Руднев с Белецким вышли из дома вместе. Дмитрий Николаевич направлялся в театр, расположенный на Тверском бульваре, где ему предстояло выдержать очередную творческую баталию, согласовывая с неуёмными соратниками-новаторами эскизы декораций к Горькому. Тетрадь Анатолия Витальевича он прихватил с собой, намереваясь по дороге зайти к Савушкину в Гнездниковский.
Невзрачный трехэтажный особняк на пересечении Большого и Малого Гнездниковских переулков попал под горячую революционную руку и в феврале, и в октябре 1917, но не иначе как хранили его суровые и беспокойные духи Струкова, Муравьева и Эфенбаха19 и благословили оставаться неизменной и грозной цитаделью московских сыщиков.
Друзья дошли до Пречистенского бульвара и разделились. Дмитрий Николаевич остался дожидаться трамвая, а Белецкий пошёл в сторону Никитского бульвара, где подле согбенного муками творческого кризиса автора «Мёртвых душ»20 должен был встретиться с дряхлым, но гениальным стариком-фельетонистом, писавшим для «Московского листка» ещё при Александре Миротворце. Фельетонист имел такой скверный и язвительный характер, что из всей редакции выносить его мог только бесстрастный Белецкий, да и то лишь потому, что прикидывался курьером и симулировал полное незнание русского языка, а на языке Шиллера желчная ехидность сатирика теряла половину своей ядовитости.
Ждать трамвай Рудневу пришлось долго. Такое, впрочем, случалось довольно часто, поскольку обязанность служащих соблюдать всякого рода расписания советская власть явно не ставила во главу угла. По крайней мере, пунктуальность не входила в число достоинств московских вагоновожатых, устраивавших иной раз среди дня митинги прямо в депо и считавших, видимо, что рабочий класс привычен ходить пешком, а недобитая контра вполне себе может подождать, пока трудящиеся обсуждают животрепещущий вопрос о неизбежной победе мировой революции.
Топчась на апрельском зябком ветру среди разномастного сборища, Руднев утешал себя стихами, принадлежавшими по иронии судьбы перу одного из борцов за народную свободу:
«С тех пор, едва замечу где
Нетерпеливое волненье, —
Твержу всегда, твержу везде:
«Терпенье, господа, терпенье!».21
Дмитрий Николаевич стал ездить на трамваях лишь с марта 1918 года, когда после выхода декрета: «Социалистическое отечество в опасности!» у московских извозчиков принялись повально реквизировать лошадей, и число лихачей да Ванек в первопрестольной сократилось до крайности.
Ещё раньше подверглось реквизиции транспортное средство самого графа Руднева-Салтыкова-Головкина – единственный в Москве Bugatti Type 18, сверкающий черным лаком и золотом латуни элегантный спортивный автомобиль, способный по уверению механика преодолеть за один час аж сто сорок верст, правда по дорогам немецким, а не российским. Руднев, который сам водил это чудо автомобильной мысли, не имел склонности к чрезмерно быстрой езде, да и не располагали к ней московские улицы, потому сказать наверняка, врал ли механик или нет, нельзя, но вот что сомнений не вызывало, так это полная непригодность элитного железного коня ни для каких военных целей.
Демократичная езда в битком набитом трамвае Дмитрию Николаевичу не нравилась, и даже не столько из-за отсутствия хотя бы отдалённого намёка на комфорт, сколько по той причине, что бывший граф, как ни старался держаться скромно и неприметно, не то аккуратностью в одежде, не то манерами, не то осанкой и породистым своим лицом разительно выделялся на фоне трудящихся. И иной раз острота классовой нетерпимости, усиленная остротой локтей и бранных словечек, вынуждала Дмитрия Николаевича от греха подальше сходить ещё до его остановки.
В этот раз трамвай так долго не приходил, что Руднев начал жалеть, что не пошёл пешком. По крайней мере, так бы он прогулялся с Белецким, и это было куда приятнее, чем стоять на заплёванном и закиданном окурками пятачке, слушая переругивание утомлённых ожиданием людей.
Наконец звенящий вагон подкатил, и Руднев оказался притиснутым в углу задней площадки у самого окна. Проезжая мимо памятника Гоголю, Дмитрий Николаевич заметил худую высокую фигуру друга. Тот, судя по всему, только-только распрощался со своим фельетонистом и теперь повернул обратно к Воздвиженке, держа путь в Староваганьковский переулок, где располагалась редакция «Московского листка».
В сквере вокруг памятника народа было совсем немного: кроме Белецкого Руднев увидел ковыляющего прочь старика, видимо, того самого ядовитого сатирика, няньку с капризничающим малышом и некого типа, сидящего на скамье и погруженного в чтение газеты. Когда Белецкий отошёл от сквера на десяток шагов, последний ловко сложил газету, сунул её за пазуху и мягкой походкой топтуна22 пристроился Белецкому вслед. Это было совершенно нелепо и необъяснимо, но какое-то шестое чувство, а может, просто многолетний опыт сыскного дела, подсказывали Дмитрию Николаевичу, что за его другом приставлен «хвост».
Расталкивая плотную толпу и слыша в свой адрес весь спектр нелицеприятных эпитетов от «Буржуя недорезанного!» до совсем уж площадных, Руднев пробрался к выходу и на ходу соскочил с подножки.
Белецкий и соглядатай были от Дмитрия Николаевича уже в полусотне шагов и, поскольку шли они не оглядываясь, очевидно, не подозревая о возможности слежки, никто из них его не заметил. Сохраняя дистанцию и стараясь держаться в тени, Руднев следовал за странной парочкой.
На перекрестке с Воздвиженкой Белецкий был вынужден остановиться, чтобы пропустить несколько гружённых подвод. Следовавший за ним читатель газеты тоже остановился, не доходя до перекрестка, и принялся возиться со шнурком на правом штиблете. В том, что этот тип шпионил за Белецким, Дмитрий Николаевич теперь уже не сомневался.
Подводы, которые и без того еле ползли, по какой-то причине вовсе застряли, перегородив улицу. Извозчики принялись орать друг на друга и огрызаться на негодующих прохожих. Белецкий, не дожидаясь окончания склоки, повернул вверх по Воздвиженке, решив, очевидно, перейти её ближе к Староваганьковскому переулку. По всему было видно, что Белецкий торопится. Он взглянул на часы и зашагал быстрее.
За эти часы Дмитрий Николаевич делал другу регулярные внушения, опасаясь, как бы совсем непролетарский золотой Брегет – личный подарок вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны23 – не навлёк бы на Белецкого интерес грабителей или гнев рабочего класса. Но, несмотря на все увещевания, Белецкий с часами упрямо не расставался, утверждая, что это его талисман.
На перекрестке с Крестовоздвиженским переулком Белецкий перешёл улицу и свернул во внутренние дворы, намереваясь, видимо, таким образом сократить путь до редакции. Соглядатай шмыгнул за ним, и Дмитрий Николаевич прибавил шагу. Он начал опасаться, как бы шпион не оказался кем-то похуже топтуна, поэтому сократил расстояние до Белецкого настолько, чтобы, в случае чего, тот услышал его окрик, а сам Дмитрий Николаевич успел бы подоспеть и пресечь попытку нападения.
К счастью, подозрения Руднева оказались излишними. Соглядатай довёл Белецкого до двери редакции и пристроился напротив, в тени проходной арки. Дмитрий Николаевич занял наблюдательный пост во внутреннем дворе. Он решил во что бы то ни стало выяснить, кто шпионил за его другом и терпеливо ждал, когда к читателю газет придёт сменщик, и можно будет проследить, куда первый шпик направится с докладом.
Однако всё вышло иначе. Соглядатай выждал минут десять, наверное, желая убедиться, что объект его наблюдения пришёл в редакцию надолго, и, оставив свой пост, торопливо направился в сторону Знаменки. Выйдя на неё, топтун вошел в доходный дом Балихиной. Обождав несколько секунд, Дмитрий Николаевич тоже зашёл в просторный, украшенный лепниной подъезд и стал прислушиваться, отсчитывая по звуку шагов этаж, на который поднимался неизвестный. На пятом этаже шаги стихли. Потом в тишине подъезда раздался щелчок открываемого замка. Кто-то что-то сказал приглушенным голосом и всё затихло.
Ступая неслышно, Руднев поднялся на пятый этаж, где располагались всего две квартиры. Надеясь на своё умение импровизировать, Дмитрий Николаевич не стал размышлять, что скажет в том случае, если ему откроют, и сразу позвонил в обе квартиры. Ни там ни там ответа не было. Тогда он подергал ручки. Вторая дверь оказалась незапертой.
– Простите! – крикнул он, толкая дверь. – Здесь проживает гражданка Эпельгольц?
Ему никто не ответил, но лишь только дверь открылась на ту ширину, что позволяла в неё пройти, на Дмитрия Николаевича из тёмной прихожей что-то опрокинулось. В первый момент ему показалось, что на него бросился человек, но практически сразу он сообразил, что это всего лишь вешалка, на которой висит мужское пальто. Не желая лишнего шума, Руднев подставил руки, схватил в охапку заваливающуюся стойку и тут же почувствовал, что ладонь и пальцы левой, свободной от перчатки, руки оказались в чем-то влажном и липком. Сердце Дмитрия Николаевича неприятно замерло, а после стало биться тяжелыми, теснящими грудь ударами. Ему уже приходилось испытывать подобные тактильные ощущения, и он точно знал, что такой на ощупь бывает только кровь.
Руднев шагнул из прихожей в комнату и оцепенел. Посреди аккуратной гостиной на узорчатом персидском ковре в луже крови, скорчившись, лежал давешний соглядатай с рассечённым от уха до уха горлом. Рядом с телом валялся открытый нож с узким обоюдоострым лезвием длиной в полторы ладони.
Из ступора Дмитрия Николаевича вывел пронзительный женский крик, раздавшийся у него за спиной. Он обернулся. В дверях стояла и отчаянно верещала толстенная девица, одетая горничной.
– Замолчи! – выдохнул Руднев.
Крик оборвался, а потом возобновился с новой силой.
– Не ори ты! Милицию вызывай!
Он шагнул к дородной горничной, та шарахнулась от него, как от прокажённого.
– Уби-или-и! – завыла она, выскакивая на лестничную площадку.
На ватных ногах Дмитрий Николаевич с трудом вышел вслед за горничной. Напуганная девушка бежала вниз, продолжая голосить. Руднев тяжело опустился на ступени и привалился спиной к кованным перилам, до него наконец дошло, почему девица смотрела на него с таким ужасом: его руки и одежда все были перепачканы свежей кровью.
Задержанный по подозрению в совершении убийства гражданин Руднев Дмитрий Николаевич сидел на шатком стуле, выставленном посреди кабинета сотрудника уголовного розыска Велизара Евграфовича Маркизова, в прошлом чиновника особых поручений Московской сыскной полиции в чине титулярного советника. Сам товарищ Маркизов, как-то болезненно скрючившись за своим столом, вёл допрос задержанного и собственноручно записывал его показания аккуратным почерком опытного канцеляриста. Помимо хозяина кабинета тут же находились двое его коллег: бывший рабочий Рябушинского Автомобильного московского общества24 большевик товарищ Котов Семён Гаврилович и ещё один сыщик «из бывших» Савелий Галактионович Савушкин.
Настроение всех трёх сыщиков никак не соответствовало профессиональной норме, требующей от дознавателей невозмутимости и бесстрастности. Маркизов был смущён и даже немного напуган, Савушкин – не на шутку встревожен и растерян, а Котов – зол и обижен.
Эмоции последнего объяснялись тем, что, хотя дело об убийстве в Балихинском доме было поручено ему, Семёну, вести допрос подозреваемого товарищ Трепалов доверил старорежимцу Маркизову, да ещё и велел потомственному пролетарию Котову слушать и набираться опыта. Более всего Семёна возмущало даже не это унизительное «набираться опыта», а то, что Маркизов непременно разведёт канитель, хотя и ежу понятно, что контрик этот никакой не подозреваемый, а самый что ни на есть душегуб и убийца. И нечего тут сопли по протоколу размазывать! К стенке его гада, и вся недолга!
Ещё больше бесило товарища Котова, что товарищ Трепалов разрешил присутствовать на допросе Савушкину, который мало того, что несознательный беспартийный элемент, так ещё и, по собственному же признанию, ходит у преступника в друзьях. Тут уж, извините, товарищи, совсем какая-то контрреволюция и безответственное потакание мелкобуржуазным проискам складывается!
– Задержанный, назовите себя, – промямлил Велизар Евграфович, избегая встречаться с подозреваемым взглядом.
– Руднев Дмитрий Николаевич, – равнодушно ответил задержанный.
Его имя и без того было отлично известно Маркизову, но сыщик явно не желал иметь ничего общего с подозреваемым в убийстве бывшим внештатным консультантом Московской сыскной полиции. Дмитрий Николаевич не был на него за это в обиде. Ему ли осуждать бывшего титулярного советника, когда сам он рисует афишки для сомнительного пролетарского искусства и терпит по отношению к себе хамство в трамваях.
– Вы были знакомы с убитым?
– Я его не знаю.
– Как вы оказались на месте преступления?
– Я следил за этим человеком.
– За убитым?
– Да.
– Зачем вы за ним следили?
– Я заметил, что он шпионил за Белецким. Хотел понять, что всё это значит.
– Кто такой Белецкий?
Велизар Евграфович наконец поднял глаза от протокола и посмотрел Дмитрию Николаевичу в лицо. Во взгляде сотрудника уголовного розыска читалась безысходная злая тоска, казалось, взгляд этот говорил: «Будь ты проклят, Руднев! Мне и так несладко, и ещё ты на мою голову!»
– Белецкий Фридрих Карлович, мой друг, сотрудник редакции «Московского листка».
– Сотрудник «Московского листка»? Журналист?
Тут уж Маркизов, отлично всё знавший про Белецкого, явно перегнул палку. Дмитрий Николаевич почувствовал, как в нём поднимается гневная волна.
– Нет, – сухо отчеканил он, прожигая Маркизова взглядом. – Он корректор и переводчик. И вам, Велизар Евграфович, это прекрасно известно. Может, хватит терять время на бессмысленные вопросы?
– Вы, гражданин задержанный, не смейте на представителя рабоче-крестьянской власти голос повышать! – рявкнул на зарвавшегося буржуя Котов. – И он вам не «Велизар Евграфович», а товарищ сотрудник уголовного розыска Маркизов!
– Дмитрий Николаевич, пожалуйста, – тихо попросил Савушкин, – просто отвечайте на вопросы.
Семён Гаврилович громко презрительно цыкнул и сплюнул на пол. Какие на хрен вопросы?! Ведь и так всё ясно! Но «бывшие» продолжали тянуть резину.
– Хорошо, гражданин Руднев, давайте перейдём к сути происшествия, – снова как-то вяло забормотал Маркизов, утыкаясь в протокол. – Расскажите во всех подробностях, как вы оказались на месте преступления.
Дмитрий Николаевич, ничего не скрывая, поведал обстоятельства давешних событий. Велизар Евграфович скрупулёзно записал каждое его слово.
– То есть вы, гражданин Руднев, утверждаете, что оказались в этой квартире абсолютно случайно? – спросил он, когда Дмитрий Николаевич окончил свой рассказ.
– Да.
– В таком случае, как вы объясните, что в, соответствии с показаниями гражданки Прониной Марии Ивановны, звоня в двери обеих квартир, вы спрашивали некую гражданку Эпельман?
– Эпельгольц, – поправил Руднев и в свою очередь спросил. – Пронина? Это та горничная, что шум подняла?
– Да. Именно она. Так кто такая эта Эпельгольц?
– Эсфирь Шимоновна Эпельгольц, актриса театра имени II Всероссийского съезда Советов.
– Я так понимаю, вы, гражданин Руднев, тоже в этом театре служите? – уточнил Маркизов, с чрезмерной тщательностью вчитываясь в изъятое у Руднева удостоверение работника культпросвета.
– Да, – терпеливо ответил задержанный, – я служу в этом театре. Я театральный художник.
Котов, которого с души воротило от всей этой тягомотины, снова смачно сплюнул.
– Ясно, – игнорируя грубую экспрессивность коллеги, проговорил Велизар Евграфович. – Так почему вы спрашивали актрису Эпельгольц, гражданин Руднев?
– Мне нужно было как-то объяснить, почему я звоню в дверь к незнакомым людям, – тускло произнёс Дмитрий Николаевич, которого к тому времени начала одолевать невыносимая усталость. – Самый очевидный повод в таком случае – поиск какого-нибудь человека. Вот я и назвал первую пришедшую мне в голову фамилию.
– Первую пришедшую в голову? – с вопросительной интонацией повторил Маркизов и чиркнул по лицу Руднева проницательным взглядом. – Какие отношения вас связывают с гражданкой Эпельгольц?
Совсем не к месту Дмитрию Николаевичу отчетливо вспомнился цветочный запах тёмных, как палисандр, волос и тепло мягких дразнящих губ Фифы.
– Это не имеет отношения к делу, – ответил он, слабо мотнув головой. – Я же сказал, что назвал её фамилию просто потому, что она всплыла в моей памяти.
– Дмитрий Николаевич, – снова тихо вмешался Савушкин, – если эта женщина ваша хорошая знакомая, она сможет подтвердить, что у вас не было причин искать её в том доме. Это будет свидетельствовать в пользу вашей версии.
Возмущённый неуместными обсуждениями какой-то еврейской бабы и неприкрытым потворством убийце со стороны товарища Савушкина, Котов уж собрался высказаться, но Велизар Евграфович его опередил.
– Савелий Галактионович, я бы попросил вас воздержатся от замечаний! – возмущенно потребовал он. – Иначе я буду настаивать на вашем удалении с допроса!.. А вам, гражданин Руднев, я имею сказать, что даже если десяток Эпельгольц поклянутся в вашей невиновности, это ничего не будет значить в свете имеющихся против вас улик.
– Каких улик? – бесцветно спросил Руднев.
Маркизов приосанился. Беспричинная, но разрастающаяся в его душе жгучая досада на Дмитрия Николаевича развеяла его неуверенность и приободрила.
– Вы можете как-то объяснить наличие крови на ваших руках и одежде, гражданин Руднев? – на этот раз вопрос Велизара Евграфовича прозвучал бодро и отчетливо, словно третий звонок в театре.
– На меня упала вешалка, – в отличие от дознавателя, Дмитрий Николаевич с каждой минутой чувствовал всё большую апатию.
– Она вас поранила? Хотите сказать, эта ваша кровь?
– Нет, не моя. На вешалке висело замаранное кровью пальто, оно меня и испачкало.
Маркизов отложил ручку, подпер голову кулаком и недоуменно уставился на Руднева.
– Дмитрий Николаевич, – впервые за всё время допроса он обратился к задержанному по имени-отчеству, – вы сами-то понимаете нелепость вашего объяснения?
– Что же в нём нелепого? – слабо пожал плечами Руднев. – Проверьте и убедитесь, что я говорю вам правду, всё пальто в крови…
– Мы уже в этом убедились, гражданин Руднев, – нетерпеливо оборвал Велизар Евграфович. – Только вот незадача! Откуда там могло взяться это окровавленное пальто? Убитый был в верхней одежде, значит, оно не его. Мог, конечно, убийца оставить и выйти черным ходом, но тогда бы ему пришлось щеголять по апрельской улице одетым не по сезону. Это бы бросалось в глаза, как вы сами понимаете, однако никто никаких закалённых граждан вблизи места преступления не заметил. А свидетелей у нас с избытком: сторож, четверо старух, что целый день на скамейке просиживают, да ещё паралитик, который с утра до вечера из своего кресла пялится во внутренний двор.
– Убийца мог сменить своё пальто на чужое, висящее в прихожей на вешалке.
– А перепачканное аккуратно повесить на его место? Так? Почему же тогда он нож возле тела бросил? Эдакий педант должен был бы ножик помыть и тоже убрать куда-нибудь. Не так ли?
– Не так… – не согласился Руднев. – Убийца вовсе не педант, а хитрец. Он специально повесил пальто на вешалку, которую так прислонил к двери, чтобы она свалилась на первого вошедшего и перепачкала бы кровью, тем самым делая его очевидным подозреваемым в убийстве.
– Хотите сказать, что вас подставили?
– Не могу утверждать, что убийца стремился подставить именно меня, но результат его действий очевиден. Вы ведь считает меня виновным.
Маркизов изобразил на своем лице что-то вроде милосердного снисхождения.
– Хорошо, что вы, гражданин Руднев, отдаёте себе отчёт в том, что всё в этой истории указывает на вас, – с расстановкой и едва ли не по слогам произнёс Велизар Евграфович. – Однако очень плохо, что, даже понимая это, вы продолжаете упорствовать в своей невиновности. Хотите, я расскажу вам, как дело было? Думается мне, что causa causalis (лат. причина причин) кроется в том, о чём вы, играя благородство, отказались говорить, а именно в ваших чувствах к гражданке Эпельгольц. Смею предполагать, что она ваша любовница, которую вы заподозрили в измене. Вы проследили за вашим соперником до пятого этажа Балихинского дома, где по вашим предположениям он встречался с вашей ветренной пассией. Намереваясь устроить сцену ревности, вы ворвались в квартиру, женщину там не застали, но сдержать свой гнев не смогли и в приступе безумной ярости разделались с её кавалером. Перепачканные кровью руки вы пытались оттереть обнаруженным на вешалке пальто. Что скажете? Так дело было?
По окончании триумфальной речи Велизара Евграфовича Котов одобряющее зааплодировал. Могут же эти перелицованные царские сатрапы хоть иногда дело говорить! Савушкин, напротив, тихо охнув, прикрыл лицо рукой, а задержанный уставился на Маркизова так, будто бы тот не обвинения в его адрес высказал, а сплясал на столе Камаринскую. Велизар же Евграфович вдохновенно продолжал.
– Настоятельно рекомендую вам, гражданин Руднев, далее не запираться. Дайте правдивые показания, и я зафиксирую их как ваше чистосердечное признание. Это смягчит вашу участь. Суд также непременно учтёт тот факт, что вы не пытались скрыться с места преступления и даже лично велели гражданке Прониной вызвать милицию. Всё это говорит в пользу того, что убийство было совершенно вами в состоянии умоисступления…
– Прекратите, Маркизов! – взмолился Дмитрий Николаевич. – Иначе у меня и впрямь от вашей чуши случится умоисступление!
– Чушь, говорите? – сердито прищурился Велизар Евграфович. – Утверждаете, что я полностью ошибся в своих предположениях?
– Да! – выпалил Руднев, но, взглянув на Савушкина, который укоризненно качнул головой, поправился. – Не полностью…
Дмитрий Николаевич был человеком во многих вопросах талантливым, в частности, был он наделён недюжинным актёрским даром, но вот убедительно врать у него никогда не получалось. Кривя душой даже в малой степени, он неизменно приобретал вид нашкодившего мальчишки, смущённо и неумело пытающегося выкрутиться и оправдаться. Стремясь преодолеть этот свой недостаток, Руднев даже просил помощи у Савушкина, страстно увлекающегося психологией и цитирующего по памяти Ломброзо, Тарда и Крафт-Эбинга25. Савелий Галактионович педантично и с научными обоснованиями перечислял Дмитрию Николаевичу все демонстрируемые им признаки лжеца, но толку от этого не было никакого. Чем больше Руднев пытался контролировать свои движения, мимику и дыхание, тем очевиднее выдавал свой обман.
Не сомневался Дмитрий Николаевич, что и сейчас фальшь в его словах оказалась очевидна не только сердцеведу-Савушкину, но двум другим сыщикам, давать повод для недоверия которым было совсем не в его интересах. Понимая это, Руднев неохотно признался:
– Вы не ошиблись в характере моих отношений с госпожой… гражданкой Эпельгольц. Но это единственное, в чём вы оказались правы. В остальном ваши предположения – чистый вздор. Повторяю, я не убивал того человека. И я не знаю кто он. Проверьте отпечатки на ноже, сопоставьте время, ещё раз опросите свидетелей, и вы убедитесь в моей невиновности…
– Это ж за каким псом мы станем вашу невиновность доказывать, гражданин убийца?! – обалдев от буржуйской наглости, возмутился Котов.
Руднев посмотрел на него зло и презрительно.
– Во-первых, гражданин пролетарский сыщик, убийцей меня может признать только суд, – проговорил он таким тоном, что Котов поперхнулся, Маркизов потупился, а Савушкин сделал отчаянный предупреждающий жест. – Во-вторых, ваш долг поймать настоящего убийцу, а не сводить классовые счёты. И, в-третьих, вы про презумпцию невиновности что-нибудь слышали?.. Нет?.. Я так и думал! Позвольте же вам объяснить. Это такой принцип, который и в ваших советских законах имеется. В соответствии с ним подозреваемого в преступлении можно признать виновным только в том случае, если тому есть веские и неопровержимые доказательства. Это значит, что даже если вы целиком и полностью уверены в том, что я убийца, вам это ещё нужно доказать с помощью улик и свидетельских показаний. Только вот они докажут, что я ни при чём, а убийца вами бездарно упущен. Ясно вам?
Котов побагровел.
– Да я тебя!.. Контра!.. Гнида старорежимная!
Семён Гаврилович кинулся на задержанного, но Савушкин успел его перехватить.
– Прекратить! – взвизгнул не на шутку перепуганный Маркизов. – Товарищ Котов, держите себя в руках! Рукоприкладство в отношении задержанных – непролетарский метод! А вы, Руднев, имейте в виду, что ваши провокационные высказывания я зафиксирую в протоколе. Уведите задержанного в камеру!
Дмитрия Николаевича препроводили в одну из тех камер, где когда-то, кажется, совсем в другой жизни, ему случалось самому беседовать с задержанными.
Вытянувшись на грубых деревянных нарах, бывший внештатный консультант, бывший граф, бывший модный художник, бывший… Чёрт возьми! Да что там у него осталось, к чему не следовало прикреплять эту унизительную и траурную приставку «бывший» ?!… А, ну конечно! … Нынешний подозреваемый в убийстве закрыл глаза и почувствовал неизъяснимое облегчение от того, что он один, и никто более не мучает его идиотскими вопросами, нелепыми обвинениями и бессмысленными предупреждениями.
«Надо же было так влипнуть!» – лениво шевельнулось в голове Дмитрия Николаевича, но никакого продолжения мысль эта не получила, а лишь распалась на мрачные и отвратительные образы: барахтающаяся в патоке муха, липкие окровавленные руки, душный тяжёлый саван, накрывающий его с головой…
– Дмитрий Николаевич!.. Дмитрий Николаевич, просыпайтесь!
Руднев открыл глаза и резко сел, не в силах сразу сообразить, где находится.
– Дмитрий Николаевич, это я…
На краешке нар сидел Савушкин и тормошил его за плечо.
Руднев тряхнул головой и наконец окончательно пришёл в себя.
– Да… Что?… Есть новости? – хрипловатым спросонок голосом спросил он.
– Нет, Дмитрий Николаевич. Какие могут быть новости за четверть часа?.. Я за другим пришёл… Снимите свою одежду и переоденьтесь в это…
Савелий Галактионович положил перед Рудневым стопку видавшего виды разномастного барахла: чудовищные клетчатые брюки дудочками, вылинялую до седой сивости тужурку без погон и с ободранными петлицами и не менее жалкий редингот, изначально то ли темно-синий, то ли болотно-зелёный, а ныне имевший цвет более всего напоминающий перепрелый навоз. От всего это тряпья нестерпимо разило дезинфектором и нафталином.
– Помилуйте, Савелий Галаткионович, – Руднев отпрянул от предложенного ему гардероба, – зачем мне в этот срам рядиться?
– Затем, что ничего другого в нашем разграбленном гримерно-костюмном депо под ваш размер мне найти не удалось, а в исподнем вы, простите, замёрзнете.
– А что, у задержанных советская власть теперь костюмы реквизирует?
Руднев съязвил машинально, не задумываюсь, но, увидев, как дёрнулось от обиды лицо Савушкина, пожалел о вырвавшихся у него злых словах.
– Простите, Савелий Галактионович!.. Я не к тому… Я просто не понимаю, зачем мне переодеваться?
– Дмитрий Николаевич, мне нужна ваша одежда для криминалистической экспертизы. Я уверен, что форма и расположение пятен на ней подтвердят вашу невиновность. Не могло вас так забрызгать, если бы вы кому горло порезали… Переоденетесь в это, а вечером я сбегаю к вам домой и принесу вам что-нибудь из ваших вещей.
Дмитрий Николаевич принялся переодеваться и, отвернувшись от двери с вделанным в неё глазком, в который в этот самый момент за ними могли следить, тихо и торопливо произнёс:
– Савушкин, послушайте! Среди изъятых у меня при задержании вещей была тетрадь с записками Анатолия Витальевича. Это копия одного из досье, что у него забрали со всем остальным архивом. Досье на наёмного убийцу. Очень может быть, что именно этот человек устроил бойню в собесе. Он очень опасен, а те, кто его нанял, ещё опаснее…
Договорить Руднев не успел.
Дверь камеры распахнулась, и на пороге появились двое суровых типов в кожанках и с маузерами в деревянных кобурах. За их спинами стояли вооружённые винтовками красноармейцы.
– Гражданин Руднев, следуйте за нами, – отчеканил один из вошедших, в котором Дмитрий Николаевич узнал того самого комиссара Балыбу, что когда-то требовал у него мандат на трудовую повинность.
– Простите, товарищи, вы кто? – выступил вперёд Савушкин.
– ЧК, – хриплым, не то простуженным, не то прокуренным голосом отозвался спутник Балыбы.
Он вынул из кармана помятую бумагу и сунул Савелию Галактионовичу в нос.
– Ты, я смотрю, грамотный, так читай.
Савелий Галактионович начал читать, но уже на второй строчке буквы запрыгали у него перед глазами. Это был приказ об аресте Дмитрия Николаевича, подписанный начальником какого-то там отдела Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.
– Подождите, товарищи! Это какая-то ошибка! – торопливо заговорил Савушкин, чувствуя, как по спине его начинает струится холодный пот. – Гражданин Руднев задержан нами в связи с разбирательством дела сугубо уголовного…
– Товарищ Савушкин! Отставить прения! – перебил Савелия Галактионовича резкий командный голос, принадлежавший начальнику московских сыщиков Трепалову, в этот самый момент вошедшему в камеру.
– Александр Максимович, но!..
– Я сказал, отставить! – ещё резче повторил Трепалов.
Взгляд у бывшего матроса был тяжёлый и непреклонный, но и у бывшего прапорщика в глазах читалась упрямая до отчаянности решимость. Савушкин отступил так, будто хотел прикрыть собой Руднева, но тот положил ему руку на плечо и отстранил.
– Савелий Галактионович, не стоит вам спорить с товарищами, – произнёс Дмитрий Николаевич с пугающим спокойствием в голосе. – Это какое-то недоразумение. Без сомнения, оно скоро выяснится.
Хрипатый чекист издевательски хохотнул. Руднев шагнул к комиссарам. Савушкин дернулся в его сторону, но Трепалов преградил ему путь.
Уже в дверях Руднев остановился и обернулся. Его хмурое напряженное лицо на мгновение дрогнуло, в туманных глазах появилась растерянность, а губы тронула грустная и будто бы извиняющаяся улыбка.
– Савушкин, пожалуйста, Белецкого предупредите и…
Дмитрий Николаевич осёкся, не зная, что ещё сказать, и под конвоем красноармейцев пошёл за чекистами.