В небольшой кабинет начальника московского уголовного розыска набилось столько народа, что не всем нашлось место, куда сесть.
На присутственном диване расположились товарищи Фогт и Аскольд. Первый беспрестанно елозил так, будто его масштабное основание колола сломанная пружина. Второй – наоборот, был до неприличия расслаблен: раскинул руки по спинке дивана, забросил ногу на ногу и с меланхоличным видом рассматривал игру бликов на носке своего лакированного штиблета.
Комиссар Балыба с обескураживающей бесцеремонностью занял место хозяина кабинета. Остальные стулья, а также два подоконника оккупировали сотрудники УГРО, среди которых были Маркизов, Котов и Савушкин.
При появлении начальника и его спутника двое последних поднялись, уступая свои стулья вошедшим. Дмитрий Николаевич садиться отказался, встал у двери, опершись плечом о косяк, и всем своим видом давая понять, что он здесь играет исключительно совещательную роль. Александр Максимович предложенный ему стул тоже проигнорировал. Несколько секунд он в упор смотрел на зарвавшегося Балыбу, но тот не то что не соизволил подняться с начальничьего места, но даже и бровью не повёл. Тогда Трепалов по-мальчишечьи уселся на стол, оказавшись, таким образом, к чекисту спиной.
– Товарищи! – провозгласил Александр Максимович так зычно и задорно, будто начал не совещание, а митинг. – Пролетарская республика доверила нам дело чрезвычайной важности! От того, сдюжим мы или кингстоны откроем, зависит судьба революции!
Трепалов обвёл взглядом своё воинство. У новичков возбуждённо загорелись глаза, бывалые сыскари выглядели чинно, но в их взглядах искрился охотничий азарт.
– Когда ещё при прошлом царе сладили свадьбу меж Алискиной сестрой и московским генерал-губернатор, немцы за свою принцесску дали приданным корону в четыре с половиной фунта золота, да с каменьями, что твой орех, – продолжил излагать Александр Максимович. – Теперь прусские империалистические крохоборы требуют вернуть их кокошник и грозят, если не вернём, снова войной на нас двинуть. Мы им хоть сейчас готовы цацку отдать… Пущай подавятся! Всё равно наши немецкие товарищи скоро в Германии победят, а значит, реликвия эта трудовому народу принадлежать станет… Да только какая-то несознательная, но очень уж закомуристая сволочь спёрла немецкую корону, подставив под удар безопасность и престиж нашего молодого советского государства. Мы, товарищи, должны удар этот во что бы то ни стало отвести, а именно: найти пропавшую корону, а заодно и вора взять на цугундер. Такая вот, товарищи, у нас с вами революционная задача! В помощь для её решения к нам направлены товарищ Балыба из ВЧК, товарищ Фогт из государственного хранилища, товарищ Аскольд из… от науки, в общем… и товарищ Руднев, с которым многим из вас и раньше дело иметь приходилось как с многоопытным и первостатейным сыщиком.
Окончив агитацию, Трепалов чётко и лаконично изложил суть дела и все известные по нему факты. В кабинете загудели голоса, старожилы деловито задавали вопросы по существу, новички всё больше возмущались происками врагов революции и высказывали скоропалительные версии, основанные преимущественно на классовом резоне. Более всех вошёл в раж товарищ Котов.
– Да чего тут расследовать? Ёжику понятно, что это всё сами же немецкие буржуи и затеяли, чтобы клин вбить между нами и германским пролетариатом. Вот, дескать, какие они, большевики! Чужое добро – национальное достояние немецких братьев по революционной борьбе – захапали и отдавать не хотят. А помогли прусским гадам наши недобитки, – Семён Гаврилович недобро покосился на Руднева и Фогта, а потом с соратнической простотой обратился к Балыбе. – Товарищ чекист, у профессоров да ювелиров, что к короне касательство имели, часом, немцев в родне нету?
– Личные дела фигурантов засекречены, – сухо отчеканил Балыба.
На лице комиссара застыло неприятное выражение, в котором мешались высокомерие, досада и мстительность. Балыба явно не ожидал, что Трепалов столь недвусмысленно обозначит его всего лишь как «помощника», а не начальника, и теперь со свойственной мелочным натурам злопамятностью жаждал реванша.
– Если вы, товарищ Трепалов, хотите получить доступ к делам, – заявил он в спину Александра Максимовича, – вам придётся обратиться с заявлением на имя начальника особо секретного отдела товарища Горбылёва. И если он сочтёт необходимым…
Начальник московского уголовного розыска глянул через плечо и поцокал языком.
– А что так, к начальнику-то? Ваших полномочий, товарищ Балыба, разве не хватит?
– Моих хватит, – впервые с начала совещания заговорил Руднев. – Горбылёв гарантировал мне доступ ко всей информации, касающейся расследования. Так что прошу до вечера предоставить личные дела свидетелей.
Балыба хотел что-то ответить, да только зубами лязгнул, словно пёс, упустивший сиганувшего через забор воришку.
– И ещё, – продолжил Дмитрий Николаевич таким тоном, что сыщики смотрели на него кто с уважительным почтением, а кто с одобрительным удивлением, – сегодня же верните сыскной архив, который сотрудники ВЧК изъяли здесь в конторе и на квартире Анатолия Витальевича Терентьева.
Во враждебном взгляде Балыбы промелькнуло недоумение, которое, впрочем, тут же превратилось в злорадство.
– О чём вы говорите, товарищ Руднев? Мы никакой архив не изымали.
Дмитрий Николаевич переглянулся с Трепаловым.
– Как так не изымали? – медленно и с нажимом переспросил Александр Максимович.
Он соскочил со стола и теперь невежливо нависал над своим собеседником.
– А вот так, – пожал плечами Балыба, а потом неожиданно шарахнул по столу кулаком. – Что, товарищи сыщики, прошляпили свою картотеку?! Да вас за это под трибунал! В чьих руках теперь все эти документы, а?! Как вас после такого до чрезвычайного дела допускать можно? Имейте в виду, товарищ Трепалов, сегодня же на стол товарища Горбылёва ляжит мой доклад…
– Помолчите, Балыба! – оборвал чекиста Руднев и обратился к Трепалову. – Александр Максимович, вы говорили, что вам было предоставлено распоряжение за подписью Дзержинского?
Руководитель московского сыска коротко кивнул и так зыркнул на Балыбу, что тот счёл за лучшее ретироваться с начальничьего места. Трепалов сел за свой стол, отпер один из ящиков, вынул оттуда бумагу и протянул Дмитрию Николаевичу. Тот быстро пробежал документ глазами и повернулся к Балыбе.
– Удостоверение своё покажите, – приказал он.
– Что-о?! – Балыба аж задохнулся от такой наглости.
– Удостоверение, говорю, покажите, – невозмутимо повторил Руднев. – Оно же у вас Дзержинским подписано? Я хочу сверить подписи.
Чекист заглянул в бумагу и растерянно замер.
– Дайте ваше удостоверение, – в третий раз повелел Дмитрий Николаевич, и на этот раз Балыба вынул из кармана свой мандат.
Руднев бегло взглянул и объявил:
– Подпись поддельная, но сходство крайне велико. Не просто срисовали с образца – рука набита.
Трепалов тоже посмотрел в бумаги и недоверчиво спросил:
– Вы уверены? Я разницы не вижу.
– Уверяю вас, у меня в этом деле особый дар, – ответил Дмитрий Николаевич, возвращая Балыбе его удостоверение, и в свою очередь спросил, обращаясь уже ко всем сыщикам:
– Кто присутствовал при изъятии и сможет описать мне внешность мнимых чекистов? Я нарисую портреты. Посмотрим, может, удастся установить личности.
– Думаете, это имеет отношение к похищению венца? – уточнил Трепалов.
– Не знаю, но совпадение странное, – отозвался Дмитрий Николаевич. – В любом случае станем разматывать все ниточки.
– А ещё какие ниточки мотать будем? – живо спросил Александр Максимович.
– Немцев нужно искать! – снова оседлал своего боевого коня товарищ Котов. – Ну ведь точно, без них – без сволочей – не обошлось!
Несколько голосов бодро поддержали предложение Семёна Гавриловича, однако большинству сыщиков версия с происками коварных германских буржуев очевидно не казалась убедительной.
– Я бы по скупщикам прошёлся и ломбардам подпольным, – предложил Маркизов, который до того помалкивал и всячески старался не встречаться с Дмитрием Николаевичем взглядом. – Четыре фунта золота одному блатокаю нынче уж не сплавишь, помельчал народ, коммерцию подрастерял. А если, говорите, камушки в короне редкой цены были, так тут и вовсе всего пару персонажей в Москве осталось с эдаким масштабом и специализацией.
– В этом нет смысла, – возразил Руднев и поморщился от резкости и очевидной неприязненности своего тона.
Не хотел Дмитрий Николаевич старое поминать, считая, что в сложившихся обстоятельствах это совсем неуместно, но сдержать обиды не сумел: очень уж остро и болезненно кололо его воспоминание о циничных обвинениях и унизительном допросе, учинённом бывшему графу бывшим титулярным советником.