Дмитрия Николаевича впихнули в кузов грузовика, туда же забрались красноармейцы и хрипатый чекист. Комиссар Балыба – видимо, он был тут старшим – сел рядом с водителем.
Доехав до Тверской, автомобиль повернул налево, в сторону, противоположную Лубянке. Заметив это, Руднев в первый момент испытал облегчение, но тут же понял, что значит для него этот маршрут: «За город везут… Стало быть, расстреляют без суда и следствия…»
Вывод этот сначала был для него каким-то отстранённым, будто касался не его, а кого-то совершенно иного и настолько абстрактного, что уготовленная этому человеку участь не вызывала в Рудневе никаких эмоций. Однако постепенно понимание начало приходить, проникая в сознание медленно, но настойчиво. Так пущенный по ручейку бумажный кораблик сперва бодро держится на плаву, но мало по малу бумага пропитывается влагой, тяжелеет, раскисает, и вот уж потешное судёнышко оседает, цепляется за камушек или ветку и в конце концов превращается в бесформенный жалкий мятый бумажный клочок.
Дмитрию Николаевичу сделалось невыносимо страшно: «Господи! Неужели вот так сейчас и помру? Безвестно и без покаяния… А потом меня скинут в общую могилу, зароют и забудут…»
Ему отчётливо представилась глубокая сырая яма, осыпающаяся по краям плотными комьями только-только оттаявшего грунта. Руднев даже почувствовал острый запах холодной влажной земли, такой явственный и резкий, что от него затошнило.
Дмитрий Николаевич обхватил себя руками, пытаясь унять бившую его мелкую судорожную дрожь, и до крови закусил губу. Боль и солёный металлический вкус во рту как-то враз его встряхнули. Страх, словно змей, конвульсивно задёргался, сбросил свою отвратительную шкуру и превратился в неистовую ярость: «Не дамся, сволочи! Так просто не дамся! Не на того напали! Обязательно кого-нибудь из вас с собой на тот свет прихвачу! Вот сейчас свернём с людных улиц, и я вам покажу…»
Будто прочтя его мысли, хрипатый чекист вынул наган и ткнул им Дмитрия Николаевича в грудь.
– Не рыпайся, падаль! – процедил он.
Они миновали Тверскую, пересекли Садово-Триумфальную, проехали всю Тверскую-Ямскую и через площадь Александровского вокзала свернули на Бутырский Камер-Коллежский Вал.
«А может, и не сразу расстреляют? – подумалось Рудневу. – Кажется, к Бутырке едем… Если в тюрьму – это ведь ещё не конец!.. Значит, рано пока на штыки бросаться… Глядишь, поживу ещё…»
Но с тюрьмой он тоже не угадал. Автомобиль съехал на Бутырскую улицу и продолжал двигаться в сторону окраин.
«Всё-таки за город», – понял Дмитрий Николаевич, уже не чувствуя в себе той злой отчаянной силы, что совсем недавно толкала его к действию.
Ему стало нестерпимо жалко себя, а потом ещё жальче Белецкого: «Он ведь изведётся весь… Не простит себе… И Терентьев казниться станет, что не уговорил меня… Никифор с Настасьей Варфоломеевной тоже горевать будут… Клава из-за меня, небось, с матросом своим поссорится… И Фифа, наверное, поплачет… Не успел я портрет её дорисовать… Жаль… А ещё Савушкин… Только бы этот болван дров не наломал! У него Таисия и мальчишки. Ему о них нужно думать. Обо мне-то уж что?.. Обо мне лучше всем забыть… Со мной кончено…»
Автомобиль внезапно резко затормозил, и Дмитрия Николаевича швырнуло на сидящего рядом красноармейца.
– Уснул что ли? – без злобливости проворчал он, попридержав Руднева за отвороты зачуханного редингота. – Просыпайся давай, товарищ буржуй, приехали!
Дмитрия Николаевича вытолкали из машины и завели в подъезд небольшого пятиэтажного здания, облицованного плиткой и скромно украшенного двумя выступающими эркерами. Сопровождали Руднева двое чекистов с маузерами наготове и два красноармейца, остальные остались у машины.
Дмитрия Николаевича повели наверх. На первых трёх этажах жильцов не было, там шёл ремонт и пахло пылью, струганным деревом, штукатуркой и масляной краской. На четвёртом этаже располагалась всего одна квартира, на двери которой красовалась начищенная до зеркального блеска вывеска: «М. С. Косторецкий. Адвокат. Коммерческие и семейные дела».
Балыба позвонил в звонок, дверь открылась сразу же, по всей видимости, их ждали. Хрипатый чекист дал знак красноармейцам остаться снаружи и пихнул Руднева в спину.
– Проходи, – приказал он.
Дмитрий Николаевич оказался в просторной, вычурной прихожей, где находились трое штатских молодых людей, выглядевших исключительно интеллигентно. Если бы не маузеры в руках, их можно было бы принять за земских учителей. Двое из них мёртвой хваткой схватили Дмитрия Николаевича и препроводили в приёмную, третий скрылся где-то в недрах квартиры, а Балыба и хрипатый остались в прихожей.
Приёмная адвоката Косторецкого выглядела пафосно и претенциозно: дубовая мебель, два застеклённых шкафа под потолок, забитые дорогими изданиями сборников законов и юридических справочников, совсем неплохая репродукция «Триумф Правосудия» Метсю26 в тяжёлой золочёной раме и помпезные напольные часы «Гравелл и Толкин» в футляре из красного дерева. В общем, обстановка красноречиво свидетельствовала о том, что М. С. Косторецкий был настолько сведущ в коммерческих и семейных делах, что гонорары за его услуги оказывались исключительно высоки. Однако тот факт, что контора его располагалась не на презентабельной Сретенке, а в скромной Бутырской слободе, наводило на мысль, что величина этих гонораров определялась не только компетенцией адвоката, но и отсутствием у него чрезмерных моральных принципов и брезгливости в вопросах подбора клиентуры.
В этой обстановке деловой роскоши Дмитрий Николаевич сразу вспомнил, что одет как огородное пугало. «Ей Богу, эти клетчатые брюки так ужасны, что, останься я в одних кальсонах, и то чувствовал бы себя менее нелепо!» – подумалось ему, и лишь только эта мысль пронеслась в его мозгу, он сам удивился тому, что в своём положении способен переживать из-за изъянов своего внешнего вида. Впрочем, долго рассуждать о странностях человеческого мышления ему не пришлось.
В приёмную пружинистой походкой вошел сухопарый человек лет пятидесяти с бритой налысо головой, хмурыми густыми бровями и внушительными кавалеристскими усами. Одет он был в простой армейский защитного цвета френч без погон и других знаков отличия, добротные форменные брюки и начищенные до блеска офицерские сапоги.
Не взглянув на Руднева, он жестом приказал одному из двух интеллигентных молодых людей с маузерами придвинуть пленнику стул. Приказ был тут же исполнен, и Дмитрия Николаевича грубо пихнули на обтянутый дорогой кожей ампирный шедевр мебельного искусства. Вошедший тем временем занял место за необъятным адвокатским столом.
– Вы знаете бывшего коллежского советника Анатолия Витальевича Терентьева? – подняв на Руднева тяжелый взгляд, без предисловий спросил человек во френче.
Сердце Дмитрия Николаевича захолонуло. Неужели бывший коллежский советник вместо Киева или Парижа угадил в чекистские застенки?!
Руднев решил, что станет молчать и от всего отпираться. Если Терентьев схвачен, и их обоих подозревают в контрреволюционной деятельности, им всё равно не избежать расстрела, как бы он не пытался оправдываться и доказывать свою невиновность. Но если всё не так однозначно – а в пользу этой зыбкой возможности говорил выбор странного места для допроса – и шанс на жизнь, путь даже и у кого-то одного, всё-таки есть, не стоит произносить лишних слов, любое из которых может быть истолковано против них.
– Знаю. Но, простите, с кем я говорю?
– Не имеет значения, – отрезал его собеседник. – Что вас связывает с Терентьевым?
Руднев молчал. Интеллигентный молодой человек совсем неинтеллигентно ткнул ему маузером в затылок.
– Отвечайте! – приказал он.
– Я не стану отвечать неизвестно кому! – упёрся Дмитрий Николаевич. – Если вы из ЧК, то почему привезли меня сюда, а не на Лубянку? Если нет, представитесь и мандат предъявите.
Мохнатые брови человека во френче слегка приподнялись.
– А вам, гражданин Руднев, не всё равно, кто вас расстреляет? – спросил он.
– Если это единственная моя перспектива, то разговор окончен. Можете стрелять, – равнодушно ответил Дмитрий Николаевич и демонстративно принялся разглядывать копию Метсю.
Интеллигентный молодой человек с размаху ударил его в солнечное сплетение, а когда Руднев переломился от боли, приложил его по шее так, что Дмитрий Николаевич оказался на полу в полубессознательном состоянии.
– Поднимите! – услышал он сквозь шум в ушах.
Его подхватили под руки, швырнули на стул и плеснули в лицо водой.
– Смерть ещё надо заслужить, – процедил вышедший из-за стола и склонившийся над арестованным усатый начальник.
Его лицо оказалось так близко, что Дмитрий Николаевич смог различить паутину морщин вокруг глаз, бьющуюся на виске жилку и запах крепкого табака.
Человек во френче схватил Руднева за волосы и запрокинул ему голову.
– Что это? – рявкнул он, потрясая у лица Дмитрия Николаевича той самой тетрадью с досье на наемного убийцу, которую Руднев хотел отдать Савушкину, и которую сыскные изъяли у него при задержании. – Откуда это у вас?
– Я не стану с вами говорить, – упрямо повторил Руднев.
Он снова оказался на полу, и теперь похожие на земских учителей молодые люди пинали его ногами.
«В голову и в живот не бьют, и по почкам тоже, значит, убивать и калечить пока не хотят, – отметил он сквозь марево боли. – Им что-то от меня нужно… Знать бы, что… И что с Терентьевым… Нужно чтобы они проговорились… Нужно потянуть время…»
По приказу усатого избиение прекратилось. Руднева подняли и вновь усадили на стул. Человек во френче стоял перед ним, перекатываясь с пятки на носок, и выжидал, когда арестованный в достаточной степени придёт в себя.
– Вас будут бить до тех пор, пока вы не заговорите, – объявил он, убедившись, что Дмитрий Николаевич способен воспринимать его слова. – Если этого окажется недостаточно, я прикажу пытать вас более жестоко.
Руднев решил, что пора дать слабину.
– Что вы от меня хотите? – еле слышно проговорил он.
– Я хочу знать, кто заказал вам и Терентьеву нанять этого человека и для какой цели? – усатый снова помахал перед носом Руднева пресловутой тетрадью.
Поворот оказался для Дмитрия Николаевича неожиданным. Менее всего он предполагал, что ему предъявят обвинение в посредничестве между неким заказчиком преступления и преступником.
– Мы никого не нанимали, – помотал головой Руднев. – Это просто досье из архива Анатолия Витальевича.
– Почему оно было при вас?
А вот на это вопрос Дмитрий Николаевич не знал, как ответить, чтобы не подставить ещё и Савушкина.
– Кому вы должны были его передать? – не дождавшись ответа, снова стал задавать вопросы человек во френче. – Тому человеку в Балихинском доме? Кто он? Почему вы его убили?
– Я никого не убивал. И никому ничего не должен был передавать. Я случайно оказался в том доме, – простонал Руднев, понимая, что сейчас его снова начнут бить.
Но начальник жестом остановил своих интеллигентных костоломов.
Он рванул Дмитрия Николаевича за шиворот, подтащил к столу, положил перед ним лист бумаги и сунул в руку карандаш.
– Нарисуйте его! – приказал он.
– Кого? – не понял Руднев.
– Его! – человек во френче шваркнул по столу тетрадью. – Как он выглядит?
– Я не знаю! – ответил Дмитрий Николаевич.
У него мелькнула безумная мысль, что карандаш достаточно остёр для того, чтобы приставить его к горлу усатого, и, прикрываясь заложником, попробовать бежать. Но мысль эта очевидно посетила не только его, поскольку, не успел он её додумать, как почувствовал приставленное к затылку дуло.
– Я не знаю, как выглядит преступник из этого досье, – повторил Руднев, откладывая карандаш. – Я никогда его не видел.
– Действуйте, – процедил человек во френче обращаясь к заплечных дел мастерам.
Дмитрия Николаевича успели ударить лишь пару раз, и тут в дверь кабинета без стука вбежал Балыба.
– Кто вам позволил войти?! – рявкнул усатый, взмахом руки прерывая экзекуцию.
Не обращая внимания на окрик, Балыба подошёл к начальнику и что-то прошептал ему на ухо. Тот заметно вздрогнул и уставился на Руднева с каким-то странным выражением, в которым мешались ненависть и опасливость.
– В Бутырку его, – проговорил он, цедя слова через оскаленные зубы. – И намекните там, что это полицейский прихлебатель.
– Пшёл, сука! – прошипел тюремщик и впихнул Дмитрия Николаевича в камеру.
За спиной Руднева лязгнул засов и хлопнула дверца смотрового оконца.
Дмитрий Николаевич замер, пытаясь совладать с накатившим на него отвращением к тюремному смраду и грязи, отвращением столь сильным, что оно в тот момент заглушало в нём и страх, и гнев, и всякие иные чувства.
– О-па! Ты хто, дядя, будешь?
Этот вопрос, произнесенный визгливым, словно бабьим, голосом, заставил Дмитрия Николаевича опомниться.
Он осмотрелся. В общей камере, пространство которой было около пятидесяти квадратных метров, сидело, лежало и стояло не менее полусотни человек. Вид одних был жалок, другие выглядели вполне уверено. Последние, похоже, относились к криминальному контингенту, и составляли добрую половину здешнего общества, очевидно привилегированную. Уголовная братия занимала места на нарах, остальным же приходилось искать себе место на отвратительно грязном и стылом полу.
На нарах, ближних к единственному в помещении окну, забранному двойной решёткой, восседала верховодящая клика. В неё входило несколько матёрых бандюганов и дюжина шестёрок-подпевал. Именно один из этой блатной свиты и обратился к Рудневу с вопросом.
– Я тебе не дядя, – огрызнулся Дмитрий Николаевич.
Пытаясь игнорировать ощупывающие его злые и настороженные взгляды, Руднев стал пробираться через шевелящееся и матерящееся скопище, выискивая себе место где-нибудь у стены, подальше и от параши, и от здешних Иванов. Он знал тюремные нравы и обычаи, и понимал, что интеллигентничать в камере не стоит, а наоборот следует сразу обозначить себя как человека, способного защищать свои интересы.
Выбрав наконец для себя приемлемый плацдарм, Руднев грубо распихал двух крестьянского вида мужиков. Те что-то зло пробурчали, но послушно отползли, а один из них даже набожно перекрестился, увидев изуродованную руку нового соседа. Перчатку с Руднева тюремщики сняли.
Дмитрий Николаевич постелил на пол свой редингот, сел, прислонившись к стене, и устало прикрыл глаза. Никаких сил, ни физических, ни моральных, у него не осталось. «Если эти упыри растерзают меня сейчас, так тому и быть! – почти безучастно подумал он. – Всё равно ведь убьют, если узнают, что я водил дружбу с сыскными. Против двух десятков озверелых гаймеников (жарг. бандитов, головорезов) даже Белецкий бы не устоял…».
– Прикурить будет? – прошамкал кто-то у него над ухом и тут же зашёлся натужным чахоточным кашлем.
Вздрогнув от омерзения, Дмитрий Николаевич моментально открыл глаза. Над ним стояло одетое в какие-то зловонные лохмотья человекообразное существо с измождённым лицом, покрытым струпьями и скомканной пегой растительностью.
– Не курю, – зло ответил Руднев. – Проваливай!
– Чё-то ты, дядя, грубый! – взвизгнул давешний противный голос, и из-за спины чахоточного курильщика, юркнувшего куда-то, будто крыса, нарисовался злобно осклабившийся юнец с глупым угреватым лицом
Вслед за этим молодчиком подтянулось ещё несколько человек из числа подпевал.
– Ты тоже проваливай, племянничек, – процедил в адрес прыщавого юнца Дмитрий Николаевич и весь подобрался, забыв про усталость и ноющее от побоев тело.
Ему вдруг стало невыносимо от мысли, что придётся умереть какой-нибудь грязной унизительной смертью в этом смрадном загаженном аду. Руднев решил, что пусть биться за жизнь ему и бессмысленно, но право на более-менее приличную кончину он будет отстаивать до конца.
– Э-э! Да ты, видать, законов не знаешь! – проскрежетал другой уголовник.
Криминальная шайка сгрудилась вокруг Дмитрия Николаевича плотным полукольцом, словно голодная волчья стая вокруг загнанного зверя. Руднев выжидал, переводя угрюмый взгляд с одного лица на другое, и было в его взгляде что-то такое, что заставляло этих озверелых людей, собравшихся толпой против одного, сохранять уважительную дистанцию и первыми в драку не рваться.
Гул в камере затих. Сидевшие близь Руднева заключённые поторопились убраться подальше от эпицентра назревавшего инцидента, а уголовники нападать, напротив, не спешили, ожидая команды от своих Иванов. Те же как ни в чём не бывало продолжали резаться в запрещённые тюремными правилами карты и хлестать столь же несанкционированный самогон из горла четвертной бутыли.
Наконец, один из главарей повернулся в сторону топчущейся вкруг Дмитрия Николаевича оравы и лениво поинтересовался:
– Чё за хипеж?
– Да тут фраер с клешнёй увечной заявляется, – ответили ему. – Можь его поучить? А, Келарь?
– Ну, поучите, раз охота есть. Всё дело, – равнодушно отозвался Келарь и принялся по новой сдавать карты.
Кольцо шпанки колыхнулось и сузилось. Дмитрий Николаевич одним движением вскочил на ноги.
– Ну, кто из вас, скотов, меня учить будет? – угрожающе спросил он и сделал шаг навстречу уголовникам.
По толпе прокатился злой ропот, и из неё выступил коренастый подвижный мужичонка цыганского вида с копной иссиня-черных волос, вороватыми блестящими глазами и золотой фиксой на переднем зубе.
– Давай, Лошадник! Позабавь! Растасуй антеллигента! – возликовала криминальная публика, предвкушая потеху.
Руднев не стал дожидаться, когда Лошадник нападёт, и ударил первым. Потехи не получилось. Чернявый мужичонка рухнул снопом и затих.
– Кто следующий? – проскрежетал Дмитрий Николаевич.
В камере повисла тяжёлая муторная тишина, которую разорвал злобный и обиженный возглас.
– Этот гнид Лошадника прибил!
Не ожидавшие от мыршавого, калечного барского вида штымпа (жарг. простака) этакой силы и сноровки шестёрки попритихли и снова стали оглядываться на Иванов. Те прервали игру.
Келарь и ещё двое слезли с нар и неторопливыми походками хищников подошли к месту драки. Свита почтительно посторонилась. Келарь пнул ногой валявшегося в беспамятстве Лошадника, люто посмотрел на Руднева, сплюнул и приказал:
– Валите его!
Враз осмелевшая и опьяневшая от злобы толпа ринулась на Дмитрия Николаевича. Эта была плохая тактика. Трое или четверо на одного – в большинстве случаев верная победа, но когда в драку кидаются гуртом, кулачники начинают мешать друг другу. Так и произошло. Те, что были дальше, смяли ближайших, не давая им пространства для маневра, и Руднев, воспользовавшись этим, уложил ещё двоих, отшвырнув их под ноги другим нападавшим. Возникла секундная сутолока. Дмитрий Николаевич рванул в сторону двери. Он понимал, что преимущество, которое давала ему неорганизованность и оголтелость бандитской оравы, дело временное, и единственный его шанс на спасение – вмешательство тюремщиков.
Уголовники озверели в конец. В руке одного из них, здоровенного косого мужичары, сверкнуло самопальное лезвие, наточенное, видать, из ложки. Будь этот здоровяк чуть попроворнее, похождения Дмитрия Николаевича на том бы и закончились, но косой двигался медленнее Руднева и ещё медленнее соображал, и потому в результате предпринятой им атаки сам он с поломанной кистью выл на полу, а заточка оказалась в руках Дмитрия Николаевича.
Драка длилась ещё несколько бесконечных секунд, прежде чем в камеру ворвались охранники и принялись наводить порядок прикладами винтовок.
– Товарищ начальник! – надрывным голосом заблажил Келарь. – У ентого сволочуги буржуинского заточка! Он троих пролетариев порезал!
Дальнейшие события спутались в памяти Дмитрия Николаевича, словно это был дурной горячечный сон. Его нещадно били. Потом куда-то волокли и снова били.
Очнулся он в полной темноте на вонючем сыром тюфяке. Что-то щекотало и царапало ему лицо и шею, а едва он шевельнулся, это что-то с писком бросилось врассыпную.
Руднев был в карцере, по нему бегали крысы.
Дмитрий Николаевич подскочил от ужаса и омерзения, но тело его так болело, что он снова повалился на зловонный тюфяк. «По крайней мере здесь я один, и Иваны меня здесь не достанут», – пронеслась в его голове отрадная мысль, и утешаясь ею, словно божьим благословеньем, Дмитрий Николаевич провалился не то в сон, не то в забытьё.