довезли живым богдийца.
Ратислав сокрушенно покачал головой, ответил:
– Прости, великий князь. Недоглядел.
– Ладно. – Юрий махнул рукой. – Все понимаю. Это тут, сидючи в тереме, хорошо укорять да поучать. В Диком поле всего не предусмотришь. Хорошо, сам уцелел, сведения привез.
Юрий Ингоревич снова покачал головой.
– Вот только живого языка показать князю владимирскому было б куда лучше. Ну да ладно, будешь ты вместо оного. Сегодня отдыхай, в баньке пропарься, а завтра поедем во Владимир. Расскажешь Юрию Всеволодовичу все, что узнал. Не отдохнешь, конечно, толком, но сам знаешь, время дорого.
Ратислав кивнул.
– Ступай, – отпустил князь боярина.
Добирались до Владимира десять дней. Сначала на лодьях поднялись по Оке до Коломны, пограничного с Владимирским княжеством города, стоящего на месте впадения Москва-реки в Оку. Потом вверх по Москва-реке до города-крепости Москвы. Дальше верхами до Клязьмы и уж по ней опять на лодьях до стольного Владимира.
Беседу с великим князем Владимирским имели в тот же вечер, как прибыли. Было тому уже за пятьдесят. С последнего раза, как Ратьша его видел два года тому назад, князь заметно раздался в теле, волосы поредели, под глазами появились нездоровые мешки.
Юрий Всеволодович внимательно выслушал рассказ Ратислава, спросил много чего, но все с умом, по делу. Потом сказал:
– Оно, конечно, все складно. Да вот только мои лазутчики доносят, что с устья Оки, от Новграда Нижнего татары хотят ударить. На Владимир метят. Отряды их уже чуть не к стенам Нижнего подъезжают.
– Хитры басурмане, – возразил Юрий Ингоревич. – Хотят запутать тебя. На Волге у них два тумена всего. А основной силой ударят с юга по нам.
– Два тумена тоже сила немалая, – погладив бороду, ответил владимирский князь. – Это двадцать тысяч конных воев. Пусть даже чуть меньше. Отправлю тебе помощь, а как ударят? Чем остановить?
– Укрепи Нижний, чтоб зубы об него обломали. Оставить его позади не взятым татарове побоятся. А сил у тебя поболе, чем у нас, хватит и нам помочь, и от двух десятков тысяч степняков оборониться.
– Силенка есть, – согласился Юрий Всеволодович и надолго замолчал. Потом произнес: – Буду думать над тем, что сказали. – Провел пятерней по редким волосам, повторил: – Буду думать.
Потом великий князь поднялся со стульца, заставил себя радушно улыбнуться и пригласил:
– Теперь на пир, гости дорогие. Не побрезгуйте тем, что Бог послал.
Пировали недолго, ибо устали с дороги.
Гостили во Владимире три дня. В день последний, ближе к вечеру, оба Юрия снова имели беседу. На этот раз наедине, без Ратьши. Говорили долго. Юрий Ингоревич вернулся в покои далеко за полночь. На вопросительный взгляд Ратислава, караулившего у двери гостевого покоя, рязанский князь устало махнул рукой.
– Сказал, что будет смотреть, как сложится. Но если поймет, что бьют главной силой по нам, обещал помочь.
– Ну хоть так… – произнес Ратьша.
– Спать давай, – буркнул князь. – Завтра выезжаем.
Вот так закончилась поездка во Владимир.
Десять дней на обратный путь. Вернувшись, Юрий Ингоревич отправил в Чернигов племянника Ингваря с Евпатием, просить помощи у князя Михаила. Но видно было, что в помощь эту он уже почти не верил, ведь у границ Черниговского княжества тоже кружили татарские тумены, гоняющие по степи половцев, и черниговский князь Михаил тоже может резонно предположить, что степняки готовят удар именно по нему.
Еще через три дня, в самом конце второго осеннего месяца листопаденя, Ратислав выехал на степную границу, а перед этим отправил гонца в Муром к родителям невесты с извинениями по поводу не состоявшейся свадьбы. Когда теперь будет эта свадьба? Да и будет ли? С собой взял вернувшегося к этому времени счастливо спасшегося Могуту.
Остановился в Онузле. Самое удобное место: сюда сходятся все сведения от степных дозоров. В этот раз Ратьша не отпустил их по домам зимовать. Дозоры продолжали нести службу со всем тщанием, как в теплое время.
Тревожные вести начали приходить уже в начале третьего месяца осени, груденя. С юга появились отряды татар. Вернее, половцев, перешедших под их руку. Отряды небольшие, но было их много. Спервоначалу половцы не трогали землепашцев, забравшихся далеко в степь. С рязанскими дозорами тоже не задирались. Впрочем, и рязанцы на этих татарских подручников не нападали, ведь здешняя степь – земля ничейная: кто хочет, тот по ней и ездит.
Ратислав все же отправил людей по хуторам и селениям земледельцев с наказом собирать скарб, животину и уходить на север в рязанские пределы. Они, надо сказать, уже сами были готовы к тому: слишком явственно тянуло грозой из глубины степи. Правда, не все: всегда найдутся те, кому жалко уходить, бросать дом, распаханную землю. Такие надеются, что как-нибудь обойдется. Пройдет стороной гроза.
Потом отряды половцев начали сливаться в более крупные, по две-три сотни всадников. Вот эти уже начали зорить поселения тех упрямцев, которые не захотели покидать насиженные места. Жгли дома и в покинутых селищах. Над степью поднялись дымные столбы от пожарищ.
Воинов степной стражи было меньше, чем шныряющих по границе степняков. Малочисленные дозоры тем более не могли противостоять крупным отрядам находников. Ратислав приказал собираться разбросанным по степи стражникам в Онузле. За степью оставил следить совсем мелкие дозоры, которые должны были доносить о силах и перемещениях степняков, ни в коем случае не вступая в схватки.
В крепости собралось до семисот всадников. К ним присоединились еще более четырех сотен мужчин-поселенцев, потерявших свои жилища и обозленных на разорителей. Семьи свои, что уцелели, они отправили на север, за Черный лес. Кто-то остался здесь, в Онузле. Благо места хватало: многие жители, особенно купчишки, почуяв угрозу, покинули город.
Ополчение это мало в чем уступало Ратьшиным стражникам: оружие у них из-за постоянной угрозы набегов всегда было в избытке и весьма неплохого качества. Опыт степных схваток тоже имелся. Ополченцы, сбившиеся в кучу и почуявшие свою силу, рвались в бой. Воины степной стражи – тоже. Ну что ж, не сидеть же за стенами. Ратислав решил укоротить обнаглевших от безнаказанности татарских прихвостней. Да и языков набрать надо было.
Выехали рано, еще затемно. Ратьша взял с собой пять сотен степной стражи и всех ополченцев, коих набралось четыре полных сотни и полусотня с десятком. Весьма внушительная сила!
Две сотни воинов из степной стражи он оставил оборонять Онузлу. Тиун Тимофей раздал из княжьих запасов оружие безлошадным беженцам, пожелавшим участвовать в защите стен города-крепости. Таких набралось еще две с половиной сотни. Среди них, правда, по большей части были безусые юнцы и старики за пятьдесят, но вполне еще крепкие.
Двинулись на заход солнца: там последний день поднимались дымы от сожженных селищ. Ехали доспешные и оружные, готовые к бою. К полудню добрались до веси в десяток дворов, стоящей на берегу небольшой речки, притока Польного Воронежа.
Дозорные, посланные далеко вперед, донесли, что в селении расположился отряд половцев сотни в три всадников. Строения они пока не жгли, видно, ночевали в них. Ну правильно, ночами на землю уже опускался мороз, а ставить шатры, должно быть, лень. Похоже, половцы встали на дневку. Во всяком случае, никакой подготовки к выдвижению из селища заметно не было. Конский табун пасся в полуверсте от околицы на заливном лугу. Трава там все еще зеленела, напитанная влагой от близкой речки. Табунщиков не видно. Должно быть, прилегли где-нибудь у речных кустов, дремлют. Полуденное солнышко все еще немного греет, несмотря на позднюю осень, а день выдался ясный, на небе ни облачка. Укройся овчиной и млей в тепле.
Дворы веси раскинулись вольно вдоль бережка, растянулись чуть не на полверсты. За дворами подальше от берега – огороды, еще дальше щетинятся стерней сжатые поля. Меж домов бродят редкие, какие-то полусонные половцы. Количество их, сидящих в домах, прикинули по величине табуна. Выходило действительно сотни три, не меньше.
Все это Ратислав с Могутой рассматривали с опушки дубравы, росшей в версте от деревеньки. Листву молодые дубки почти всю сбросили, но по опушке рос густой кустарник, еще сохранивший пожелтевшие листья и хорошо скрывающий и всадника, и коня.
– Что-то дозорных не видать, – произнес Могута, обозрев со всем тщанием подступы к веси. – Неужто не выставили?
– Половцы могут, – усмехнулся углом рта Ратьша. – Всегда славились беспечностью, сам знаешь. А тут силу почуяли, совсем обнаглели.
– Надобно наказать.
Ратислав кивнул:
– Накажем. Бери две сотни стражи. Ударишь справа. Табун отрежь в первую очередь. Ждан!
Боярин повернулся к стоящему слева и чуть позади выборному воеводе ополчения, могучему мужику с черной, вьющейся копной волос на голове и курчавой рыжеватой бородой. Тот ткнул пятками здоровенного, себе под стать жеребца и подъехал к Ратьше поближе.
– Бери своих, ударишь слева. Я с тремя сотнями бью по центру. Прижимаем их к берегу: половец без коня пловец плохой. Да и вода студеная, не полезут. А кто и полезет, так перетонут. Старайтесь не упустить никого: если бегунцы предупредят других, те будут стеречься, врасплох уже не застанем. Да, еще: сразу вскачь не пускайтесь и не орите, езжайте спокойно, пока не всполошатся, а уж потом…
Могута с Жданом кивнули и начали разворачивать коней.
– Про языков не забудьте. Кто будет сдаваться, не рубите.
Те кивнули еще раз и разъехались каждый в свою сторону. Ратислав выждал, когда затихнет топот копыт отправленных вправо и влево сотен. Потом подал знак сбившимся за ним, дышащим паром трем сотням и не спеша направил коня в сторону деревни.
Сегодня под седлом у воеводы был Буян: на битву шли. Ехали шагом. Боярин – впереди. Саженях в десяти за ним три сотни степной стражи разворачивались в широкую лаву, так, чтобы захватить деревеньку по всей длине. Далеко справа и слева вдоль берега реки на селение двигались отряды Могуты и Ждана.
Под копытами жеребца захрустела стерня сжатого поля. Половцы тревоги пока не поднимали. Пьяные, что ли? Может быть. Эта деревенька, помнится, славилась своими медами. Вон у левого ее конца ульи понаставлены. В груди ворохнулась жалость к мелким трудолюбивым тварям, попрятавшимся в ульях на зимовку: пропадут без хозяйского глазу, даже если находники не пожгут, куражась. Жнивье закончилось, начались огороды. Пустые, чернеющие черноземом грядки издырявлены полузатоптанными лунками от убранной моркови, репы, бурака.
Русичи миновали больше половины пути к веси, когда один из бредущих по единственной ее улице половцев остановился, приставив руку ко лбу, всмотрелся в безмолвно приближающихся всадников, как-то нелепо подпрыгнул, заверещал и кинулся к ближайшей избе.
Ратислав поднял висящий на ремешке сбоку рог, протрубил и, пришпорив Буяна, понесся вперед. Позади землю сотрясал топот копыт коней его воинов. Из домов начали выскакивать половцы. Кто-то из них, поддавшись страху, бестолково метался меж дворов, кто-то бросился к околице, в ту сторону, где пасся отогнанный уже Могутой табун. Другие, что похрабрее, пытались сбиться в кучу, прикрываясь щитами и наставляя копья в сторону приближающихся русичей. Еще кто-то, укрывшийся за спинами тех, что со щитами, натягивал лук.
У правого уха свистнула стрела. Ратислав мотнул головой и выбрал для нападения самую большую кучу врагов, образовавших что-то вроде оборонительного круга, закрывшихся щитами и ощетинившихся копьями. В середине круга засели стрелки из лука. Голова, шея и грудь Буяна были защищены толстой кожаной бронью. Короткие тонкие пики половцев, предназначенные для конного боя, вряд ли могли навредить ему. Тем более пользоваться ими в пешем строю они умели не слишком ловко. Ратьша вонзил шпоры в бока жеребца, приводя того в боевую ярость, наклонил копье и ринулся на половцев. Быстро глянул через плечо. За ним клином выстраивались с полсотни его воинов. Хорошо!
Буян с разлету вломился в строй врагов. Хруст, вой, лязг железа. Копье Ратьши пробило грудь здоровенного степняка во втором ряду. Конь, сломав броней две пики, нацеленные ему в грудь, смял и затоптал троих в первом, рванул зубами за лицо еще одного из второго ряда, сбавил ход, но продолжал уверенно продвигаться к центру оборонительного круга.
Ратислав бросил застрявшее копье, выхватил меч из ножен и начал щедро раздавать удары, благо врагов вокруг было густо, не промахнешься. Чуть позади справа и слева его прикрывали два воина, по бокам этих двух – Ратьша знал – крушат половецкий строй еще двое. Клин против пехоты, да еще необученной бою в пешем строю, самое милое дело.
Вдруг половцы кончились! Буян, подмяв передними копытами пытающегося увернуться степняка, вылетел на чистое место. Дернув за узду, Ратьша поднял его на дыбы: бой не кончился, коня надо ярить. Развернул жеребца назад, готовый продолжать дробить половецкий строй. Ан оказалось, что дробить-то уж и некого: оставшиеся в живых степняки разбегались в стороны, пытаясь укрыться за заборами и избами.
Боярин осмотрелся. Похоже, с попытками организованного сопротивления покончено. Девять с лишним сотен русских всадников затопили деревеньку, азартно рубя разбегающихся степняков. Один из них с белыми от смертного ужаса глазами выскочил прямо перед мордой Буяна. Жеребец, еще не остывший от схватки, всхрапнув, взвился на дыбы и обрушил передние копыта на половца. Вскрик, хруст костей. Жеребец опустился на все четыре ноги, потоптался на поверженном теле. Отошел, опустил голову, обнюхал труп, ставший похожим на ком грязных окровавленных тряпок, фыркнул и помотал головой.
– Хорошо! Молодец! – потрепал коня по шее Ратьша, привстал на стременах, крикнул, поворачиваясь в седле, чтобы его слышало как можно больше рязанцев: – Языков берите! Языков!
Потом послал Буяна к берегу, куда сбегались немногие оставшиеся в живых враги. Берег здесь был подмыт течением и обрывист. Обрыв высотой сажени в три. Сразу под берегом начиналась глубина. Десятка три-четыре половцев столпились здесь, теснимые сотней рязанских всадников. Крайние пытались отмахиваться саблями, копий они не имели: то ли потеряли, то ли не успели прихватить, когда выскакивали из жилищ. Было видно, что еще пара мгновений, и степняки начнут сыпаться в холодную темную воду реки.
– Стоять! – останавливая коня позади своих воинов, рявкнул Ратислав. – Осади! Этих живыми брать!
Конечно, напор русичи ослабили не сразу: кто не расслышал голос воеводы, кто в боевом угаре не смог сразу остановиться. Пяток кочевников с громкими всплесками все же свалились в реку. Четверо утонули сразу. Попытался выплыть только один. И то, видно, потому, что выскочил из избы только в легких полотняных штанах и рубахе, даже сапоги не успел натянуть. Плыл плохо, по-собачьи, но речка была шириной саженей сорок-пятьдесят, и у противоположного берега имелась отмель.
Доплывет, похоже, решил Ратислав, а упускать нельзя. Он повесил щит на седельный крюк у левого колена, сунул меч в ножны и натянул на левую руку защитную рукавичку, предохраняющую от удара тетивы при стрельбе. Достал лук из налучья, притороченного к седлу слева сзади. Выехал на край обрыва чуть в стороне от сбившихся в кучу половцев и окруживших их рязанцев, достал стрелу из тула, притороченного к седлу справа.
И рязанцы, и половцы прекратили драку. Рязанцы по приказу воеводы, а половцы тому и рады: куда им драться пешим против конных с одними саблями, которые и то были не у всех. Теперь и те, и другие следили за пловцом, которого течение сносило как раз в сторону Ратислава.
Тот стрелять не спешил. Зачем? Убьет в воде, и течение унесет труп вместе со стрелой. А стрелы у боярина отборные, сделанные известным рязанским мастером по заказу, ровные, как струны на гуслях, потому не дешевые. Пускай беглец доберется до берега, там и достанем. Далековато? Пятьдесят саженей? Ну нет, только не для Ратьши, который с луком дружит с малых лет. Потом пошлет кого на тот берег на лодке, вон они лежат на берегу, принесут стрелу.
Половец добрался до отмели, поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел к близкому берегу. Убивать со спокойным сердцем, как Могута, например, Ратислав до сих пор не научился, потому, ожесточая себя, вспомнил, как расстреливали тогда его и его близких тоже в реке булгары. Тут, понятно, были половцы, но все равно это враги, которые истребили несчетное множество его соплеменников. И этот, может, еще вчера глумился над русской девчонкой и перехватывал горло, как барану, какому-нибудь старику.
Беглец тем временем добрался до берега, оглянулся, увидел Ратьшу с луком, готовым к стрельбе, подхватился и припустил к прибрежным кустам. Откуда резвость взялась.
Боярин рывком натянул тетиву до уха – лук заскрипел, согнувшись в дугу, – выцелил спину половца, взял упреждение и пустил стрелу. Тетива рубанула по защитной рукавичке. Стрела почти по прямой рванулась следом за бегущим и воткнулась ему под левую лопатку. Тот споткнулся, упал и застыл недвижим. Видно, умер сразу еще на бегу.
И рязанцы, и сгрудившиеся у обрыва половцы дружно выдохнули. Рязанцы одобрительно загомонили: хороший выстрел. Даже кто-то из степняков одобрительно зацокал языком.
Ратьша убрал лук в налучье, подъехал к толпе. Рязанцы расступились, давая ему подобраться поближе к степнякам. Он остановился от них в паре саженей, окинул тяжелым взглядом. Половцы притихли, понимая, что решается их судьба.
– Сдавайтесь, – по-половецки, негромко, но уверенно произнес боярин. – Тогда будете жить.
Развернул коня, отъехал в сторону. В кольце рязанских всадников остался проход. Думали половцы недолго: здесь-то точно быстрая смерть. Один за другим побросали щиты и сабли, у кого они были, и, понурив головы, двинулись в оставленный проход.
Ну ладно, здесь все кончено. А что в других местах? Ратьша окинул деревеньку взглядом. Похоже, в других местах тоже. Ан нет! У самого большого двора, огороженного высоким тыном, видна какая-то сутолока. Он послал Буяна в ту сторону.
Саженях в ста от ограды его перехватил Могута, разгоряченный боем и потерявший свою обычную невозмутимость.
– Осторожнее, боярин! – крикнул он. – Тут с полсотни засело. Ворота заперли, стрелы с тына мечут.
Досадно! Не получилось все сделать быстро. Ратьша снял щит с крюка, вздел на руку – надо поберечься. Подъехали уже вдвоем ко двору. Скорее даже к укрепленной усадьбе. Видно, жил здесь человек небедный. А может, всей деревней воздвигли оборонительный частокол вокруг одного из дворов, чтобы было где хорониться в случае внезапного набега из степи. А стена получилась знатная: две с лишним сажени высотой, с боевыми полатями изнутри, укрепленные ворота с башенкой над ними. С наскока не возьмешь.
Вокруг этой маленькой крепости кружило с пару сотен рязанских всадников с луками наготове. Видно, не давали высовываться из-за гребня частокола половецким стрелкам. Вот один выглянул, спустил тетиву и сразу спрятался. Вовремя: тут же в это место полетело с десяток русских стрел. Две или три воткнулись в заостренные верхушки бревен тына.
Боярин остановил коня напротив ворот саженях в пятидесяти. Бревна вокруг длинной продольной бойницы, чернеющей в воротной башенке, были утыканы стрелами. Тоже старались не давать высовываться отсюда защитникам.
Ратьша осмотрелся. Неподалеку, у соседнего двора, лежала куча ошкуренных бревен. Наверное, местные готовили для какого-то строительства.
– Берите бревно! – крикнул он гарцующим вокруг воинам. – Высаживайте ворота! Чего вошкаетесь!
Пара десятков рязанцев погнали коней к бревнам, спешились, раскатали кучу, подхватили самое большое из них и почти бегом потащили его к воротам. Половцы, увидевшие опасность, попытались расстрелять русских из луков, но рязанцы, число которых вокруг усадьбы увеличилось за это время до полутысячи, быстро заставили их попрятаться за тыном.
Воины, волокущие бревно, остановились саженях в двадцати от ворот, опустили его наземь, перевели дух. Бревно выбрали подходящее: толстое, с массивным, заостренным при рубке комлем. Пока отдыхали, к ним присоединились еще человек семь-восемь. Отдохнули, подхватили бревно, двинулись, набирая разбег, к воротам.
Из бойницы башенки вылетело несколько стрел. Не попали: рязанские стрелки, тут же засыпавшие своими стрелами бойницу, не давали прицелиться. Воины с тараном добежали до ворот и с натужным криком ударили комлем бревна по воротам. Створки затрещали, но устояли. Рязянцы подались назад, короткий разбег – и новый удар. Снова треск. Между прогнувшихся внутрь створок появилась заметная щель. Разбег, новый удар, и одна створка слетела с петель. Воины, бросив бревно, с ликующим ревом ринулись в образовавшийся проход. Под напором тел распахнулась и вторая створка. В ворота поскакали всадники. Здесь с половцами тоже покончено.
Ратислав снова подъехал к реке. Глянул на беглеца со стрелой в спине на противоположном берегу. Стрелу надо бы достать. Подозвал одного из воинов, проезжавшего мимо и кричавшего что-то ликующее. Пьяный от легкой победы, тот не сразу понял, о чем его просит воевода. Потом сообразил, кивнул, окликнул еще троих. Вчетвером они стащили одну из лодок в воду и погребли через реку.
Подъехал Могута. Спросил:
– Куда это они?
Ратьша объяснил.
– А-а… – протянул ближник. Помолчал, потом доложил: – Усадьбу взяли. С десяток сдались. Среди них наш общий знакомец, кстати.
– Да ну! – оживился боярин. – И кто же?
– Хан Гунчак.
– Да. Давно не виделись. Ну, поедем, поговорим. Хан должен знать побольше, чем все эти михрютки, вместе взятые… – Ратислав кивнул на согнанных неподалеку в кучу пленных, коих набралось с сотню. – Где он?
– В усадьбе. Вместе с теми, кого там пленили.
– Сейчас поедем. Погоди только чуток, стрелу везут.
К берегу причалила лодка, из которой выскочил посланный за стрелой воин. Бегом добрался до Ратислава с Могутой, с поклоном протянул воеводе его стрелу, сказал:
– Хороший выстрел, боярин, прямо под лопатку, в сердце.
Ратьша благодарно кивнул, принял стрелу, осмотрел. Цела, даже от крови обтерли. Убрал стрелу в тул, хлопнул парня по плечу.
– Молодец! Как звать?
В лицо его помнил, хоть и недавно тот в степной страже, а вот имя запамятовал.
– Первуша, – расплылся в улыбке молодой воин.
– Молодец, – повторил Ратислав. – Шустер. Запомню.
Развернул коня и направился к укрепленной усадьбе. Могута пристроился рядом. Въехали в ворота, простучав копытами по сбитой створке. Подъехали к избе-пятистенке. Видно, и впрямь жил здесь человек небедный. Спешились, привязали коней к коновязи, осмотрелись. Внутри ограды кроме жилой избы находились амбар, скотий двор, просторная банька, дровяной сарай. Между строений раскидано с пару десятков трупов половцев. Еще с десяток валялись на боевых полатях тына, все утыканные стрелами. Привязав коней, пошли к высокому крыльцу избы.
Из-за угла выскочили двое воинов степной стражи, бледные, со злыми лицами. Увидав Ратислава и Могуту, направились им навстречу, замахали руками.
– Боярин! Сюда! Посмотри, что мы тут нашли!
Свернули вместе с воинами за угол, подошли к скотьему двору, миновали его распахнутые ворота, обошли большую навозную кучу слева от ворот. Встали. За кучей на земле, покрытой соломой, смешанной с комками подтаявшего навоза, лежало несколько мертвых тел. Не половцев – русичей, видимо, не уехавших по какой-то причине из деревеньки и поплатившихся за то.
Ратислав подошел поближе, всмотрелся. Взгляд сразу притянули два трупика мальчишек. Одного постарше – лет пяти и помладше – лет двух-трех. Ребятишки были одеты только в домашние рубашонки, без штанов. Крови на телах видно не было. Головы неестественно вывернуты. Похоже, им просто свернули шеи. Рядом лежал старик, порубленный саблей. Этот, видать, пытался защищаться.
Остальные тела были женскими, безо всякой одежды. Две женщины в возрасте за сорок и три совсем молоденькие, одна из которых практически девчонка. Очевидно, полон половцы брать не собирались, потому с женщинами развлеклись всем скопом, а потом придушили. Тех, кто еще дышал после такого. Потом стащили трупы сюда, к навозной куче, чтобы не мешали.
Почему эта семья не уехала в Онузлу или куда подальше? Может, ждали главу семьи, который, судя по отсутствию среди убитых, находился в отъезде? Может, купец? Ушел по весне в торговый поход вниз по Дону, не побоялся испытать судьбу в бушующей войной степи, да так и не вернулся. Очень может быть. Двор-то богатый, такой простым крестьянским трудом не построишь. А семья все ждала. Вот и дождалась…
Что ж, такова жизнь на степной границе. И смерть… Ну ладно, слава Перуну, отомстить есть кому!
– Пойдем! – Ратьша повернулся и зашагал назад. – Пленные там?
– Да, – кивнул один из воинов. – В избе.
– Ладно. Похороните их как следует… – Он махнул рукой за спину.
– Сделаем, боярин.
Снова подошли к избе. Ратьша приостановился, еще раз окинул ее взглядом. Хорошо построил неизвестно куда пропавший хозяин свое жилье. Стоял большой пятистенок на высокой подклети, сверху, над горницей, надстроен терем. Крыта изба дорогим, особенно в здешних местах, тесом.
Боярин с ближником поднялись на висячее крыльцо избы, пристроенное сбоку, прошли через просторные сени, заставленные хранящимся здесь скарбом, зашли в горницу. Справа от дверей – большая, хорошо выбеленная печь, слева против устья печи – печной угол с прялкой, ручным жерновом, судной лавкой, полки которой уставлены богато раскрашенной кухонной посудой. Не побили. Надо же!
Свернули направо, обходя печь, прошли в красный угол. Просторно здесь, по стенам лавки, наверху, на границе закопченных печным дымом венцов, воронцы – полки, не дающие саже с потолка падать вниз на чистое. Икон не видно: здешние селяне не слишком крепки в Христовой вере. Большой стол, стоявший когда-то в центре, перевернут и сдвинут к стене. Одна ножка отломана.
Еще на входе в ноздри ударил кислый запах, примешивающийся к обычному горьковато-дымному. Чужой для русской избы. Запах степняков. С десяток их сидело в середине жилья на корточках под охраной нескольких воинов пограничной стражи.
После дневного света глаза не сразу привыкли к полумраку жилища, освещаемого только дневным светом, сочащимся через дымовые оконца под потолком, потому Ратислав не сразу разглядел половца, одетого богаче остальных, Гунчака, о котором говорил Могута.
С Гунчаком они действительно были старые знакомцы. Один из младших сыновей хана сильной половецкой орды, токсобичей. Унаследовать власть от отца, пережив старших братьев, Гунчак вряд ли мог. Это он понимал, не дурак. Потому, когда ему не было еще и двадцати весен, ушел из родного племени с несколькими десятками своих сверстников, таких же неугомонных, не желающих жить по законам своего рода, и занялся степным разбоем.
Оказался молодой вожак удачлив: вскоре ватага его увеличилась до трехсот воинов. Потом случилось несколько успешных набегов на приморские греческие селения. Гунчак разбогател. К нему продолжали примыкать половцы, ушедшие по разным причинам из своих племен. И не только половцы – аланы, саксины, бродники, черкесы, башкирды даже.
Вскоре число его воинов перевалило за тысячу. С таким войском можно было вершить большие дела. И Гунчак не преминул этим воспользоваться. Он захватил изрядный кусок степи в верхнем течении Дона, изгнав кочевавшее там племя половцев и подчинив живших в тех местах бродников. Теперь у него имелось летнее кочевье. Потом захватил земли небольших половецких племен на юге, для зимовок. Так вожак разбойников стал ханом.
Историю эту рассказывал Ратьше сам Гунчак. Приходилось им встречаться. И часто. Спервоначалу новоиспеченный хан начал было по своей разбойничьей привычке беспокоить селения рязанцев, продвигающиеся на юг, вглубь степи, но получив от воинов Ратислава, который тогда уже возглавлял степную стражу, укорот, присмирел. Потом у них возникло даже что-то вроде дружбы. Взаимовыгодной. Русичи помогали Гунчаку отбиться от более сильных врагов из степи, помогали продовольствием в голодные годы, а хан сообщал о том, что творится в половецких ордах, и даже принимал участие в карательных походах на досаждавшие им набегами племена степняков. Довольно часто гостевали хан и воевода степной стражи друг у друга. Пиры, охота, разговоры о жизни.
Когда к кочевью Гунчака вплотную приблизились татарские отряды, хан поднял своих людей и куда-то ушел. Произошло это так быстро, что он даже не успел подать весть Ратиславу. Два года о Гунчаке ничего не было слышно, и вот такая встреча.
Половец узнал боярина сразу. Обрадованно вскочил на ноги, протянул руки для объятия.
– Ратьша! Друг! Как рад тебя видеть! – по-русски, почти не коверкая слов, воскликнул он.
Ратислав заключать Гунчака в объятия не спешил, даже немного отстранился. Руки половца бессильно упали, улыбка сползла с лица.
– Понимаю, – тихо произнес он. – Твои люди нашли тех, у скотьего двора…
– Нашли, – подтвердил боярин. – Ты огорчил меня, друг. Или больше не друг ты мне? Пришел с войной на мою землю. Убил людей, находящихся под моей защитой.
Гунчак опустил голову, развел руками.
– Многое изменилось за эти два года, что мы не виделись, Ратьша.
– Может быть. Но зачем ты убил женщин и детей? Ты же знаешь, как мы караем за то.
– Знаю… – еле слышно отозвался половец. – Потом поднял голову, глянул в глаза Ратиславу и попросил: – Но ты хоть выслушаешь меня?
– Это обязательно, – кивнул боярин. – Думаю услышать от тебя много интересного. Про татар.
– Хорошо. – Гунчак с облегчением вздохнул, поняв, что прямо сейчас его казнить не собираются. – Где будем разговаривать?
– Поднимемся в терем, – решил Ратьша. – Могута, дай приказ становиться на ночевку и узнай о потерях. Дозоры пусть выставят, а то попадемся так же, как вот эти. – Он кивнул на половцев, сидящих на полу.
– Сделаю, боярин, – кивнул ближник.
– Потом сообрази чего-нибудь перекусить и поднимайся к нам, – уже шагая к лестнице, добавил Ратьша. – Разговор, верно, будет долгий.
Ратислав и Гунчак поднялись по скрипучей лесенке в терем. Помещение оказалось не слишком большим, по стенам – лавки, в центре – небольшой стол. Здесь было посветлее, чем внизу: световые окна приличных размеров, затянутые бычьим пузырем, давали больше света. Стало можно рассмотреть пленника получше.
Да, за два года, прошедшие со времени их последней встречи, половецкий хан заметно изменился. Он и раньше всегда был поджарым, а теперь похудел еще больше. В карих глазах его поселился какой-то лихорадочный блеск. Щеки запали, обрисовывая широкие скулы. В черных коротких волосах и аккуратно подбритой бородке появились нити седины, а ведь Гунчак старше Ратьши всего-то на пару лет. Правда, одет хан даже богаче, чем раньше. Расшитый золотом распашной длинный кафтан, под ним – атласная, золотистого цвета поддевка, широкие темно-синие штаны с богатым, тоже шитым золотыми нитями поясом, короткие красные, с загнутыми носами сапоги. На поясе болтаются пустые сабельные ножны с золотым, похоже, носком, отделанные самоцветными камнями.
– Садись, рассказывай, – показал боярин половцу на лавку. – Давненько я не слушал твоих баек.
Сам уселся напротив за стол. Рассказчиком Гунчак и в самом деле был знатным: как начнет говорить – заслушаешься. И не понять, где в рассказе правда, где вымысел. Говорил с пылом, представляя в лицах участников истории. Сегодня, правда, настроение у степняка не то, потому рассказ он начал тусклым, каким-то потерянным голосом.
– Тогда, два года назад, поняв, что с татарами мне не тягаться, я решил сниматься с места всем кочевьем и уходить на запад, к Днепру. Туда стекались все половецкие племена, не желающие покориться. Надеялся, что, объединившись, сможем отбиться. Двигались медленно: мои воины, когда-то легкие на подъем, обросли семьями, скарбом, стадами скота. Бродники с нами не пошли, решили договориться с татарами. И они их и в самом деле не тронули.
Наступала зима. Я приказал свернуть на юг, благо к тому времени от татар мы оторвались. Да они за нами и не гнались особо. На зимовку встали недалеко от берега Сурожского моря. Перезимовали вполне благополучно. Были, правда, мелкие стычки с другими беглецами, но мои воины сильны и всегда побеждают. – На этом месте Гунчак, начавший было немного оживать и вести рассказ в своей привычной манере, запнулся и поправился: – Вернее, побеждали…
– И раньше-то не всегда, – решил уточнить Ратислав.
– Ну, с твоими воинами вообще мало кто может справиться, – видно, решил подольститься половец.
– Ладно, что дальше было?
– Перезимовали благополучно, – помолчав, продолжил Гунчак. – Потом пришла весна. Разведчики донесли, что в степи тихо. Татары куда-то пропали. Говорили: ушли к Итилю. Я решил не спешить: места хорошие, травы много, надо, чтобы скотина после зимы отъелась. Крупные орды разбиты татарами или откочевали за Днепр, а мелкие нам были не страшны. Я даже стал подумывать, не остаться ли в этих местах насовсем, уж больно хороши!
Лето тоже прошло спокойно, но вот пришла осень, а вместе с ней татары. Огромное войско с другого края земли. Часть его начала воевать булгар и башкирдов, а часть открыла охоту на нас, куманов. Узнав о том, мы снова снялись с места и двинулись на запад. Шли опять небыстро и поплатились за то.
Татары шли громадной облавой, растянувшись от берегов Сурожского моря до южных границ русских княжеств. Но про это мы узнали, когда стало поздно. Один из татарских отрядов гнал нас три дня, охватывая с боков своими крыльями, а потом замкнул в кольцо. Это их обычная манера, кстати, в степной войне. Зажав нас в большой балке, они предложили сдаться, поскольку до тех пор мы не выпустили в них ни одной стрелы. Если бы не это, все мое кочевье было бы вырезано от мала до велика. Таков их закон, яса, завещанная великим Чингисом. Мы сдались. Биться – значило всем умереть.
– Что, так жить хотелось? – с недоброй усмешкой процедил Ратьша. – Ты же никогда не был трусом, Гунчак.
– Жить?.. – задумался половец. – Да, хотелось. Моя младшая жена только что родила двойню. Мальчика и девочку. Забавные такие.
Гунчак печально улыбнулся, становясь совсем не похожим на себя обычного, веселого и нагловатого, каким помнил его Ратислав.
– Хотелось жить, – повторил он. – А еще больше хотелось, чтобы жили они, дети и жена. А, что там говорить… – Степняк махнул рукой. – Мы сдались. Нас погнали обратно, на восход к Итилю. В месте, где от Итиля ответвляется Ахтуба, нам определили кочевье. Но остались там только женщины, дети и совсем немощные старики. В качестве заложников. Всех мужчин разбили на десятки и сотни по монгольскому образцу, поставили над ними десятниками и сотниками монголов и погнали на север, в Булгарию, где как раз шла большая война.
К зиме огромное войско монголов и их союзников уже прорвало засечные линии на юге и растеклось по всей булгарской земле. Мы проезжали сквозь эти засечные линии. Воистину, они поразили нас своей мощью и размерами. Сколько трудов положили булгары на их создание! Имей я под рукой даже десять тысяч воинов, ни за что не решился бы приступить к ним. Монголы же сумели прорвать их, хоть, говорят, очень дорогой ценой.
Ко времени нашего прибытия булгар загнали в крепости, которых в этой стране имелось очень много. Немудрено – булгары воевали или готовились к войне с монголами уже полтора десятка лет. Деревни и мелкие городки безжалостно разорялись, а люди сгонялись на осадные работы вокруг больших городов и крепостей. Нас вначале тоже послали на ловлю двуногой скотины. Считалось, что тысячей, которую монголы создали из воинов моего кочевья, командую я. Но на самом деле приказы отдавал монгольский тысяцкий. Я их только повторял. Хотя если бы мои воины побежали в битве или не стали исполнять эти приказы, казнили бы в первую очередь меня. Только потом тех, кто побежал или не выполнил приказ. Кормились тем, что добывали в булгарских селениях, своих больных и раненых тащили с собой. Большинство из них умирало. Голодно было. Но хуже того донимал холод. – Гунчак передернул плечами, видно, вспоминая. Потом продолжил: – Ты знаешь, осенью мы откочевываем далеко на юг, где зимы мягкие. Кое-где снег вообще не ложится. Потому к сильным морозам наш народ непривычен. Обмораживались. Многие потеряли пальцы на ногах, кто-то вовсе умер от холода.
Половец надолго замолчал, уставившись в оконце, за которым стремительно наступали сумерки. Пришлось Ратьше его взбодрить.
– Ну и что дальше? Рассказывай!
– Дальше? – очнувшись от оцепенения, сказал Гунчак. – Дальше, когда мы набрали достаточно пленников, а это по пять человек на каждого воина моей тысячи, нас погнали к столице Булгарии, Великому Городу, как называем его мы, куманы, да и вы, русские, или Биляру, как называют его сами булгары. Шли туда пять дней сквозь дремучие леса, заваленные снегом. Холод стоял собачий. Пленники мерли, как мухи. Добралось их до цели не более половины.
Наконец дошли до столицы. Воистину, это был великий город! Стоял он на небольшой реке, впадающей в Каму. Названия реки не помню, а может, и не знал его никогда, не до того было. Столица у булгар громадна: чтобы обойти ее внешние стены, нужно пройти десять верст. А еще вокруг раскинулись незащищенные обширные пригороды.
В центре города находилась самая древняя и укрепленная его часть. Вы, русские, называете такую детинцем. Детинец защищала высокая бревенчатая стена высотой в шесть человеческих ростов, а ширина ее на гребне была такова, что пять всадников в ряд могли спокойно проехать. В стене той имелись часто наставленные мощные башни, которые выступали наружу и позволяли обстреливать с боков лезущих на приступ. Детинец занимал центральную часть внутреннего города. Тоже весьма давно построенного. Внутренний город окружала двойная стена. Стены эти если и были меньше тех, что окружали детинец, то совсем ненамного. Здесь тоже имелись башни, только стояли они чуть пореже. Наружная стена ниже внутренней, так, чтобы с внутренней можно было легко обстреливать врагов, захвативших наружную стену.
Внутренний город окружал город внешний. Он по размерам превосходил внутренний старый город в несколько раз. Защищал внешний город тройной вал. На внутреннем валу стояла бревенчатая стена, а на двух внешних – частокол. Внешние валы сделали для того, чтобы невозможно было подтащить камнеметы к основной стене внешнего города на уверенный выстрел.
Мы добрались до Биляра на пятый день осады. К этому времени невольники из местных жителей, согнанные для осадных работ, воздвигли вокруг города частокол на случай вылазок защитников и начали засыпать ров перед первым внешним валом. Тех пленников, которых мы пригнали, тоже сразу отправили на засыпку рва. Кстати, называют монголы этих людей хашаром, или осадной толпой.
Нас самих отправили в гигантский лагерь, раскинувшийся неподалеку от осажденного города. Там мы поставили юрты в месте, отведенном для нас монголами. Они же выдали нам продукты и корм для лошадей. Тысяцкий, начальствующий надо мной и моей тысячей, отправился куда-то с докладом. Когда вернулся, сказал, что нам дано три дня отдыха. Очень нужные три дня. За это время мы отогрелись, подкормились сами и подкормили лошадей, подлечили больных и раненых.
Я в эти дни отдыха почти все время проводил у стен города, наблюдая за осадой. Мне еще в самом начале, когда нас делили на десятки и сотни, дали небольшую деревянную дощечку с вырезанным на ней узором-буквами – пайцзу. У монголов это что-то вроде охранной грамоты. С пайцзой я мог ездить вокруг города и по всему лагерю. Не пускали только к юртам монгольских царевичей, которых в этом походе участвует больше десятка.
Такого, что происходило под стенами Булгара, я никогда в жизни не видел. Только одного хашара у стен трудилось не меньше трех десятков тысяч человек. Они помогали собирать осадные орудия, ставили частокол в нужных местах, но большая часть работала на засыпке рва. Работы эти велись в трех местах, наиболее удобных для приступа.
С частокола на внешнем валу хашар безжалостно расстреливали защитники города. Говорят, вначале они пытались уговорить их не засыпать ров, а обратиться против татар. Но куда там, тех, кто не хотел работать или работал, по мнению монголов, не в полную силу, они рубили в куски на глазах остальных. В назидание. Рубили и тех, кто, спасаясь от стрел со стены, пытался бежать. Осажденные опускали пленникам веревки, но монгольские стрелки, прикрывающие их работу и засыпающие стрелами защитников города, расстреливали лезущих по веревкам еще до того, как они успевали добраться до середины частокола.
Теперь отчаявшиеся невольники делали свою работу, словно уже неживые, с застывшими, безразличными ко всему лицами. Мороз продирал по спине, глядя на эти их лица. Они уже не обращали внимания на летящие со стены стрелы и камни, просто тупо делали свою работу: несли и бросали в ров вязанки хвороста и мешки с землей. Если перед кем-то падал сраженный соплеменник, тот просто перешагивал через него и продолжал свое дело. Это было страшно, Ратьша!
Гунчак замолчал и передернул плечами. Послышался скрип ступеней лестницы, и в терем вошел Могута, несущий деревянный поднос со снедью. Поставил его на стол, взглядом спросил разрешение у Ратислава остаться и сел на лавку рядом с боярином.
– Что там с людьми? Разместились? Дозоры выставили? – спросил Ратьша.
– Все в порядке, – кивнул ближник. – Пленных заперли в подклети. У нас двое убитых, восемь раненых. Трое из них – тяжко, но, может, выживут. Завтра отправим в Онузлу? – Это Могута уже спрашивал.
– Да. Поутру, – согласился боярин. – И пленных половцев тоже. Кроме тех, что внизу.
– Этих на сук?
– Да. Чего заслужили, то и получат.
– Меня тоже с ними? – вмешался в разговор Гунчак.
Ратислав глянул на половца. Тот даже пытался усмехаться, хоть получалось это у него не слишком хорошо. В глазах хана затаился страх. Не самой смерти, нет, на своем веку он не раз заглядывал ей в глаза, но смерти, считающейся у степняков позорной. Смерти через повешение.
С ответом боярин не спешил: пускай чуток помучается старый приятель, тоже заслужил. Потом сказал:
– Нет. Тебя отправим в Рязань. Поведаешь там князю все то, что мне рассказал. Еще чего, может, вспомнишь. А потом пусть он и решает твою судьбу.
Гунчак, не скрываясь, облегченно вздохнул.
– Не радуйся, – остерег его Ратьша. – Как то еще князь решит. Людишек-то порешили.
– Да нет на мне той вины, – почти весело, снова став собой давешним, зачастил половец. – Я ж в эту избу пришел, когда уж все было кончено. Приказал только вытащить мертвецов на двор.
– Ну, это мы у тех внизу завтра спросим, – пообещал боярин. – Да и все равно, люди твои, и ты за них в ответе.
– Всегда ли ты, воевода, можешь уследить за своими воинами? – хитро прищурился Гунчак. – Неужто у тебя они прямо так и ходят по струнке? Не разбойничают? Это степная-то стража!
– Ладно, ишь разговорился, – прекратил неприятный разговор Ратьша. – А тех, внизу, прежде чем повесить, все же поспрошаем. И князю весть отправим, чтобы легче ему было решить, что с тобой делать.
Ратислав невольно повысил голос. Поймав себя на том, примолк. Потом велел:
– Сказывай, что дальше было в Булгаре.
– Может, перекусим вначале? – глянув на принесенный Могутой поднос, спросил Гунчак. – Поверишь, сегодня еще маковой росинки во рту не было: спал почти до полудня, разомлел в тепле. Только успел встать, а тут вы.
Ратьша тоже глянул на поднос. Крупно нарезанная краюха белого хлеба, тоже порезанный запеченный свиной окорок, кувшин, три глиняных кружки. Боярин приоткрыл крышку на кувшине, нюхнул. Хмельной мед. Ставленый. Окорок. Свежий хлеб. Видно, не позже чем вчера пекли. Все это благоухало так, что в животе забурчало. Пекли, кстати, те, кто там, у скотьего двора, на морозе дубеет. Если еще не схоронили. Ну что ж, мертвым – земля пухом, а живым – живое.
– Могута, разливай, – махнул рукой Ратислав.
Ближник только того и ждал, тоже ведь с утра не снедали. Подхватился, разлил мед, поднял кружку. Ратьша с Гунчаком подняли свои. Выпили молча. Отерли усы. Могута налил по второй. Взяли нарезанный хлеб, положили на него по куску розовато-серого, с белыми прослойками сала окорока, откусили, запили медом. Ух! Лепота!
Какое-то время все трое молча насыщались, пока не подъели с подноса все подчистую. Ратислав сыто привалился к бревнам стены, расстегнул и снял с себя пояс, положил рядом на лавку туда же перевязь с мечом. Могута снова взял кувшин, взболтнул. Что-то там еще плескалось. Разлил остатки. Получилось почти по полной кружке. Ратьша поднял свою.
– Ну, выпьем за упокой убиенных. Их снедь переводим.
Гунчак опустил глаза, дернул углом рта, но из кружки отхлебнул. Ратислав тоже глотнул. А хорош медок. И правда, был в этой веси хороший медовар. Еще раз отхлебнул, смакуя. Поставил кружку на стол. Хватит пока. В голове приятно шумит, по телу тепло струится. Хватит. Слушать рассказ половца надо на трезвую голову.
– Поел? – глянув на Гунчака, спросил боярин.
– Благодарю, – кивнул тот.
– Говори дальше.
Половец еще раз кивнул, хлебнул из кружки, с сожалением поставил ее на стол и продолжил рассказ.
– На шестой день монголы собрали камнеметы в местах, назначенных для штурма. Управлялись с ними циньцы.
– Кто это? – спросил Ратьша.
– Вы называете их богдийцами.
– Ясно. Что там с камнеметами?
– Так вот, циньцы эти – великие затейники. Могут строить камнеметы и тараны, другие хитрые штуки. Знают секрет греческого огня. А еще есть у них горшки, начиненные взрывным порошком.
– Греческий огонь? Его ж секрет ромеи хранят пуще зеницы ока.
– Ну да. Как-то, видно, разведали. А может, сами придумали. Говорю ж, великие затейники.
– Да. Плохо. Пожгут наши деревянные города.
– Это да, – развел руками Гунчак.
– А что за порошок такой? – задал следующий вопрос Ратислав.
– Его секрет хранят еще строже, чем секрет греческого огня. Видел только, что черен он и зернист: разбили случайно при мне кувшин с ним при погрузке. Так раба, виновного в том, тут же на месте на куски порубили. Порошок этот, если огонь к нему поднесть, вспыхивает с громом и большим пламенем. Говорят, если много кувшинов под стену подложить, обрушит стену, хоть даже будь она из камня.
Ратислав с Могутой молча переглянулись, оценивая слова хана.
– Ладно. Что дальше?
– Дальше. Меньше чем за полдня камнеметы разбили частокол на первом валу, и монголы послали в проломы через засыпанный ров на приступ своих союзников. Таких же, как мы. Сами прикрывали их стрельбой из луков. Надо сказать, этот вал булгары оборонять не стали, отошли за второй и с его частокола начали осыпать штурмующих стрелами. Монголы это предвидели: союзники несли с собой лестницы, которые приставили к тыну на втором валу, и полезли наверх. Вот тут булгары встали насмерть: на лезущих по лестницам сыпались стрелы, летели камни, лились кипяток и расплавленная смола. Немногих добравшихся до гребня тына рубили воины, защищенные с ног до головы броней. Штурмующие отхлынули, но стоящие за их спинами монголы копьями погнали их обратно. Кого-то зарубили для острастки. И те ринулись на новый приступ.
И тут булгары совершили вылазку. Их отборные воины ударили с боков по штурмующим, выбравшись из калиток в частоколе на втором валу. Они двигались между наружным и средним валом в местах, где боя не было и частокол не был поврежден, так что добраться до них снаружи монголы не могли. А они ударили по трем штурмующим отрядам и буквально отбросили их от второго вала. Преследовать бегущих, которых монголы уже не смогли остановить, булгары не стали. Постояли в проломах наружного частокола, прикрывшись щитами, а потом не спеша отошли за второй вал через те же калитки.
Гунчак немного помолчал, видно, вспоминая ту картину. Потом продолжил:
– Монголы, однако, долго отдыхать булгарам не дали. Совсем скоро они бросили новую волну воинов на приступ. Благо союзников в осадном стане хватало. Их было побольше, чем монголов: мы, половцы, а также башкирды, маджгарды, саксины, ясы, касоги, аланы… Кого там только не было! Но и этих булгары отбросили все тем же приемом, атаковав между двумя валами. Потом новый приступ и новый. До темноты булгары отразили пять приступов. Но и ночью монголы продолжали посылать союзников на штурм, меняя расстроенные, понесшие потери отряды на свежие. Людей у них было много, и они могли себе это позволить. Булгары тоже несли ощутимые потери в рукопашной, от стрел монголов и камней метательных машин, которые продолжали обстрел и во время приступов, иногда поражая при этом и своих. Подступы ко второму валу и его основание были завалены трупами в несколько слоев. Истоптанные ногами сражающихся, перемешанные с грязью, в которую превратились снег и оттаявшая от крови, кипятка и горячей смолы земля.
Утром, как рассвело, монголы прекратили штурм. Подтянули поближе осадные орудия и начали рушить частокол на втором валу. Но тут в дело вступили булгарские камнеметы, установленные на стене третьего, внутреннего вала. И, надо сказать, стреляли булгары весьма метко: воины, обслуживающие монгольские камнеметы, начали нести потери. Гибли и циньцы, командующие стрельбой.
Потом булгарам удалось разбить один за другим три камнемета, после чего оставшиеся было приказано оттащить подальше, на расстояние, где камни со стены не могли причинить сильного вреда. Правда, и камни из монгольских пороков редко долетали до частокола на втором валу. А если и долетали, почти ему не вредили.
Вот тогда циньцы применили кувшины с греческим огнем. Видно, он дорог, и запасы его у монголов не слишком велики. Только этим можно объяснить, почему они не использовали это страшное оружие сразу.
Половец замолчал и поежился, вспоминая.
– Рассказывай, рассказывай, – подбодрил его Ратьша.
– Кувшины с греческим огнем легче камней, – кивнув, снова заговорил Гунчак. – Они спокойно долетали до второго частокола. Причем циньские камнеметы могли их бросить сразу по несколько штук. Уже после первого залпа частокол и подступы к нему охватило пламя. Языки огня поднялись выше стен, порождая клубы черного вонючего дыма. Вскоре к этой ни на что не похожей вони присоединился запах горелого мяса: сгорали трупы, устилающие подступы к городским валам. Потом пламя немного опало, но к тому времени тын уже занялся огнем.
Монголы снова подтянули осадные орудия и ударили по нему камнями. Со стен им пробовали отвечать, но за дымом не могли толком прицелиться. Горящий частокол монголы разрушили быстро и тут же послали туда хашар, чтобы те разбросали горящие бревна и очистили дорогу новой волне штурмующих. Булгары, пришедшие в ужас от бушующего огня, отступили и не сразу решились вернуться и разогнать работающих невольников. Но потом все же опомнились, ударили по хашару, вытеснили его за стены.
И тут в сражение вступили аланы, покоренные монголами несколько лет назад, которых до сих пор на штурм не бросали. Могучие воины, надо сказать. И вооружены отменно. Одоспешенные, опять же, с головы до ног. Аланы хорошо дерутся и пешими, и конными, потому они сумели оттеснить булгар к стене на внутреннем валу, а потом и за саму стену. Затем аланы медленно попятились, уходя из-под обстрела со стен, и вскоре вернулись в осадный стан.
Пока Гунчак вел свой рассказ, наступили сумерки. В тереме стало совсем темно.
– Свету дайте! – крикнул Ратьша вниз дружинникам, караулившим пленных половцев.
Снизу, поскрипывая ступеньками лестницы, поднялся воин с горящим светочем. Поставил его на стол. Внутренность терема озарилась неровным красноватым светом.
– Хорошо, ступай, – отпустил Ратислав дружинника. – Ну, сказывай, что дальше было. – Это уже к Гунчаку.
– Снова к стене отправили хашар ломать остатки частокола и срывать участки вала, где предполагался приступ, – заговорил тот. – Со стены их безжалостно истребляли, видимо, уже позабыв, что это соплеменники. Хашар погибал, но делал свое дело.
Снова наступила ночь. Под ее покровом монголы подтащили камнеметы на уровень первого вала, на те его участки, которые срыли невольники. Теперь их орудия могли доставать до третьей, основной стены. С нее пытались отвечать, но циньцы снова метнули греческий огонь и разогнали стреляющих. Эта стена горела плохо: булгары обильно полили ее водой, наморозив толстый слой льда. Всю ночь работали камнеметы, чередуя камни кувшинами с греческим огнем. К рассвету во внутренней стене образовались проломы.
Гунчак прервал рассказ, отхлебнул меда из кружки, немного помолчал и продолжил:
– Вскоре после рассвета меня нашел монгол, командовавший моей тысячей, и приказал готовить воинов к приступу. После полудня нас погнали на штурм. Мы шли в третьей волне. Первые две разбились о живую стену защитников города, вставшую в проломах. Я хотел, как принято и у нас, и у вас, пойти в бой в первых рядах, но начальник-монгол этого сделать не позволил: по их ясе все начальствующие над воинами, начиная от тысяцкого, во время сражения должны находиться позади боевых порядков, руководя действиями своих подчиненных.
Кроме моей в этом приступе принимали участие еще три половецкие тысячи. Всего около трех с половиной тысяч воинов. В проломах стояли закованные в сталь, прикрывшиеся щитами и ощетинившиеся копьями отборные булгарские сардары. Наши же половцы вооружены легко, ты сам знаешь, да и в пешем строю биться непривычны. В общем, ничего с булгарами мы сделать не смогли. Мои половцы карабкались на полуразрушенную стену, перескакивая через бревна, оскальзываясь на замерзшей крови, спотыкаясь о трупы погибших во время предшествующих приступов. Добирались до булгар они порознь, не умея слиться в единый строй, и натыкались на копья или падали, изрубленные мечами. Потом с боков по нам ударили другие булгары, снова сделавшие вылазку из-за основной стены и атаковавшие между валами.
Мы не выдержали и побежали. Монгол-начальник ругался по-своему, брызгая слюной, хлестал бегущих плеткой, но остановить никого не смог. Нас с ним подхватил поток обезумевших от ужаса людей и вынес за валы прочь от стен. В этом бою я потерял больше половины своих воинов. Это из тех, кто оставался после блужданий по заснеженным булгарским дебрям.
До темноты было предпринято еще три приступа. Кроме трех мест, где уже была проломлена внутренняя стена, монголы атаковали город и в других местах, чтобы распылить силы защитников. Нас в этот день больше не трогали. Штурм продолжался всю ночь, и булгары изнемогли.
Почувствовав, что они держатся из последних сил, монголы с утра снова бросили на приступ аланов и еще каких-то союзников, хорошо вооруженных и обученных биться в пешем строю. Булгары дрогнули. Аланы нажали еще сильнее. И те начали отступать. Тут же в открывшиеся проломы хлынули стоящие наготове свежие силы, воины которых разлились по улицам, поджигая дома. Потом они открыли ворота изнутри, и в город хлынула конница. Булгары медленно пятились к внутреннему городу, приостанавливаясь и огрызаясь. Бой во внешнем городе продолжался остаток дня и всю ночь.
Утром нас отправили во внешний город, откуда уже были выбиты защитники, с задачей истреблять мирных жителей и собирать добычу. Добычу было приказано стаскивать в осадный стан к палаткам монгольских царевичей, где потом, после сражения, ее должны были поделить. Мы вошли в проломы и разошлись по улицам. Город горел, но горел только у стен, где его подожгли штурмующие. Пожар разгорался вяло, слишком много снега, да и горожане обильно полили крыши своих домов водой от огненных подарков осаждающих. Часть жителей отступила вместе с защитниками, но многие остались в своих домах, непонятно на что надеясь.
Мои воины, не разгоряченные штурмом, вначале не хотели убивать. Но монгольские десятники и сотники, командующие ими, заставили выгонять жителей на улицу, разбивать их на группы и заставлять каждого моего воина резать определенное количество людей. Не подчинявшихся убивали. И мы начали резать…
Гунчак снова замолчал, прикрыл глаза, по лицу его пробежала судорога. Потом он провел ладонями по щекам и заговорил. Голос его звучал глухо.
– Я воин, Ратьша. Я видел кровь и убивал. Но резать вот так, с холодным сердцем, по счету. А они заставили это делать и меня. Мужчин, способных держать оружие, среди убиваемых почти не было, все они дрались в рядах защитников. В основном это были женщины, дети и старики. Когда обитатели города поняли, что пощады не будет, они начали разбегаться, а кое-кто даже попытался сопротивляться. Убивать сразу стало легче: похоже на охоту. Понимаешь? Моими людьми начал овладевать азарт. Пролитая кровь пьянила. Детей и стариков просто убивали. Женщин насиловали, распластав прямо на грязном снегу, а потом тоже убивали. Монголы, наши десятники и сотники, показывали пример. Эти еще и вспарывали женщинам животы. Потом они объяснили мне, что от соития с женщинами врагов не должно оставаться сыновей, которые, когда подрастут, могут сойтись с отцами в битве и, да не допустит такого Великое Небо, убить кого-то из них. Для посмертного существования монгола это очень плохо.
Кровавое безумие продолжалось весь день и большую часть ночи. Только к утру, забрызганные кровью с ног до головы, мы вернулись в стан. Весь следующий день монголы нас не тревожили, и мы отсыпались в своих юртах.
Проснувшись к вечеру, я сел на коня и отправился в город. К этому времени его защитников загнали во внутренний город. Невольники из хашара уже разобрали примыкающие к нему дома и подтащили к стенам камнеметы. За ночь удалось проделать несколько проломов в обеих стенах, его окружающих, и наутро начался приступ.
Мою тысячу погнали в бой вечером, уже в темноте. Впрочем, от пламени пожаров было светло как днем. Снова в проломах стояла железная стена из булгарских воинов, снова мои люди гибли на их копьях, и снова они не выдержали и начали пятиться.
Но тут сзади на нас надавила новая волна союзников, посланная монголами на приступ. Нас прижали к булгарам. Копья в такой тесноте были бесполезны. Бесполезны были даже мечи и сабли. В остервенении, поняв, что деваться некуда, мы с булгарами резали друг друга ножами, вцеплялись пальцами в глаза, душили, грызли зубами. Я тоже попал в эту страшную давку. Как выжил, до сих пор удивляюсь.
Гунчак опять замолк. Покрутил головой и продолжил:
– Монголы бросали в пролом отряд за отрядом, и мы просто вдавили своей массой булгар внутрь города. Дальше началось примерно то же, что и двумя днями раньше: горели дома, лилась рекой кровь мирных жителей. В жуткой сутолоке я растерял своих людей. Тех немногих, что остались в живых к тому времени. В бою я потерял шлем и получил рану в голову. Ничего серьезного, просто рассекли кожу, но кровило сильно. Залило половину лица. Ссылаясь на рану, я выбрался из гибнущего города, добрался до своей юрты, рухнул без сил на ложе и провалился в сон. Спал целые сутки.
Разбудил меня монгольский начальник моей тысячи. Он приказал собрать и посчитать людей. Мои половцы к этому времени уже выбрались из города и спали по юртам. Я поднял их, выгнал на улицу. Оказалось, что боеспособных осталось семьдесят восемь человек. Еще с полсотни лежали в юртах ранеными. Это из почти полутора тысяч, что были под моим началом еще осенью!
Что было дальше? Булгары продержались еще три дня в детинце. Монголы непрерывно штурмовали и в конце концов ворвались и туда, устроив страшную резню. Пленных в Биляре не брали. Говорят, так они мстили за свое давнее поражение, которое булгары нанесли им лет пятнадцать назад.
Что еще сказать? Меня поставили начальником сотни. Над моими оставшимися в живых воинами. Вот так из ханов в простые сотники, Ратьша… – Половец печально улыбнулся.
– И что было дальше? – спросил Ратислав.
– Дальше? Остаток зимы мы зорили булгарские селения. Не все, правда. Пара их князей перешли на сторону монголов. Их владения не тронули. Ближе к весне нас отпустили в наше новое кочевье в низовьях Итиля. Там нас тоже не ждало ничего радостного. Скот почти весь пал от бескормицы. Наши женщины и дети голодали. Многие умерли. Умерли и мои новорожденные дети. Жена, не выдержав такого, ушла в зимнюю степь и там сгинула. Вот такое было возвращение. – Гунчак замолчал, потом, жутко усмехнувшись, добавил: – Хотя добычи мы привезли много. Очень много. Не знали, куда девать.
В конце весны к нам опять приехали монгольские посланники и приказали через неделю прибыть оружными, одвуконь к буртасскому городку, стоящему на берегу Итиля. Названия его не помню. Мы должны были выставить не меньше трех сотен. Мне сказали, что я отвечаю за число головой.
Собрали всех мужчин, способных держаться в седле, от пятнадцатилетних мальчишек до стариков далеко за пятьдесят. С трудом, но три сотни набралось. Прибыли к месту сбора в начале лета. Здесь уже находилось несколько тысяч наших соплеменников. Куда нас собирались гнать, никто не знал. Ходили слухи, что в низовьях Итиля против монголов поднял восстание хан Бачман. Вроде бы он уже разбил несколько небольших отрядов завоевателей.
Я поговорил с несколькими ханами, которых знал по прошлой жизни. Все они рассказали истории, очень похожие на мою. Правда, их люди пострадали немного меньше, чем мои, но и им досталось. Договорились: если нас погонят воевать с Бачманом, перейдем на его сторону, и будь что будет.
Но монголы не были дураками: нас отправили к Кавказским горам, где тоже восстали черкесы. Там мы и воевали до осени. К тому времени Бачман был разбит, загнан на какой-то остров в низовьях Итиля, взят в плен и разрублен пополам, говорят, собственноручно одним из царевичей-чингизидов. Черкесов мы умиротворили. Из моих трех сотен осталось полторы. После этого нас отправили прямо сюда, на рязанскую границу, с приказом зорить пограничные селения и выманивать ваши отряды в степь под мечи монголов. – Гунчак прокашлялся и почти торжественно произнес: – Знай, боярин, скоро, через день-два, здесь будет огромное монгольское войско, идущее войной на Рязань.
– Это мы знаем, – кивнул Ратьша.
– Вот как? – Видно, половец думал, что его сообщение обескуражит рязанца.
– Мы ж не зря свой хлеб едим, – усмехнулся Ратислав. – Ты это уже почувствовал на себе.
– Да уж… – поник плечами Гунчак. Потом покачал головой и добавил: – И все же будь осторожен. Нас ты захватил врасплох, но другие отряды могут ложным бегством заманить тебя в засаду. Монголы в этом большие мастера.
– Постараемся не попасться, – хмыкнул Ратьша. – Но все равно спасибо за предупреждение.
Глянул в оконце. На улице стало совсем темно. Встал с лавки, потянулся. Сказал:
– Ладно. Пора отдыхать. Завтра встаем рано.
Глянул на сникшего Гунчака. Приказал тоже поднявшемуся на ноги Могуте:
– Этого в подклеть. Только отдельно от остальных. От греха.
Ближник кивнул и тронул половца за плечо. Тот встал и двинулся к лестнице. Могута зашагал следом. А Ратьша принялся устраиваться на ночлег.