Глава II В океане
Каравелла – это лучший корабль, когда-либо бороздивший моря.
Кто измерит мощь океана? Кто охватит глазом беспредельное небо, бесконечную даль воды?
Волны, волны… Им нет ни начала, ни конца – они повсюду, то лёгкие и игривые, то штормовые и грозные, стремящиеся, как голодные звери, пожрать всё на своем пути.
Уже много дней качали волны океана «Санта-Инес». Изменчив, непостоянен океан. У него свои законы, и, подчиняясь им, каравелла то неслась, раздувая белые паруса, то беспомощно замирала на месте. Тогда бородатый боцман, мастерски посылая в воду плевок, говорил, глядя в безоблачное небо: «Ветром и шляпы не наполнишь!» Эти слова означали наступление штиля. Обессиленные паруса беспомощно повисали вдоль мачт, а матросы закидывали удочки за борт корабля. Но штиль проходил, и вновь паруса гигантскими крыльями взмывали к небу, и резал зелёную воду высокий бушприт. Так миновали мыс Нос – «Дальше пути нет», – за которым ещё совсем недавно судоходство считалось невозможным, затем Канарские острова и мыс Бохадор, встретивший каравеллу сильным обратным течением.
На одном из островов Зелёного мыса была сделана недолгая стоянка: запаслись водой и дровами. И вновь бескрайняя ширь океана.
Жизнь на корабле шла обычным чередом. Она была размерена звоном колокола, в который каждые полчаса звонил юнга, переворачивая склянки песочных часов: восемь склянок – смена вахты, сорок восемь – сутки прочь.
Обязанность переворачивать склянки досталась Диого Гальвани, совместившему в своём лице юнгу и кока.
Все на корабле знали, что Диого был студентом, изучал науки в Коимбре, но, покинув университет, предпочёл шаткую палубу корабля сумрачным сводам аудиторий. Не слишком-то охотно согласился Сикейра включить в состав команды бывшего студента.
Когда внезапно в лагашском порту ему преградил дорогу высокий, нескладный юноша с живыми глазами и большим подвижным ртом, он долго с подозрением разглядывал его, оттягивая решение, задавая множество вопросов.
Однако команда набиралась поспешно, каждый человек был находкой, и капитан, поморщившись, решился взять Диого в качестве младшего матроса.
Так бывший студент стал чистить трюмы, менять склянки да готовить на несложном приспособлении похлёбку для матросов и мясо для капитана. Матросы полюбили Диого: парень был покладистый, весёлый, отличный рассказчик. Его забавные истории не раз помогали коротать долгие часы вынужденного безделья во время штиля. Даже старые, любящие поворчать моряки хвалили незамысловатую стряпню Диого, а молодые матросы приобщали студента к трудной морской науке: учили ставить паруса, закидывать гафель, держать румпель, не забывая при этом посмеяться над его неудачной карьерой учёного.
– Эй, студент, – крикнул скучающий вахтенный, едва Диого появился на палубе, – расскажи, как ты зубрил латынь в Коимбре!
– Что ты смыслишь в латыни, ты, научившийся лазить по мачте подобно обезьяне, – с комической серьёзностью ответил Диого, выбрасывая за борт очистки. – Учить латынь, друзья мои и братья, почти так же сложно, как приготовить обед на сорок человек из одного сухого копыта, которое щедро выдаёт мне наш славный боцман, насквозь пропитавшийся солью всех морей и океанов. Понять склонения можно только после того, как съешь хороший кусок мяса и запьёшь его добрым вином, а так как мы, друзья мои и братья, довольствуемся жидкой похлёбкой и прокисшим пивом, то говорить о священном языке богов и героев на голодное брюхо представляется мне греховным.
– Ну, если латынь, или, как ты говоришь, язык богов и героев, так дружна с мясом и вином, почему же ты удрал от неё на наши харчи? – ворчливо возразил боцман, садясь на свёрнутый якорный канат.
– О командир и отец наш, – Диого сложил в поклоне своё длинное тело, – не я оставил латынь, а она меня. Расскажу-ка я вам печальную повесть – и оплачем судьбу бывшего студента, ставшего бесприютным скитальцем по неведомым морям.
Диого уселся на опрокинутое ведро. Свободные от вахты матросы, предвкушая веселье, расположились вокруг него.
– Так вот, братцы, – начал Диого, – видно, не помогли молитвы доброй матушки, мечтавшей увидеть своего маленького сыночка в докторской мантии. Исполняя её волю, я честно зубрил науки целых три года. Целых три года питался пищей духовной, а от неё, друзья мои, в брюхе урчит так, словно сидит там еретик и приговаривает: «Продай за хороший обед чёрту собственный скелет, да и душу в придачу». А чёрт не дремлет. Никто как он подбил меня поухаживать за профессорской дочкой. «Что ж, – решил я, – может, и впрямь повезёт, стану зятем профессора, каждый день обедать буду».
– Губа не дура, – ехидно вставил боцман.
– Ну вот, прокрался я вечером в сад, притаился в кустах под окнами профессорского дома, жду – не покажется ли мой предмет. И впрямь, появилась. Ручками за перила балкона держится, глазки к небу подняла – на звёзды смотрит.
«Красавица», – прошептал я тихонько.
Испугалась барышня:
«Ах, ах, кто здесь?» – И веер из правой ручки от страха выронила.
Я веер схватил – да к балкону.
«Не бойся, чудная, это твой раб, умирающий от любви».
Соловьём разливаюсь. Уж так её красоту и свои чувства описываю, словно стихи читаю. Слушает, не уходит. Потом говорит:
«Я тебе не верю».
«Прикажи убить меня, только не отрицай моей любви».
«Может, ты и вправду любишь, – говорит мне на это красавица, – да только студенты – народ легкомысленный».
«Что-то голос у моей козочки хриплый, – подумал я, – уж не простудилась ли ночью на балконе? Надо закутать её в мой плащ».
Прыгнул я на балкон, накинул плащ на белые плечи, заглянул в личико моей суженой – да как заору. Была-то это, братцы, не дочь профессора, а его сестра. Ведьма, каких свет не видывал. Двух мужей свела в могилу. И не иначе как своей злостью. Бросил я плащ – да через перила, да вон из сада. До самого дома бежал, словно дьявол за мной гнался.
Громкий смех заглушил последние слова рассказчика. Смеялись все: и матросы, и кормчий, держащий румпель. Даже боцман, всегда такой хмурый и важный, снисходительно хохотнул в рыжую бороду.
– Ну, а дальше? – спросил кормчий сквозь смех.
– А дальше… Храню веер на память о дивном свидании, в склянки бью да вам, дуракам, похлёбку варю.
За разговором не заметили, как наступили сумерки. Дневной свет угас. По воде заскользили лёгкие тени, предвестницы ночи. Свободные от вахты моряки ушли спать.
Спали на корабле вповалку, подстилая под себя собственное платье.
Спальными помещениями служили свободные от груза трюмы. Там пахло гнилью, обильно плодились насекомые, пищали и дрались крысы.
Диого остался один.
Внизу, под его ногами, бежали быстрые волны и, ударяясь о нос корабля, разлетались множеством мелких брызг.
Над его головой небо светилось махровыми звёздами. Впереди, словно лоцман, плыло созвездие Южного Креста.
Пришёл вахтенный проверить время. Сделать это здесь, в Южном море, было задачей нелёгкой. Европейские мореплаватели привыкли узнавать время по «стражницам». Вращаясь вокруг Полярной звезды, они, подобно стрелке часов, свершают полный круг за двадцать четыре часа, а за один час описывают дугу в пятнадцать градусов. Но вот уже несколько дней, как небо изменилось и ни Полярной звезды, ни Большой Медведицы, в которую входят «стражницы», не было видно.
Пока вахтенный заносил в журнал свои наблюдения, Диого недвижно стоял на носу «Санта-Инес». Однообразно и мягко плескался океан. Огромная ночь и огромное небо казались чудом.
И, обратив лицо к звёздам, юноша тихо сказал:
– Не было профессорской дочки, не было профессорской сестры. Я покинул Коимбру, для того чтобы увидеть мир. Но через год, и не позже, я вернусь в университет, так как без знаний слепы глаза.
– Что ты, сынок? – не отрываясь от журнала, спросил через некоторое время вахтенный.
Диого не ответил.
Расчистив место среди ящиков и канатов, он лёг тут же на палубе и сразу уснул.
Разбудил его утренний холод. Звёзды погасли, и где-то далеко на горизонте появилась светлая полоса, отделившая небо от моря.
Вскоре в эту полосу врезался, выплыв из толщи воды, край золотого плоского диска. Он увеличивался, рос, делался объёмным и наконец нестерпимо сверкающим шаром поплыл по небу. Призрачная паутина, сотканная из тысячи золотых лучиков, окутала корабль. Диого показалось, что не ветром, а солнечным светом наполнились паруса «Санта-Инес».
Восход солнца обещал хороший день. Ничто – ни небо, ни море, ни люди – не ждали бури. Даже боцман, бывалый моряк, не почувствовал её приближения.
