– Старая тварь! Открой немедленно! Я тебя сама сожру, гадина!
Я молотила в дверь больше для виду, чтобы «гостеприимные» хозяева вдруг не подумали, что я напугана или рыдаю. Хотя напугана я была, ещё как! Во-первых, потому что, судя по состоянию двери, царапинам и выбоинам изнутри, я была не первой пленницей кладовки. Дверь крепкая. Если её не выбил никто раньше, и мне нечего силы тратить. Во-вторых, и это внушало куда большую панику, каким бы хорошим не был слух моего мужа, даже в волчьем обличье он вряд ли услышит крики. Надо хотя бы оказаться на улице, иначе толстые стены заглушат любой звук. А вопить имеет смысл только если я точно уверена, что Серый сидит там, где я его оставила, и от реки ни на шаг не отошёл. Что вряд ли – ни один уважающий себя волк не откажется поохотиться без жениного присмотра. А значит, придётся выкручиваться самой.
Это надо хорошенько обдумать. Вопли и угрозы вызвали скептическое хмыканье людоедов, предложение выкупиться – резонное «а на что там здесь тратиться?» и «всё одно твои вещички нам достанутся, позже», попытка договориться об общем мирном переезде в более человеколюбивую область – откровенный смех.
Сегодня меня, пожалуй, есть не будут иначе б сразу голову снесли, не дав очухаться, а туше тухнуть негоже (с каких пор это стало утешением?!). Ужин у этих… эм… людей есть. Я его видела. От воспоминаний и никуда не выветрившегося запаха жареного мяса снова подкатила тошнота. Стены и дверь я изучила – всё достаточно прочное для того чтобы удержать одну среднеупитанную женщину. Или даже мужчину. Я провела пальцами по бороздам от ногтей в двери, от которых за версту разило отчаянием. Жаль, раньше его не учуяла. Сколько же людей здесь побывало?! Кто первым начал жуткую трапезу? Спасся ли хоть кто из деревни или, запертые разлившейся по весне рекой и голодом, они сожрали друг друга, как дикие звери? Ушёл ли сын старухи в город, спасая жизнь, или это его жареным мясом пропах весь дом?
– Эй, старуха!
– Что, милая? – отозвалась бабка настолько елейным голоском, будто это не по мою душу она ножи точит.
– А что ж сынок твой? В город подался али уже в задке разлагается?
Старуха взвыла и швырнула что-то в дверь кладовой. Слышно было, как она, кряхтя, поднялась, прошла к моей темнице, подняла брошенное и мирно двинулась обратно.
– Ты, деточка, на нас с дедом не серчай. Не по своей воле живём такой жизнью, – вздохнула она искренне. Неужто и правда надеется, что я стану её жалеть? – Мы зла никому не желали, да голод не тётка. Надо было выживать как-то. Доеды далеко, через лес за день не перейдёшь, а и перейдёшь, кто ж нас спасать станет? Некуда подаваться было.
Я слышала, что прошлый год, хоть и был снежным, напоив по весне землю влагой, выел из закромов все припасы. А лето так и вовсе затопило поля и сгноило посевы. Молодёжь из деревень всё чаще подавалась в город, пытаясь прокормить семьи, а там и забывая о корнях, оставаясь в более хлебной стороне. Нас с Серым голод не коснулся: в глухом лесу, мы ели досыта добытого оборотнем мяса и не зависели ни от морозов, ни от деревенских запасов хлеба. Крохотного огородика на не выжатой многолетними урожаями земле с лихвой хватало на двоих. Здесь же всё было иначе. И правда, куда податься целой деревне, уже с осени ценящей горстку зерна выше мешка с золотом? Зимой деваться некуда, а по весне речка, и так никогда не бывшая особо рыбной, разлилась и наверняка отрезала путь к лесным харчам. Иные деревни, кто поближе к тракту жили ремеслом да торговлей. Но Доедам торговать было нечем, да и не с кем, а значит, нечем и кормиться. Пытаться добраться до соседей, если и получится, бесполезно – сами хлебом да водой перебиваются. Но как можно оголодать настолько, чтобы человека заесть?
– Богов прогневали. Теперь не отмоетесь, – безнадёжно заявила я.
– А что нам те боги?! – вскричала старуха. – От голода не спасли, а наказать нас спустятся? Так пуш-ш-шай спускаются! Я им в зенки-то их сытые плюну!
– Лесовика бы попросили, полевика… Авось не бросили бы.
Старуха так издевательски расхохоталась, что я пожалела о сказанном. Вряд ли здесь верят в помощь добрых духов. Вряд ли в неё здесь верили хоть когда-то. Здесь бог был лишь один и имя ему – Голод.
Я осмотрелась. Поворошила кучу тряпья, явно не по возрасту и не по размеру хозяевам дома. Брезгливо тронула полный монет мешок. Вспомнила дорогой стол, слишком большой для здешней кухни, явно притащенный в логово из другой избы. Уж не жадность ли завела так глубоко в лес первых поселенцев? Не давящая ли на грудь злоба заставила выстроить избы вдали от людей, от дорог? Нет, голод одолел здесь остальных богов задолго до тяжёлой зимы.
– Мы ведь не звери какие, – продолжала старуха и чирк точилом по ножу. – И в голову никому бы не пришло человечинки попробовать, – бабка так мерзко причмокнула губами, что сразу стало ясно: о своём поступке она, может, и жалеет, да только вкус добытого мяса ей уж очень понравился. – Охотник наш единственный в собственный капкан по глупости угодил, ногу почитай вовсе снял. А без ноги какой же он охотник? И деревне ничем не поможет и сам мучается.
– И вы его?.. – с ужасом поняла я.
– А что, милка, ты б, небось пожалела?
Я ошалело кивнула, не сразу поняв, что собеседнице этого не видно:
– Выходить можно. Подлечить…
– И-и-и, дочка! Не знала ты голода. Единственный охотник, кормилец деревни, спаситель наш слёг. Нам без него всё одно что добровольно на погребальный костёр взойти. Привыкли огороды возделывать, сколько декад тем кормились. А тут ни тебе запасов, ни мяса. Ты, небось, никогда не видела, как люди от голода с ума сходят? Как друг дружке в глотки заглядывают, боясь, что сосед плесневую свеклу припрятал? Наш охотник, когда слёг, сразу понял, что его, болезного, выхаживать никто не станет. Зачем на умирающего еду переводить? Он и не просил. Затухал, аки свечечка… А там уж, ни то сам не выдержал, ни то помог кто, с рассудком от голода помутившимся, да только хоронить мы его не стали. Дело такое… Противно, а есть-то хочется. А там уж пошло. Кто старуху невменяемую – тюк топориком, мол, с лестницы свалилась, да череп проломила. Чего добру пропадать? Кто в злой драке упал и не встал. А там уже кому повезёт…
Чирк.
– Я смотрю, вы самые везучие оказались. Здоровье крепкое?
– Нет, милая. Здоровье у нас сама видишь какое. Дед тот вообще не ходок – ему сосед хребет перешиб. Прям в тот день мы его… Как не стало его. Сын нас до последнего защищал. Хорошим был человеком – не давал родичей в обиду. Ночами не спал, всё сторожил, чтоб не подкрался кто к дому. А как никого, считай, в деревне не стало, моё сердце не выдержало.
– Неужели?
– А как? – всплеснула руками старуха. Я, конечно, не видела, как она ими всплеснула, но говорила так, будто я глупость какую спросила. – Мы ж сына любили больше жизни!
– Видимо, всё-таки не больше, – хмыкнула я.
– Я ж сама под нож лечь хотела! Сына спасти. Да не утерпела. Умирать страшно, знаешь? – знаю. – Так уж вышло, что вывернулась, а теперь уж и не изменишь ничего. Живём, как можем.
И говорила она это так просто, буднично. Как о попавшем в капкан зайце. Да только заяц тот её плотью и кровью был.
Чирк!
– Ты – старая сумасшедшая тварь, – отчеканила я. – Ты убила и сожрала собственного сына. Вся ваша деревня – нелюди, готовые глотки друг другу перегрызть. Ох, прости, уже перегрызшая друг другу глотки. И ты со своим ненормальным дедом не спасёшься, а сдохнешь позорной и одинокой смертью. И я очень надеюсь, что там, где вы окажетесь после, вам обоим припомнят жареное мясцо.
Старуха должна бы отворить дверь да кинуться на меня в злобе. Но не зря она оказалась одной из последних выживших в деревне. Умная.
– Хитра… – протянула она. – Ты, небось, надеялась, что я драться к тебе полезу? Нет уж. Ты девка здоровая, старую женщину и зашибить ненароком можешь. Муж-то мне сейчас сама видела, какой защитник. Ты давай-ка охолони там маленько. Потом потолкуем.
Хлопнула дверь. Старуха вышла в сени. Я выругалась и пнула ногой подвернувшуюся кадушку.
– Эй-эй! Не бузи там! – пригрозил дедок.
– А что, отец, – весело крикнула я, – вы меня целиком запечёте али по частям резать будете? Может, вам рецептик какой присоветовать?
Дед засмеялся, хлопнул себя по бесчувственному колену:
– От молодца! Люблю весёлых! Ты правильно, правильно. Не расстраивайся. Мы ж все не вечны, верно? Всё едино в мире. Вот мы благодаря тебе ещё месяцок протянем, добрым словом помянем. А там и тебе воздастся. На том свете.
– А может, лучше вам воздастся, а я поживу пока?
– Нет, дочка. Ты уж извини. Старым помирать куда страшнее. Это молодость шальная, бесстрашная. Вот доживёшь до моих седин… – старик залился каркающим смехом. – Ой, умора! Что это я? Не доживёшь ведь уже, ой не могу!
Шальная, говоришь, молодость? Бесстрашная? Ну погоди, подлюка. Стары, говоришь, помирать страшно? А ну как мы это проверим? Из хитрого мешочка в поясе я выудила огниво. Обыскивать пленников надо, уважаемые. А то даже кошель с деньгами из-за пазухи не утащили, невзирая на собственную жадность. И так, значит, вам достанется? Позже? Не доживу я, значит, до седин. А наверняка ведь не доживу. Пока Серый почует запах дыма с наветренной стороны, пока сообразит, что он не печной и прибежит меня спасать… Задохнусь раньше. Что старики пожалеют три-четыре пуда мяса и бросятся меня выпускать из горящей кладовой, я надежд не питала. Только бы сами не спаслись. Лучше уж я грех на свою душу возьму, чем попущу ещё один на их.
Хорошо бы ночи дождаться – удушить мерзавцев во сне. Но руки трясутся от нетерпения. Сегодня я – хищный зверь, а старики за дверью – добыча.
Я ударила кресалом. Кремень выпустил на волю сноп искр и хороший, дорогой трут полыхнул в сиг. Щепки от опрометчиво оставленных со мной в одной комнате кадушек чуть помедлили, но радостно занялись, съедая некогда дорогое тряпьё. Очищающий огонь давно ждал, чтобы ему дали волю в этом доме, хотел вырваться, стать карателем, а не рабом. Что ж, пора. Деревянная дверь подёрнулась рябью, раздвоилась в дыму. Я запоздало бросилась на пол, прикрывая нос и рот рукавом. Эх, намочить бы, да нечем.
– Эй, ты чего там удумала? – старик заподозрил неладное, замолотил руками, где доставал. – Пожа-а-а-а-ар!!!
Было слышно, как напуганный дед неуклюже плюхнулся со скамьи. Видать, надеется успеть к выходу. Хлопнула дверь – на вопли прибежала жена. Потянула старика, бросила.
Хозяйка дома оказалась не настолько умной, насколько я думала. Вместо того чтобы схватить в охапку мужа и спасать жизни, надеясь, что я сдохну раньше, чем прогорит дверь, она понадеялась потушить пожар – спасти добро.
– Девка! Девка, что ты там? – я сдерживала кашель, чтобы бабка не сочла меня всё ещё живой.
Дверь распахнулась, и старуха в ужасе отскочила от вырвавшегося из кладовки огня. Слезившимися глазами я видела немного, но и она пока каталась по полу, закрывая руками быстро краснеющее лицо. Я, как могла прикрылась полами дорожного плаща, заранее прощаясь с любимой вещицей, и прыгнула в огонь – другого пути уже не было.
Вырваться на воздух, оборачивая всё на пути, вдохнуть что-то кроме раскалённого дыма, выкашлять боль, разъедающую изнутри…
Вроде бы переставший дёргаться старик цепко схватил меня за лодыжку – помирать, так вместе. По-паучьи потянул меня в белёсое от дыма нутро дома, как в голодную пасть. Мало понимая, где враг, я молотила ногами, но умирающий уже не чувствовал ничего, кроме ненависти. Растрёпанная, с опалённой красной харей, его жена на четвереньках ползла ко мне. Здоровенный мясницкий нож не давал усомниться в её намерениях. Людоеды чуяли, Мара уже на пороге. И не желали идти в её объятия без компании.
Я взвыла, но из горла вырвался только хрип – подлый дед впился зубами мне в руку. Ох и отрезвляющей была эта боль! Меня! Грязными гнилыми зубами! Да гори ты гаром, скотина! Старик был невероятно тяжёлым, но и взбрыкнула я ловко. Враг стукнулся обо что-то, занавешенное дымом, и затих. До поры или навсегда – мне по сей день не ведомо. Гостеприимной хозяюшке я вцепилась прямо в лицо, чувствуя, как противно увязают ногти в опалённой плоти. Старуха заголосила и выронила нож, я тут же подобрала его и резанула наугад. Попала или нет – не знаю, но времени добраться до порога хватило. Вывалившись в сени, я обернула перед дверью бочонок с капустой, кишками растекшийся по полу, и почти наощупь бросилась к выходу. Распахнутая дверь освещала куски мяса, вялившегося на крючьях под потолком. Прости, кем бы ты ни был. Не будет тебе ни плакальщиц, ни похорон достойных. Зато погребальный костёр знатный. Как в стародавние времена.
Я вдохнула свежего ночного воздуха и зашлась в кашле, только сейчас поняв, как горят лёгкие. Серый подоспел только когда я, то на четвереньках, то покачиваясь, но на своих двоих, спустилась к реке. Не спрашивая, что случилось, подхватил на руки.
Уж и не упомнишь, как я вопила, когда муж, сняв с меня оставшиеся горелые лоскуты одежды, натирал лечебными мазями, как отпаивал горькими отварами. Я-то думала, его, дурака, лечить буду, а вон как повернулось. Мы ещё долго не могли двинуться в путь, а я каждый раз вздрагивала, когда муж уходил мародёрствовать в оставшейся недалеко деревне. Слишком недалеко. Он так и не спросил, что случилось. А чего спрашивать? Полегчает – сама расскажу. Если когда-нибудь полегчает. К вечеру следующего дня, решив, что мне пора набираться сил, он предложил:
– У нас вяленого мяса немного осталось. Будешь?
Я едва успела склониться под деревом.