У Белинды была своя теория о причинах, по которым меня чрезвычайно волнуют случаи исчезновения людей. Она считала: все дело в том, что моя собственная мать пропала без следа, когда мне исполнилось одиннадцать.
Не могу не признать – Белинда в человеческих характерах разбирается прекрасно. Порой заговариваю с ней о работе, и она слушает, не пропуская ни слова; вижу, что все понимает, хотя мои рассказы не всегда отличаются стройным изложением. Тем не менее, бывает, что Белинда вдруг предложит совершенно новый взгляд на одного из фигурантов дела, и ее слова внезапно меняют ход моих мыслей – так волна, бьющая в борт, отклоняет корабль от выбранного курса.
И все же Белинда ошибается.
Больше всего меня гнетет неопределенность. Например, передо мной лежит труп. Неважно – получил ли погибший удар ножом в переулке или утонул, выпав из лодки. Любая смерть ужасна. Тем не менее, мертвое тело дает определенность: обнаружив его, ты уже столкнулся с худшим из сюрпризов судьбы. Другое дело, когда человек исчез. Воображение рисует самые жестокие исходы и множит их без конца до тех самых пор, пока пропавший не объявится. А до того тебя посещают то страх, то сомнения. Бывает, думаешь: нашел! – и все внутри сжимается, а потом сознаешь, что след ложный.
Мадлен Бэкфорд я искал уже три недели, с того дня, как ее супруг подал заявление в Скотланд-Ярд. Сидя напротив меня, он стыдливо рассказывал, что в последние несколько месяцев у жены проявлялись некоторые «странности», граничащие с бредовыми идеями. В конце концов, холодной мартовской ночью у нее случился истерический припадок, и миссис Бэкфорд сбежала из дома в одном шелковом платье. Пару дней муж, не поднимая шума, наводил справки у ее подруг, после чего обратился в полицию. Я не преминул выказать ему свое раздражение подобной задержкой. Последний глупец понимает: чем раньше полиция получит сообщение о пропаже человека, тем больше шансов его найти. Мистер Бэкфорд оправдывался: дескать, ему не хотелось вводить жену в еще большее смущение – вдруг та вернулась бы через день-другой.
Я не из тех, кто слепо принимает слова на веру; особенно это касается рассказов мужей о своих женах, и наоборот. Хотя как не посочувствовать мужчине, искренне желающему оградить жену от опасностей Лондона? Разумеется, я сверил показания, поговорив с его братом, с другом и с доктором, который привел мне несколько примеров шокирующих странностей в поведении женщины. Неужели мистер Бэкфорд не обращал на них внимания? Возможно, сознательно преуменьшил масштабы бедствия, не желая позорить ни себя, ни супругу? Впрочем, рассуждения мои ничего не меняли: три недели я провел, размещая объявления и направляя запросы в полицейские участки, больницы и на железнодорожные станции, постепенно расширяя поиск от границ Мейфэра. Лишь вчера у меня возникла версия, где может находиться пропавшая. Скорее всего, спасение несчастной обойдется всего в полкроны.
Побрякивая монетками в кармане, я направился в заведение для бедных под названием «Приют Холмдела для душевнобольных».
От приземистой рыжеволосой дежурной по женскому отделению попахивало джином; женщина чрезвычайно напоминала персонаж из рассказа Диккенса о тюремном заключении. Дежурная провела меня по воняющему мочой коридору, открыла маленький глазок в деревянной двери, и я осмотрел убогую крохотную палату. На жалком подобии тюфяка уныло и неподвижно сидела молодая дама, спеленутая нечистой смирительной рубашкой. Одежда ее была грязна и порвана, однако – тут я ощутил легкий проблеск надежды – похоже, на ней было коричневое шелковое платье.
– Сколько она уже здесь?
– Не знаю, – фыркнула дежурная, вытерев нос рукавом, и я глянул на нее сверху вниз:
– Неделю, месяц, год?
– Немного меньше месяца, – проворчала женщина. – Ее привел констебль. Нашел где-то на улицах.
– Впустите меня, – потребовал я.
– Ключи на стойке, – бросила женщина и зашаркала в конец коридора.
Открыв квадратное окошко, я дважды окликнул миссис Бэкфорд – сперва тихо, чтобы не напугать, потом громче, перекрывая голосом стоны и крики, рикошетившие эхом от стен коридора. Дама, словно не слыша, не отрывала взгляда от точки на стене.
Если на день водворения сюда она и была в здравом уме, то теперь рассудок ее явно покинул. Но разве можно винить несчастную? Единственный день в подобных условиях – уже ужасающее испытание, а она провела здесь три недели, не имея представления, как выбраться из этой тюрьмы. Я бы точно сошел с ума.
Пока дежурная ходила за ключом, мои глаза успели приспособиться к полумраку, и мне удалось рассмотреть миссис Бэкфорд: спутанные каштановые волосы, тонкие белоснежные щиколотки, босые ступни… В узкий прогал между койкой и стеной было втиснуто жестяное ведро, наверняка заменявшее ночной горшок. Вдоль плинтуса пробежала жирная длиннохвостая крыса.
Мне и раньше доводилось бывать в приютах, но такого мрачного места я еще не видывал. Мой друг – Джеймс Эверетт – специализировался на душевных расстройствах и заведовал тихим отделением в госпитале Святой Анны, где стены умиротворяющего желтого оттенка украшали картины с цветами. Смирительные рубашки надевали далеко не на любого пациента, а медсестрами брали исключительно женщин с приличными манерами.
Вернулась дежурная, позвякивая ключами на металлическом кольце, и на звук характерного звона едва ли не из каждой палаты раздались полные надежды возгласы. Рыжеволосая хрипло рассмеялась, и я невольно пожелал, чтобы ее жестокость вернулась сторицей; захотелось встряхнуть женщину что есть силы. Однако прошлогодний суд, имевший тяжелые для Ярда последствия, научил меня благоразумию. Мне просто следовало вытащить отсюда миссис Бэкфорд, не прибегая к долгим юридическим проволочкам.
Перебрав ключи на кольце, дежурная нашла нужный.
– Она не будет с вами говорить. Мы от нее вообще ни одного разумного слова тут не слышали.
Мы вошли внутрь.
Сырой воздух вонял прогнившей штукатуркой и немытым женским телом. Я приблизился к койке, переступая через разбегающихся тараканов, и опустился на колени рядом с больной. По ее телу ползали мелкие насекомые, но миссис Бэкфорд, похоже, их не замечала.
Женщина не шевельнулась, когда я тронул ее за руку. Пришлось аккуратно отвести в сторону ее волосы, чтобы рассмотреть лицо, и она с опасливой гримасой съежилась от моего прикосновения. Проведя три недели в подобном аду, миссис Бэкфорд все еще напоминала свой портрет, висевший в кабинете супруга: голубые глаза, родинка у левого виска, маленький носик и светло-каштановые волосы. Потрескавшиеся губы угрюмо сжаты…
– Портрет нарисовали в прошлом году, – дрогнувшим голосом говорил мистер Бэкфорд. – Мадлен была так мила и разумна, когда мы только поженились… Только посмотрите на ее лицо!
Я тогда промолчал, вспомнив: Джеймс всегда настаивал, что выражение лица нельзя воспринимать как признак безумия или здравомыслия. Воочию видел, как одна из пациенток его госпиталя – глаза, словно у лани, милая улыбка – пырнула вилкой медсестру. Портрет миссис Бэкфорд навеял еще одну мысль: Белинда как-то делилась со мной своим неприятным опытом, рассказывая, что характер может решительно измениться, и не всегда сам человек тому виной.
– Миссис Бэкфорд! – сделал я еще одну попытку. – Я инспектор лондонской полиции. Пришел забрать вас домой.
Она содрогнулась, скрипнув пружинами койки, однако в глазах по-прежнему стояла пустота, и я решил обратиться к ней по имени:
– Мадлен…
Несчастная перевела взгляд на меня, и в нем мелькнуло даже не безумие, а настоящее отчаяние затравленного животного, заставившее меня вздрогнуть. Терять контакт не следовало, и я, не отводя глаз, бросил через плечо:
– Развяжите ее!
Дежурная, согнувшись над женщиной, распутывала рукава смирительной рубашки, но миссис Бэкфорд продолжала сидеть неподвижно. Из грязных шелковых рукавов высовывались тоненькие, словно птичьи лапки, руки. Поведение больной противоречило рассказам о ее злобных истерических припадках и (как мне намекали) проявлявшейся в ней развратности.
– Как давно ее связали?
– На второй день после поступления, – угрюмо ответила дежурная. – Деваться было некуда – она билась в припадках.
– Что за припадки?
– Обычные припадки! – отрезала рыжеволосая. – Больная бредила, визжала и металась по палате. Пришлось надеть смирительную рубашку, только после этого она и закрыла свой грязный рот.
– Как же она питалась?
– Я кормила ее супом с ложки, – помявшись, буркнула дежурная.
Обернувшись, я не увидел в поросячьих глазках приземистой женщины ни малейшего проблеска человечности. Представляю, сколько того супа досталось ей, а сколько попало в рот миссис Бэкфорд…
Подняв несчастную на руки, я прикинул: весу в ней осталось точно не больше семи стоунов. Больная не сопротивлялась.
– Отпирайте дверь.
Дежурная, вздернув брови, жадно повернула руку ладонью вверх. Пришлось неловко перекинуть миссис Бэкфорд через плечо и пошарить в кошельке. Монета в полкроны легла в протянутую ко мне лапу.
Ловким, словно у фокусника, движением рыжая тюремщица зажала монету между пальцев и попробовала ее на зуб. Удовлетворившись, опустила полкроны в карман засаленного фартука и отомкнула замок. Очутившись в коридоре, я зашагал к выходу, по пути сунув еще одну монету охраннику, и вышел на улицу. Наконец-то сравнительно чистый воздух!
Свистнув проезжающему мимо кэбу, я разместил миссис Бэкфорд в кабинке, стараясь ее не потревожить, и она свернулась в клубок, вновь уставившись перед собой. Кэб полз еле-еле, пробираясь между экипажами и повозками уличных торговцев, и меня охватило нетерпение. Моя же подопечная не проявляла к путешествию ни малейшего интереса и словно ничего от него не ждала, обхватив себя руками. То ли до сих пор ощущает на себе смирительную рубашку, то ли просто замерзла…
Мы пересекли Уиллис-лейн и выехали на нужную нам улицу. Предвкушая облегчение мистера Бэкфорда и благодарность его жены, я удовлетворенно сказал:
– Миссис Бэкфорд, вы почти дома!
Она резко обернулась. Изморось затрудняла видимость, однако газовые фонари за окном осветили мокрые пики кованой ограды, возведенной вдоль длинного ряда похожих друг на друга домов. Особняк Бэкфордов находился в самом конце улицы. В окнах приятно мерцали отблески горящих каминов и электрических ламп, рассказывая прохожим об уюте гостиных и богатстве жильцов. Разумеется, после пребывания в Холмделе миссис Бэкфорд ждет не дождется, когда попадет домой. Что бы ни заставило ее бежать, – теперь все позади.
На лице женщины отразилось мучительное усилие, с которым она возвращалась в свой мир, постепенно узнавая окрестности; глаза расширились, рот приоткрылся в беззвучном крике…
Пошарив по подушкам сиденья, миссис Бэкфорд нащупала лежащую там полицейскую дубинку и взмахнула ею в опасной близости от моего лица.
Я инстинктивно поднял руки, и сильный удар пришелся в ладонь, пронзив болью все тело. Перехватив дубинку, я скинул ее на пол, а женщина, бросившись в мою сторону, впилась ногтями мне в щеку. Вцепившись другой рукой в волосы, она вырвала из моей шевелюры порядочный клок. Я схватил ее за кисти, стараясь не причинить вреда, и миссис Бэкфорд закричала во весь голос, завыла, словно раненое животное – будто под ухом у меня включили сирену речной полиции. Ее руки судорожно напряглись, и левое запястье выскользнуло из моего захвата. Я снова стиснул его пальцами и, обхватив несчастную за талию, крепко прижал ее к себе.
Одно было понятно – оставлять миссис Бэкфорд здесь никак нельзя. Я стукнул в стенку кабины и крикнул кэбмену:
– Едем в госпиталь Святой Анны!
Экипаж замедлил ход, останавливаясь. То ли кэбмен меня не расслышал, то ли решил, что не так понял, а миссис Бэкфорд тем временем продолжала вырываться. Я сжал руки и снова ударил в стенку.
– Ради бога, приятель! В госпиталь, быстрее!