Летний выход половцев в Русь и бой на Оржице стали началом новой междоусобной войны.
«И раздрася земля Русская», – с горечью напишет после летописец.
Крамольные дружины князей Олега Святославича и его двоюродного брата Бориса заняли Чернигов, выгнав оттуда князя Всеволода. Но недолго радовались удаче победители – уже в сентябре выступила против них объединённая огромная рать Изяслава и Всеволода Ярославичей. Изяслав вёл с собой киевскую дружину и полк, Всеволод – переяславцев. Шли в бой и вышгородцы, ведомые сыном Изяслава – молодым Петром-Ярополком; две дружины, ростово-суздальскую и смоленскую, привёл с собой сын Всеволода – князь Владимир Мономах. Битва разыгралась 3 октября 1078 года у села на Нежатиной Ниве, близ Чернигова. Целый день кипела яростная сеча, кровь лилась рекой, обагряя жухлую траву на склонах степных курганов, под напором соузных ратей гнулась, как струна, дружина извечного приятеля половцев Олега. В конце концов, не выдержав, Олег бежал с остатками своего воинства через степи в далёкую Тмутаракань, отгородившись от врага-дяди Всеволода её надёжными кирпичными стенами и заслоном из половецких орд.
На поле брани пал юный Борис Вячеславич, погиб и киевский князь Изяслав. Он был убит «неизъяснимо», ударом в спину, и с торжественностью погребён в Киеве, в церкви Богородицы Десятинной. Великий стол перешёл в руки Всеволода, Чернигов и Смоленск достались Владимиру Мономаху. Не были обойдены и сыновья погибшего Изяслава: старший, Святополк, получил дальний Новгород, младшему, Ярополку, отошла богатая плодородная Волынь. Стихла, замерла в тревожном ожидании Русская земля, лишь студёные ветры гуляли по её бескрайним просторам. Но тишина эта была обманчива – опять подымали в Тмутаракани головы неугомонный Олег и его братья.
Море с яростью швыряло о прибрежные скалы высокие валы с пенящимися гребнями. Почти до самых ног молодого князя Романа, который в глубокой задумчивости глядел вдаль, в тёмно-серую бездну, доходила вода, и солёные брызги ударяли ему в лицо. Князь, казалось, не замечал этого и с неким затаённым восторгом созерцал буйство стихии. Шквалистый ветер разметал за плечами его лёгкое, алого цвета корзно[39] и вздымал непокорные кудри светлых густых волос. Роман с наслаждением вдыхал полной грудью чистый прозрачный воздух и чувствовал небывалый прилив сил. В буйстве стихии было нечто привлекательное, завораживающее, отчего Роман наряду с боязнью испытывал восхищение, ему даже хотелось броситься стремглав в морскую пучину и бороться со стихией, бороться, покуда хватит сил. Или… лучше слиться с клокочущей волной, ощутить в полной мере свою силу и безнаказанность. Ни в какой узде не удержать моря.
Роман бросал в волны камни и смотрел, как они со слабым плеском врезаются в воду. Ветер крепчал и с ожесточением свистел в ушах, будто дикий степняк-половец.
– Княже! – подбежал к Роману отрок[40]. – Тебя братья кличут! Ищут по всей Тмутаракани[41], уж думают, не потоп ли ты!
– Сей же час иду! – Роман с раздражением отстранил отрока рукой и ещё раз окинул взглядом морской берег, усеянный мелкой галькой. Мгновение, и его захлёстывает волна, она с грохотом разбивается о скалы, и во все стороны разлетаются тысячи брызг…
Молодой князь нехотя оторвался от зрелища, устало поднялся вверх по склону холма и быстрым шагом пошёл к видневшейся вдали крепости.
Расположенная на берегу глубокого залива, обнесённая мощной стеной из кирпича, тмутараканская твердыня, казалось, бросала вызов морским просторам, и море, словно недовольное этим, ярилось и буйствовало, стараясь поглотить в своей пучине дерзкую русскую крепость. Но только далеко внизу, у самого основания стен белели грозные барашки. Видно было, как волны в бессильной злобе разбиваются о твёрдый кирпич, оставляя на нём мокрые следы…
Князья Олег и Давид Святославичи с неудовольствием исподлобья смотрели на нехотя явившегося на их зов брата. Роман, опустив глаза в пол, молчал, нервно покусывая алые чувственные губы. Щёки его пылали.
– Что зарделся, яко красна девица?! – прищурил око Олег, худощавый, пепельноволосый, с красивыми серо-голубыми глазами. – Не тебе ль сказано было: не ходи далеко от крепости! Мало ли, люди какие лихие… Э, да что о том баить! – Он сокрушённо махнул рукой.
– Напрасно, брат, ты ослушался наших советов. Впредь будь осторожней, – тихо вымолвил старший из Святославичей, князь Давид.
Сутулый, мрачноглазый, выглядел он лет на сорок, хотя стукнуло-то ему всего двадцать восемь. В тёмно-синем длинном, до пят, платне[42], с крестом-энколпионом[43] на груди и густой широкой бородой, Давид почему-то напоминал Роману иерея. Может, потому, что говорил всегда мягко, елейным голосом, будто митрополит на проповеди в киевском соборе Софии…
Роман вдруг резко вскинул голову.
– Не хощу я! Надоело слушать жалкие ваши слова! Вы страшитесь, трясётесь за свои несчастные животы, братья! А разве наш покойный отец хоть раз струсил, отступил?! Разве, когда вёл он дружину под Сновск, жалел он себя, думал, что мочно в сыру землю лечь?! А вы! Кого, чего испужались?! Всеволода? Мономаха? Святополка?! А вспомните Глеба, брата нашего, коего Святополковы псы в чуди[44] сгубили! Аль Бориса, в сече павшего! К мести души их взывают! Взирал нынче на море. Ревело оно, яко тур раненый, о брег волны бросало, и услыхал я: «Отомсти!» То глас Божий был!
– Нет, брат, то глас дьявола! – Давид взволнованно схватил Романа за запястье. – Месть не есть добродетель! Да и кому же мстить и за что измыслил ты? За Глебово неразумие, за Борисово безрассудство? Не губи душу свою, Романе!
– Рази о сём речь?! – недовольно буркнул Олег. – Глеб и Борис по глупости сами ся сгубили. В ином дело: вотчина наша, Чернигов, во Всеволодовой власти ныне. Воротить отцовы земли – вот о чём думать надобно!
– Не довольно ль думать?! Не настала ль пора за мечи взяться, братья?! – снова вспылил Роман. – Хватит за сими стенами прозябать! Сговорим половцев и…
– Что «и»? – передразнил его Олег. – Сам сгинешь токмо! У Всеволода сильные рати, половцы же продажны, переменчивы, яко ветер степной! Не ходи к ним, Роман, чует сердце моё – лихо будет. Выждать надоть.
– Ждать не буду, сил нет! Хватит, дождались! – Роман упрямо мотнул головой. Лицо его, по-женски красивое, горело огнём гнева.
«Не зря сладкозвучный Боян прозвал Романа Красным, – подумал Олег, с насмешливой улыбкой глядя на красавца брата. – И вправду красен он, яко солнце на небеси. Любая княжна, а то и царевна какая высокородная пошла б за него».
Густые светло-русые волосы Романа слегка вились и кудрями ниспадали сзади на молодецкие широкие плечи, спереди лихо закрученный чуб опускался на высокий гладкий лоб, в ярко-голубых, как лесное озеро, глазах полыхало пламя, алые губы были плотно сжаты от негодования, подбородок, обрамлённый короткой вьющейся бородкой, горделиво и упрямо тянулся вверх.
– Постой, брат! – Давид пытался удержать Романа за длинный рукав шитого из дорогого лунского[45] сукна кафтана. Роман с силой отдёрнул руку и, презрительно скривив уста, вскричал:
– Когда войду я в Киев и прогоню Всеволода, ничего не дам вам в волость! Ждите манны небесной в своей Тмутаракани!
Он бросился прочь из палаты и с силой захлопнул за собой дверь.
Давид набожно перекрестился.
– Теперь такого натворит… – закрыв ладонью лицо, покачал головой Олег. – Ну что, Давидка, деять-то будем?
– Ждать, брате, чего ещё.
– И вправду ждать. Роман пущай по степям помыкается. Ничего у него не выгорит, коли на Русь сунется, – вздохнул Олег.
Наполнив чашу до краёв хмельным тягучим мёдом, он залпом опорожнил её и, кряхтя, вытер свои пышные густые усы.