Солнце стояло в зените над Святой Софией, золочёный главный купол собора, видный на многие вёрсты, слепил глаза. Обширные неохватные поля открывались за городом, ни пригорка никакого не было вокруг – только островки леса, да болота, да снова поля и поля до самого окоёма. Лишь у берега Волхова нестройной цепочкой шли пологие пригорки и холмики, то исчезали они, терялись посреди равнины, то возникали вновь. Ближе к Ильменю берег становился круче, и здесь, на самом высоком месте, располагалось обнесённое тыном Городище. Дома дружинников долгой чередой спускались к вымолу; наверху, за изгородью стояли бретьяницы[119], оружейни, кузницы. И загородный терем княжой со въездными воротами, крутым крыльцом и гульбищем, немного простоватый, без украс и разноцветья, мрачной громадой раскинулся над Городищем, как хищный орёл, разбросавший крылья.
…В хоромах с утра царила суматоха, комонные[120] гонцы сновали по пыльной дороге так часто, что дружинники-англы и ворота не успевали иной раз закрыть.
Душно в княжеских палатах. Посадник Яровит, уже с раннего утра бывший у князя, вытирает с чела пот, хмурит смоляные брови, исподлобья глядит на шагающего в волнении из угла в угол Святополка.
Гонец-ладожанин, сжимая в руках шапку, сбивчиво рассказывал:
– Свеи… В озеро Невское[121] вошли… Сёла мечу и огню предали… Кораблей у их с полсотни. С рассветом на пристань двинули… Ну, мы посад выжгли, в крепости затворились, отбили их покудова.
Святополк резко повернулся и застыл у окна, оцепенело стиснув пальцы.
– Что делать будем, боярин? – спросил, глядя на Яровита, и со вздохом добавил: – Покоя нет грешным! То встань, то чудины, то свеи теперича!
– Да, видно, крепкая брань нас ждёт, – раздумчиво промолвил Яровит. – Вот что, князь. Ты вели Магнусу дружину готовить. Всех, кого можно собрать, чтоб собрал. А мы с тобою – в город, на вече.
– Вече?! – удивлённо пожал плечами Святополк. – До него ли сейчас?
Яровит невольно улыбнулся.
– Привыкай, князь. Новгород – не Киев, не Волынь. Порядки тут не те. Читал ведь леготные грамоты. Без веча никакого дела не делается.
…Внизу гудела многолюдная толпа. Стоя на степени, Святополк сжимал бледные уста. И страшно было, и горько, и гнев накатывал. Что он, в конце концов, мальчишка какой-то – торчит тут перед чернью и перед боярами, выслушивает их речи, их упрёки, терпит их наглость?!
– Поцто, княже, не посторожил свеев?!
– Поцто дружину малую в Ладоге держишь?!
– С этакою силищею не совладать ладожанам?! – неслось со всех сторон.
Только и видел Святополк разверстые рты и всклокоченные бороды. Шум, гам, драки уже кое-где вспыхивали.
Выручил – в который раз – посадник Яровит. Встал рядом с князем, поднял вверх десницу, промолвил веско:
– Не время спорить нам, мужи новгородские! Ворог стоит под Ладогой в великой силе. Дружина княжеская уже готова. Если не поможете вы ладожанам и дружине – быть беде! Потому всякий, кто оружие в руках держать способен, пусть меч берёт, добрую кольчугу, копьё, щит. И ступает на ладьи под начало тысяцкого и сотских. Только всем миром, купно одолеем мы свеев!
Посадника, по всему видно было, в Новгороде уважали. Тотчас прошёл по толпе одобрительный гул. Споры и упрёки как-то вмиг, разом оборвались. Люди плотными рядами двинулись в сторону вымолов.
На дальнем краю площади, возле Ярославова дворища, молодая жёнка с задумчивым бледным лицом, в цветастом платье и в парчовом убрусе на голове, долго стояла у ограды. Она видела, как Яровит сошёл со степени, сказал что-то князю, сел на коня и рысью помчал к мосту. Была в посаднике какая-то завораживающая сила, словно был он неким волшбитом-чародеем, в словах его, в каждом движении сквозила убедительная спокойная мудрость.
Своего состояния Милана-Гликерия понять не могла. Вот хотела ведь намедни, упрятавшись, пустить в него стрелу – за Ратшу, за вдовство своё постылое! А теперь сомнения тяжкие обуревают Миланину душу, всё спрашивает она себя – верно ли умыслила?! Так и стояла, задумавшись, не зная, как быть, покуда не окликнул её знакомый купец:
– Гликерья! Що стоишь тута! Айда к вымолу!
И вот она уже примеряет крепкую дощатую бронь, надевает на голову островерхий шишак с кольчатою бармицею, вот восходит на качающуюся на воде ладью, и уже несёт её быстроходная птица-ладья, разрезая волны, вниз по мутному Волхову, и свежий вечерний ветерок перехватывает дыхание. Вокруг неё – воины-ополченцы, они посматривают на неё, кто с восхищением, кто с насмешкой, а она, сама не зная почему, всё выискивает глазами на соседних ладьях статную фигуру Яровита.
…Во вторую ночь конная дружина Святополка ударила на свейский лагерь под Ладогой. Бились при свете факелов, было плохо видно, холодный сабельный звон и суматошные крики застигнутых врасплох свеев раздирали гулкий ночной воздух. Рубились яро, в диком исступлении. Святополк, прежде чем под ним убили коня, успел съездить кого-то саблей по шелому, наотмашь, со всей силы. Раненный в плечо, он кубарем скатился вниз по склону холма, в густые заросли. Весь перепачканный грязью, обжигая ладони крапивой, князь тяжело поднялся и перехватил саблю в левую руку. На него налетел какой-то свейский кнехт[122], они стиснули друг друга в смертельных объятиях и, чертыхаясь от жалящей боли, повалились обратно в крапиву. Кнехт ухватил Святополка за горло, князь, вырываясь, ударил его коленом в грудь; кнехт вскрикнул, отпрянул, и Святополк, вскочив на ноги, метнулся посторонь.
Рассвет он встретил в поросшей густым кустарником балке неподалёку от берега озера. Над водой подымались столбы пожарищ – горели длинные свейские драккары.
Изодрав в кровь лицо, Святополк взобрался на холм. Тотчас к нему подлетел обрадованный комонный туровец-дружинник.
– Княже, с ног сбились, искали тя повсюду! Поранен?
– Да вот плечо разнылось. – Святополк устало сел на подведённого гриднем свежего коня.
Побили наши свеев. Сорок три ладьи потопили! – рассказывал с восторгом туровец. – Едва с десяток целыми ушли.
– Ну, слава Христу! – Князь со вздохом возвёл очи горе.
…Свеи были разбиты. Яровит, стоя на носу ладьи, долгим взглядом провожал скрывавшиеся в озёрной дали последние вражеские суда. Рядом дымили, догорая, останки королевского корабля с жёлтыми крестами на голубых парусах. Сам король Инге[123], как доложили Яровиту, бежал, но зато многие его знатные вельможи, ярлы[124] и рыцари, оказались захвачены в плен. Вообще, трофеи достались новгородцам богатые. Обрадованный боярин Славята, весь чёрный от копоти, потрясая мечом, кричал:
– Що, сведали, воры свейские! Поцуяли силушку нашу!
Примчал с рукой на перевязи Святополк. Этого волновало иное: серебряные свейские артуги[125]. Но ждало скупого корыстолюбца горькое разочарование: добыча была не его, а Новгорода. Только оговорённую рядом часть серебра мог он взять для своей дружины.
– Ницего, княже, – успокаивал его Славята. – Вот воротим в Новый город, я те таких девок приведу – ну слаще мёда!
Он лукаво подмигивал, и Святополк, глядя на его довольное лицо, превозмогал досаду и криво усмехался.
…С Миланой Яровит столкнулся у вымола. Сняв с головы шишак с подшлемником из волчьей шерсти, женщина поправляла растрёпанные льняные волосы. Посадник оторопел от изумления и неожиданности. Сердце его вдруг забилось какими-то неровными бешеными толчками.
– Милана?!
Молодица обернулась, встретилась с ним взглядом, вскрикнула, метнулась прочь. Яровит, супясь, со странным предчувствием на душе смотрел ей вслед.