Выехали в полдень. Втроем. Ратьша, Могута и рязанский гонец, назвавшийся Всемилом. К вечеру предполагали добраться до стольного града. Боярин взял под седло своего любимого Буяна, крупного жеребца вороной масти. Конь был хорош на походе, бережно, как ребенка в люльке, неся хозяина. Хорош был и в бою, послушный малейшему движению коленей, легко поднимая и всадника в доспехах, и кожаную конскую бронь.
Ездил Ратислав на нем уж пятый год и не мог нахвалиться. Купил еще жеребенком по случаю, будучи по посольскому делу в половецком стойбище дружественного Рязани Кутлаг-хана. Продавал коняшку черкесский купец. Торговались, помнится, долго. Ну да какая ж покупка без торга? Не торговаться – себя не уважать, да и продавца тоже. Большие деньги отдал тогда, пятьдесят пять хорезмийских дирхемов. Но не пожалел о потраченном ни разу. Жеребенок вырос в красавца-коня, за которого Ратьше после предлагали и две, и две с половиной сотни серебром.
Лошади – страсть Ратислава. Лошади и оружие. В конюшне Крепи стояла дюжина лошадок, на которых ездил только сам боярин, не давая под седло их больше никому, только разве пастухам для выпаса. Оружие хранилось в боярских покоях, развешенное по стенам. Прямые с широкими долами варяжские мечи, поуже и подлинней – франкские, совсем узкие и длинные – фряжские. Из сабель имелись массивные, со слабым изгибом – булгарские, потоньше и поизогнутей – хазарские, саксинские и половецкие, которые друг от друга мог отличить только большой знаток. Ну и гордость боярина – два тонких, хищно изогнутых клинка, выкованных сарацинскими мастерами, с извилистым булатным узором на лезвии.
Шеломы, брони кольчатые, латные и пластинчатые, щиты деревянные, кожаные с набитыми металлическими пластинами, цельнокованые… Много чего еще. Имелось оружие и попроще, для вооружения окрестных смердов при набеге из степи. Это добро хранилось с должным уходом в подклетях терема. Связки стрел и сулиц, щиты, шлемы самые разные, но все годные для боя. Брони простые из толстой сыромятной кожи, копытные латы, немного старых, взятых с боя, пробитых-прорубленых кольчуг, починенных сельским кузнецом. Ну и копья, топоры, само собой, немного мечей и сабель попроще. Всем этим добром можно было вооружить до полутора сотен ратников.
Откуда такое богатство у боярина, весь надел которого всего-то десяток деревенек в три-четыре двора да еще два сельца? Все просто: воинская добыча. Мелких стычек с половцами и бродниками за лето по степной границе проходило не один десяток, не говоря о набегах и ответных карательных походах в степь. Поле боя, как правило, оставалось за рязанцами.
С мертвых и пленных сдиралось все до последней железки, а зачастую и тряпки. Имущество, захваченное в половецких стойбищах и селищах бродников, собиралось в кучу. Потом добыча тщательно считалась и делилась. Десятая часть по закону шла Ратьше – воеводе степной стражи. Отсюда и столько железа накопилось. И не только железа. Так сколько еще продал! Оружие что в степи, что в соседних княжествах всегда пользовалось спросом и уходило по хорошей цене. Еще выкупы за знатных пленников. В общем, боярин не бедствовал.
По дороге, ведущей от крепости, спустились с холма, свернули налево, проехали березовую рощицу, обогнули небольшой холм, на котором расположилось маленькое сельское кладбище. Двенадцать деревянных восьмиконечных крестов стояло на холме. А чуть в стороне высился камень красного гранита в полтора человеческих роста.
Камень нашли на отмели в Проне. Ратьша увидел его, такой необычный для здешних мест, в прозрачной воде и приказал выволочь на берег, обтесать и отвезти на кладбище. Обтесать и отвезти получилось с трудом. Особенно – обтесать. Хотя и затащить на высокий берег далось непросто.
На само кладбище камень не позволил поставить батюшка Василий. Обычно мягкий и терпимый, здесь он уперся: невместно, мол, языческому символу стоять на православном кладбище. Ратислав смирился. Символ и правда был что ни на есть языческий, в память о матери, так и не принявшей христианство. Мать покоилась где-то на дне омутистой речки, на крутом берегу которой стояло сожженное теперь селение ивутичей. У этих сородичей Ратьши имелся обычай ставить памятные камни на пустых могилах родичей, чьи тела не удалось захоронить. Боярин своеручно высек на граните мерянский символ солнца. Получилось хорошо, вроде душа погибшей мамы поселилась здесь, у каменного столба.
Аршава, мать Ратислава, была не простой женщиной. Род свой она вела от славных вождей народа ивутичей. А народ сей в глубокой древности даже создал свое государство, которому покорились оба племени мордвы, буртасы и еще какие-то народы, имена которых по прошествии стольких веков канули в Лету.
Рухнуло государство ивутичей под ударами кочевников, хлынувших с востока в незапамятные времена. Звались враги вроде бы гуннами. Какое-то время выжившие прятались в лесных дебрях, смирив гордость и опустившись до уровня окрестных племен, но память о былом величии передавалась в народных преданиях из поколения в поколение.
К несчастью, хорошая память оказалась и у лесных народов, в окружении которых теперь жили ивутичи. И память не добрая. Они помнили, что когда-то ивутичи покорили их и долгое время держали под своим ярмом. Настала пора мести.
Несколько столетий продолжалась лесная война. В конце концов от когда-то могучего народа осталось несколько поселений, смирившихся с поражением и старающихся жить с соседями в мире. И соседи наконец-то оставили их в покое. То ли прошло уже слишком много времени и былые обиды забылись, то ли польза, которую приносили ивутичи, превысила память о тех же обидах… А польза имелась. В их народе много было колдунов и целителей, которые не отказывали в помощи никому.
Но и после замирения с соседями ивутичи не воспряли. Народ надорвался под тяжестью обрушившихся на него испытаний. Детей рождалось мало и еще меньше доживало до брачного возраста, потому старейшинами племени всячески приветствовался приток свежей крови в остывающую кровь древнего народа.
Проехали холм с кладбищем, свернули в лес. Разговаривать боярину не хотелось. Сердце сжималось в нехорошем предчувствии дурных вестей, из-за которых Юрий Ингоревич позвал своего воеводу. Пыли на дороге здесь, в лесу, не было, потому Ратислав поотстал, пропуская спутников вперед. Могута понял настроение бывшего воспитанника и с болтовней не приставал. Мысли Ратьши снова унеслись в прошлое.
Аршава была прямой наследницей былых вождей. Уродилась она писаной красавицей, что случалось в последнее время среди вымирающего племени нечасто. К тому же оказалась обладательницей на редкость сильного колдовского дара. Замуж она выходить не спешила, словно знала, что суженый сам к ней явится. А может, и впрямь знала. Дождалась. Отца Ратьши, князя Изяслава.
В те времена рязанцы совершали очередной ответный набег на земли мордвы, и отряд Изяслава зашел в селение ивутичей. Поскольку те считались данниками мордвы, жителям могло очень не поздоровиться. Даже если сопротивления не было, селение, как правило, сжигалось, а местный люд с носимым скарбом угонялся в Рязанское княжество и там сажался на новые земли. Однако навстречу разгоряченным находникам вышли старейшины с хлебом-солью и Аршава между них. Молодой князь не мог не заметить девушку редкостной красоты. Селение пощадили, а на обратном пути Изяслав снова посетил селище и забрал Аршаву с собой. Ее и двух подруг-прислужниц, одной из которых была Мелания. Старейшины не возражали. Да и попробовали бы они возразить…
С год князь держал красавицу-мерянку в тереме наложницей. Потом назвал женой после рождения его, Ратислава. Женой, правда, невенчанной. Потом случилось убийство в Исадах, и мать с сыном и подругами вернулась в родное племя. Потом случился набег булгар, положивший конец земному существованию племени ивутичей.
Ратьша хорошо помнил ту страшную ночь. Тогда ему исполнилось уже тринадцать весен. Рос он крепким пареньком, воспитанием которого занимались со всей тщательностью, как и положено воспитывать урожденного княжича. Старейшины многого ждали от него, соединившего в себе кровь русскую и мерьскую. Лучшие следопыты учили его читать следы звериные и человеческие, выживать в одиночку в лесу, болоте и степи. Плавать без роздыха целый день, нырять на дно самых глубоких омутов, прихватив тяжелый камень. Охотиться на любую дичь хоть с одним ножом. Своего первого медведя Ратьша взял на рогатину накануне своей одиннадцатой весны. Некрупного трехлетка, но все ж медведя.
Ночную стражу булгары взяли беззвучно в ножи. Потом стали врываться в дома, убивать сопротивляющихся мужчин, насиловать женщин, хватать имущество. Терем ивутичской княгини стоял на самом краю обрывистого речного берега. С этой стороны частокола у селища не имелось, сам высокий обрывистый берег служил почти непреодолимым препятствием для врагов.
Стража, охраняющая терем, пусть ненадолго, но задержала находников у дверей, дав обитателям терема время проснуться, сообразить, что происходит, и попытаться спастись. Бежать, кроме как к обрыву, было некуда. Полтора десятка человек столпились на краю, не решаясь прыгнуть с почти отвесного откоса. Ратьша в щенячьем азарте уже собрался схватиться с показавшимися из предрассветных сумерек воинами в кольчугах и легких, заостряющихся кверху шлемах. Благо саблю, висящую на стене в его спальне, прихватить он успел.
Погеройствовать и, скорее всего, сложить глупую голову помешала Мелания, звавшаяся тогда, до крещения, Абикой. Мамка ухватила раздухарившегося княжича в свои медвежьи объятия и так, в обнимку с ним, махнула вниз с обрыва. Частью пролетели, частью проехали вдоль склона благополучно: не убились и даже не покалечились. Саблю, правда, парнишка потерял.
Шлепнулись на мягкий песок, тут же вскочили и, задрав головы, хором заголосили:
– Прыгайте! Прыгайте!
Столпившийся наверху народ, видя, что они уцелели, начал прыгать. Мелания схватила Ратьшу за руку и потащила к реке.
– На тот берег, княжич! Быстрее! – прокричала она и швырнула его в воду.
Парнишка что есть сил заработал руками и ногами. Вода теплая, как парное молоко, почти не ощущалась, и не очень широкую, хоть и омутистую реку Ратислав переплыл, не заметив как.
Противоположный берег был низким, песчаным. В десятке шагов начинался густой кустарник. Парнишка укрылся в нем и впился взглядом в происходящее на реке и том берегу. Чуть погодя к нему присоединилась Мелания, тоже уже переплывшая реку. Сумерки заметно посветлели, и Ратьша все хорошо видел.
К этому времени беглецы уже попрыгали с обрыва, и теперь на их месте на краю откоса сгрудилось с десяток булгарских воинов, доставших луки и выцеливающих людей внизу. При спуске повезло не всем. Одна челядинка неподвижно лежала на песке, не подавая признаков жизни. Две с трудом ковыляли к воде, видно, покалечив ноги. Еще одну нес на руках конюх, живший при тереме. Мать, стоявшая прямо под обрывом, казалось, совершенно спокойно наблюдала, как спасаются ее люди. Потом подошла к лежащей, склонилась над ней, выпрямилась. Видно, помощь той была уже не нужна. Глянула наверх и легко побежала к воде.
Первым стрелу в спину получил конюх, так и не успевший дойти до уреза воды. Стрела, пробив его насквозь, достала и девушку, которую он нес на руках, соединив их навечно. Конюх умер сразу, упав головой в воду. Девушка какое-то время билась и жалобно кричала. Потом затихла и она. И еще четыре дворовые девки не успели добраться до реки. В том числе обе покалечившиеся.
Мать, каким-то чудом увернувшись от пары стрел, нырнула в черную воду реки. Она была хорошей пловчихой. На поверхности ее голова показалась уже саженях в двадцати от берега. С десяток беглецов ее опережали.
Булгары били прицельно, не спеша, на выбор. Никто из плывущих до противоположного берега не добрался. В том числе и Аршава. Ее достали последней. Сразу двумя стрелами. Саженях в семи-восьми от берега, с которого наблюдали за всем этим ужасом Ратьша и Мелания.
Увидев, что мать скрылась под водой, парень вырвался из рук мамки, пытавшейся его удержать, и бросился в воду. Хоть горе и ярость ослепили Ратьшу, он помнил, что с высокого берега его выцеливают враги, и потому почти сразу нырнул. Уроки учителей не пропали даром – парень проплыл под водой почти до того места, где исчезла мать. Не выныривая полностью, только высунув из-под воды нос и рот, он вдохнул воздуха и снова нырнул, на этот раз пытаясь достичь дна в поисках утонувшей.
Место оказалось глубоким. Омут. Уши сдавило. Ратьша сглотнул. В ушах щелкнуло, и стало легче. Внизу и правее замаячило что-то белое. Погреб туда и вскоре ясно различил женское тело в исподней сорочке. Рванулся вперед, ухватил медленно кружащееся тело за плечи, повернул лицом к себе. Нет, это была не мать. Одна из челядинок.
Воздух в груди кончился. Ратьша выпустил убитую из рук и устремился к поверхности. Вдохнуть хотелось так сильно, что об осторожности он даже не вспомнил, за что едва не поплатился. Рядом с головой в речную воду с плеском начали входить стрелы.
Толком не отдышавшись, снова нырнул. На этот раз под водой продержался совсем чуть и никого не увидел. Снова вынырнул. Опять полетели стрелы. Нырнул, совсем не отдышавшись. Кого-то искать в глубине нечего было и думать. Опять же, с пронзительной ясностью он понял, что мать не спасти. Даже если стрелы не убили ее, она утонула, слишком много времени пробыла под водой.
К берегу, где осталась Мелания, плыть было нельзя – подстрелят. Не в воде, так на берегу, пока добежит до кустов. Ратьша поплыл по течению, благо оно и так отнесло его довольно далеко от стрелков. Опять вынырнул вдохнуть. Рядом булькнули только две стрелы. Нырнул. Вынырнул в следующий раз уже за речным поворотом, невидимый для булгар.
Выбрался из воды в версте ниже по течению. Долго лежал на прибрежном песке, не в силах подняться. Тело содрогалось от рыданий. Потом заставил себя встать и пошел в чащу: валяться на виду не годилось, отряды врагов наверняка рыскали по окрестностям в поисках живой добычи. Шел куда глаза глядят, ослепленный горем. Углубившись в дебри, забрался в яму под выворотнем, свернулся в клубок и пролежал так до вечера.
К вечеру отчаяние чуть отпустило. Ратьша вылез из ямы, осмотрелся. Понял, где он находится, достаточно быстро, так как окрестности за время жизни в селище излазил вдоль и поперек. Совсем недалеко находилась охотничья схоронка. Парнишка успел добраться до маленькой землянки еще до наступления полной темноты. Здесь имелся небольшой запас продуктов, но есть не хотелось совершенно. Он улегся на лавке и, поворочавшись, заснул.
В схоронке Ратьша прожил три дня. На четвертый, решив, что находники убрались из селища, собрал в мешок все, что могло пригодиться, и с утра пораньше двинулся в путь. Добрался до места к полудню.
Булгары не стали жечь дома, видно, боясь встревожить дымом окрестные селения. Тоже хотели застать тех врасплох. В родном городище между домами и внутри них лежали трупы, уже вздувшиеся и почерневшие на летней жаре. Булгары ушли совсем недавно, судя по свежему конскому навозу. Скорее всего, этим утром.
Ратьша шел по главной улице, с ужасом узнавая в обезображенных разложением телах былых друзей, родственников и знакомцев. На площади у священных столбов лежали трупы старейшин со следами страшных пыток. Он остановился у одного из столбов. Не плакал: слез не осталось. Сколько так простоял, не знал. Пришел в себя оттого, что кто-то положил ему руку на плечо. Ратьша не испугался, не вздрогнул даже. Обернулся. Мамка! Он обнял ее, уткнулся лицом в плечо Мелании и зарыдал по-детски, взахлеб.
Оказалось, что той страшной ночью перебили и похватали не всех. Уцелело около трех десятков селян. Вскорости все они собрались в городище. Убитых похоронили, дома подожгли, а жить перебрались в последнюю уцелевшую при набеге ивутичскую весь.
Через какое-то время Ратьша понял, что больше здесь оставаться не может. Душа просила иного, и он решил идти в Пронск к родне по отцу, а потом, может, в Рязань. Простился с мамкой, взял припасов на дорогу и ушел. Лесами добрался до Оки, а потом с купеческим караваном – до Рязани. Здесь пробился к своему крестному, епископу Евфросию, был им признан и пристроен ко двору великого князя. В Пронск Ратьша так и не собрался, да и родня тоже не рвалась его увидеть и признать наследником. На это место метил двоюродный братец, сын братоубийцы Константина. Ратислав не слишком расстраивался по этому поводу, так как не испытывал он родственных чувств к чужим, по сути, людям.
Лес расступился, и трое спутников выехали на большую дорогу, ведущую из Рязани в Пронск. Дорога была хорошо наезжена. Ею пользовались и зимой, и летом, в основном смерды из окрестных сел и весей, везущие плоды своего труда на рынки Рязани и Пронска. Торговые гости предпочитали двигаться по реке. Можно было и Ратьше двинуть до стольного града по Проне, благо у причала внизу под береговым откосом качалась на речных волнах вместительная быстроходная ладья. Но так получалось дольше: речные изгибы изрядно удлиняли путь. Опять же, хотелось размяться верховой ездой после трех дней пирования. И, ко всему, боярин не любил плавания на судах: скучно, тело ленится, теряет упругость, ну его… То ли дело скачка!
Дорога была сухой. Осень пока дождями не баловала. Потому встали стремя в стремя, чтобы не глотать пыль от едущего впереди. Коней пустили крупной рысью. Изредка попадались смерды на возах, видно, едущие с торга. Расторговавшиеся селяне, принявшие по случаю удачного торга чарку-другую, резво гнали своих лошадок к дому, спеша порадовать городскими гостинцами домочадцев.
Попробовали вдвоем с Могутой снова порасспросить гонца, но, так толком ничего от него и не узнав, опять замолчали.
Снова мысли Ратислава вернулись к погибшей матери. Незадолго до той страшной ночи она поднесла ему последний свой дар. Колдовской. Обряд этот передавался в княжеском роду ивутичей от матери к дочери издревле, еще с тех времен, когда главными в племени были женщины. Но колдовство действовало только на мужчин. Любимых мужчин. Стоило оно женщине весьма недешево. Сейчас, по прошествии времени, Ратьша был почти уверен, что гибель Аршавы и стала ценой этого колдовства.
Тогда мать подняла его среди ночи. Не понимающий спросонок, чего от него хотят, Ратьша тем не менее послушно пошел за ней и еще четырьмя жрицами племени в лесную чащу по едва заметной тропинке.
Шли долго. Полная луна на безоблачном небе светила так ярко, что шли, не зажигая факелов. Наконец добрались до оврага с обрывистыми известняковыми стенами, позеленевшими от вечно стоящей здесь сырости. В одной из стен чернел вход в пещеру. Женщины запалили прихваченные факелы и двинулись вглубь подземелья. Ратислав шел в середине, сразу за матерью.
Узкий спервоначала коридор потихоньку расширялся и вскоре открылся в огромный подземный зал, потолок которого терялся в темноте. Дошли до его середины. Здесь с потолка свисали две огромные каменные сосульки, сочащиеся водой и достающие почти до пола. С пола навстречу им тоже росли сосульки. Когда-нибудь они должны будут срастись и образовать колонны, соединяющие пол с потолком.
Рядом с сосульками на гладком, отполированном за сотни лет ногами полу на каменном постаменте стояла громадная каменная чаша. Мать подошла к ней, протянула факел, и из чаши ударил язык огня, на миг почти полностью осветивший громадный подземный зал.
– Ничего не бойся, – шепнула Аршава в ухо оробевшему сыну.
Ратьша немного взбодрился. Но бодрость куда-то улетучилась, когда помощницы матери достали веревки и начали привязывать его между каменными сосульками. Левые рука и нога – к одной, правые – к другой. Потом, когда они страшными серповидными ножами срезали с него всю одежду, парнишку начала бить крупная дрожь.
Снова подошла мать, уже успевшая переодеться в какие-то звериные шкуры. Голову ее венчал медвежий череп без нижней челюсти. Опять наклонилась к Ратьше, обдав запахом затхлого, взявшегося плесенью меха. Снова шепнула:
– Не бойся…
Четыре жрицы тем временем достали откуда-то бубны и застучали в них. Сначала еле слышно, потом все громче. Мать закружилась в жутковатом танце вокруг пылающей чаши, потом запела на древнем, священном языке ивутичей. Ратислав знал его плохо. Конечно, он немного походил на нынешний, но именно что немного.
Через пятое на десятое парнишка понимал, о чем поет Аршава. Она призывала священный огонь своего народа наполнить тело сына и сделать его неуязвимым для всякого боевого железа. Пела мать долго. Ратьша за это время успел успокоиться и начал с интересом оглядываться по сторонам. Похоже, его привели в древнее тайное святилище ивутичей, о котором среди ребятни ходили страшные рассказки. Некоторые говорили, что там даже совершают человеческие жертвоприношения. Вспомнив о таком, Ратьша опять задрожал.
Мать закончила пение. Встала у огненной чаши. Жрицы передали ей большой глиняный кувшин. Она поставила его на широкий край чаши, рядом с пламенем. Достала из-под шкур, в которые была одета, мешочек, пошептала над ним, потом распустила завязки, достала из мешка щепоть черного порошка и бросила в огонь. Пламя вспыхнуло чуть ярче, потом опало, но из красного стало голубоватым. Следующую щепоть Аршава бросила в кувшин. Пошептала над ним, бросила еще. Опять пошептала. Добавила третью. Замолчала. Замерла, словно прислушиваясь к чему-то. Выпрямилась. Кивнула ближней жрице. Та вынула из поясных ножен нож с очень тонким лезвием. Подошла, протянула его ивутичской княгине. Мать взяла нож в правую руку, а левую протянула жрице. Та закатала рукав, обнажая руку Аршавы до плеча. Потом сильно сжала ее выше локтя, так, что вздулась и стала хорошо видна вена на локтевом сгибе. Не колеблясь, мать полоснула ножом по вене. Обильно хлынувшая кровь потекла по руке. Аршава опустила ее над кувшином. Кровь черной струйкой потекла по предплечью, ладони, пальцам в сосуд.
Ратьше показалось, что длится это бесконечно, и он забеспокоился, что мать изойдет кровью. Наконец жрица подала княгине тряпицу, которую та прижала к ранке, а затем согнула руку в локте, останавливая кровотечение. Потом взяла кувшин, взболтала содержимое и опять, запев ту же песню, подняла его над огнем. Держала так до тех пор, пока над горлышком не начал подниматься сизый дымок. Парнишка еще подивился, как матери не горячо держать кувшин так близко к пламени.
Наконец, к немалому облегчению Ратьши, Аршава убрала сосуд от огня, снова поставила его на край чаши, сняла с шеи какой-то белый, продолговатый, похожий на звериный зуб амулет на блестящей цепочке. Пошептав над ним, опустила амулет в кувшин, держа за цепь. Подержала его там, продолжая творить заклинания, вынула. Белый «зуб» почернел.
Мать подошла к Ратьше и, продолжая негромко напевать, повесила амулет ему на шею. Тот оказался ощутимо горячим. Аршава вернулась к чаше, взяла кувшин, опять подержала его над пламенем. Снова подошла к сыну, держа сосуд в левой руке. В правую жрица-помощница вложила ей пучок липового мочала. Мать обмакнула его в жидкость, находящуюся в кувшине, и провела ею на груди Ратьши поперечную линию. Парнишка тихонько зашипел – горячо!
– Терпи, – шепнула мать и провела еще одну линию от груди по животу до паха.
На этот раз Ратьша не издал ни звука, но глаза застилали слезы боли. Еще линия, еще. Мать, снова запев, рисовала на теле сына какой-то сложный узор. Закончив спереди, перешла за спину. Опять боль ожогов.
Наконец пытка кончилась. Аршава выплеснула оставшуюся жидкость в пламя чаши. Опять полыхнуло. Мать подняла голову к потолку пещеры и что-то прокричала на древнем языке. Потом упала на колени, склонила голову и, бессильно опустив руки, замерла.
Жрицы осторожно освободили Ратьшу от веревок и надели на него чистые порты и рубаху. Одна из них подошла к обессиленной матери и тронула ту за плечо. Аршава с трудом поднялась, через силу улыбнулась сыну, шепнула:
– Все хорошо, пойдем. – И они гуськом двинулись к выходу.
На следующий день, все еще бледная, с темными подглазиями, мать объяснила Ратиславу смысл ночного обряда. Теперь, оказывается, его тело не может уязвить боевое железо. Конечно, это не значит, что он может очертя голову голой грудью переть на вражьи копья. Колдовство колдовством, но стеречься надо.
Действовать заклятье будет, только пока Ратьша носит оберег, который ночью она надела ему на шею. Оберег парнишка рассмотрел сразу, как проснулся. На серебряной цепи висел предмет, похожий на зуб. Только зуб странный. Большой, длиной в полчетверти. Тяжелый, словно из камня, не изогнутый, как клыки хищников, которых он знал. Уже потом, порасспрашивав знающих людей, Ратислав узнал, что такие зубы иногда находят в кусках известняка. Бывает, вместе с громадными черепами, из которых они торчат. Как и когда попали в камень эти страшные звери, никто ничего сказать не мог.
Уже много позже, когда Ратьша перебрался в Рязань, крестный, епископ Евфросий, в беседах поведал ему о всемирном потопе, погубившем в том числе и страшных драконов, обитавших тогда на земле. Видно, зуб этот принадлежал такому вот дракону. Драконий зуб, после того как побывал в кувшине с колдовским варевом, приобрел черный окрас с фиолетовым отливом. Эта краска не стерлась с него до сих пор, спустя почти полтора десятка лет.
Воевода потрогал сквозь ткань кафтана амулет, который, следуя наказу матери, снимал только в бане. Что ж, драконий зуб вроде помогал. Несмотря на все пройденные сражения и немереное количество мелких стычек, серьезных ран он ни разу не получил. Легонько цепляли – было. Так то не раны, скорей царапины. Единственный раз половецкая стрела на излете впилась в бедро. Наконечник ушел неглубоко, но оказался с крыльями, пришлось вырезать. А боле – ничего. Конечно, и сам Ратислав старался не плошать. Оружием научился владеть всем на зависть. Доспех надевал всегда, ежели чуял, что грядет заваруха, глупой бравадой не тешился.
Дорога повернула влево и вывела на высокий берег Прони. Река здесь была заметно шире, чем у Крепи. Бодрящий северный ветер гнал по воде частые волны, холодил разгоряченное скачкой лицо. По реке скользили несколько рыбачьих челнов. Белея надутыми парусами, в сторону Пронска шел маленький купеческий караван из трех лодий. Всадники перевели коней на шаг, давая животным роздых. Ратислав снова потрогал драконий клык. Да, такой вот дорогой подарок он получил напоследок от матери.
Отца же Ратьша помнил плохо: мал был, когда убили родителя. Да и не часто баловал тот вниманием сына. То в разъездах, то в походах. Помнил, что веселый был человек. При его появлении у Ратьши всегда появлялось ощущение праздника. При встрече любил отец подхватить наследника под мышки и подкинуть высоко, под самую матицу. Сердце замирало от сладкого ужаса. Помнил, как первый раз посадил его, пятилетнего, на коня, как гордо сидел он в седле, сверху вниз глядя на больших дядек – отцовых гридней. Больше ничего не помнил. Кроме той страшной, пахнущей смертью телеги…
Князья Глеб и Константин, дядья Ратислава, не получили желаемого от гнусного убийства братьев. Это было слишком даже для не знающей пощады, длящейся почти непрерывно две сотни лет княжеской усобицы. Братоубийц гнали по Руси, как зайцев на псовой охоте. В конце концов беглецы разделились. Константин осел где-то у черкесских князьков и даже женился на дочери одного из них. Глеб же привел из степи войско большого половецкого хана Шарукана и осадил Рязань. Разбил половцев и освободил город старший брат нынешнего великого князя Ингварь Ингоревич, севший после того на рязанский стол. Главного виновника убийства братьев – Глеба – теперь не хотел принять никто. После года скитаний по половецкому полю он, как рассказывают, сошел с ума и сгинул где-то безвестно.
Опять перешли на рысь. Дорога вильнула вправо в лес. Река скрылась из виду. Больше половины пути позади, прикинул Ратислав. Глянул на клонящееся к закату солнце. Ничего, до темноты должны успеть.
Последний час снова ехали вдоль высокого берега Оки. Покрасневшее солнце только-только коснулось своим нижним краем горизонта, когда они, въехав на высокий взгорок у берега, увидели сияющие в лучах заходящего солнца купола рязанских соборов и погружающуюся в сумрак, ощетинившуюся у подножья надолбами крепостную стену.