В воздухе уже явственно ощущалось наступление утра, и вскоре на свет появился пасмурный зимний день, как мертворожденный ребенок. Деревня проснулась более часа назад: в это время года крестьяне встают до рассвета. Еще ни одна птица не вынула головы из-под крыла, а в деревне зажглись два десятка огней в двух десятках спален, распахнулись двадцать пар ставней, и двадцать пар глаз взглянули на небо, чтобы определить, какая сегодня будет погода.
Совы, ловившие мышей в сараях, кролики, объедавшие деревья в садах, и горностаи, пившие кровь кроликов, заслышав, что соседи их – люди – уже шевелятся, благоразумно попрятались до следующей ночи.
При свете дня обозначилась вся усадьба мистера Мелбери. Она представляла собой четырехугольник, с трех сторон заставленный разного рода постройками; центральной и самой большой из них был жилой дом. Открытой стороной четырехугольник выходил на улицу.
Поместительный дом глядел на прохожих с чувством собственного достоинства; и он, и его одряхлевшие соседи своим видом указывали на то, что Малый Хинток некогда играл куда более важную роль; о том же свидетельствовало и старинное его наименование: Хинток Сент-Осмонд. Дом Мелбери был не старинный, но достаточно старый, хотя и не запущенный особняк; старость его не была почтенной, он не поседел, а просто слинял с лица; фасад его смотрел на вас из начала Георгианской эпохи, еще свежей в памяти, и поэтому пробуждал воспоминания куда живее, чем древние и величественные сооружения, взывающие к нам из туманных далей Средневековья. Сравнивая этот дом с непритязательными современными постройками, можно было представить себе лица, одежду, страсти, добрые и недобрые чувства прапрадедов и прапрабабок, которые первыми смотрели в эти прямоугольные окна и стояли под этой сводчатой дверью. Если как следует вслушаться, в таком доме можно услышать отзвуки чьих-то странных судеб, не то что в древнем замке или монастыре, где давно уже смолкло самое эхо.
Фасад, обращенный к саду, в общем сохранил свой первоначальный вид, здесь были дверь и крыльцо. Однако главный вход в дом находился со стороны четырехугольного двора, обращенного к улице; двор был некогда рассчитан на то, чтобы по нему могла проехать и развернуться карета; сейчас же вся середина его была завалена фашинником, бревнами, брусьями и тому подобными предметами. От улицы его отделяла грязная, поросшая мхом стена с воротами, навешенными на покосившиеся столбы с круглыми белыми шарами.
В длинной постройке по левую руку изготавливали кровельный материал, пилили бревна на доски, сколачивали кормушки и занимались разного рода плотницкой работой. Напротив располагались сараи, в один из которых ночью Марти сложила свою работу.
Здесь-то и остался Уинтерборн после внезапного ее бегства, желая проследить, чтобы все фургоны были нагружены как следует. Уинтерборн был связан с семейством Мелбери многими узами. Их объединяли не только сентиментальные воспоминания о том, что первая миссис Мелбери любила его отца: тетка Уинтерборна много лет назад вышла замуж за единственного брата лесоторговца и вместе с ним уехала из Англии. Этого брака было вполне достаточно для того, чтобы поставить Уинтерборна на одну ступеньку общественной лестницы с семейством Мелбери. В таких обособленных деревнях, как Малый Хинток, соседи связаны узами родства не менее тесно, чем европейские династии, и во всей деревне едва ли можно было найти два дома, не состоящих между собой в родстве.
Благодаря этому обстоятельству между мистером Мелбери и Уинтерборном существовали некие дружеские взаимоотношения, основанные на своего рода неписаном законе, по которому оба считали своим долгом идти на взаимные уступки и все решать по справедливости. У лесоторговца Мелбери самой страдной порой были зима и весна. Уинтерборн занимался садоводством и приготовлением сидра и отправлял свой товар на рынок в осеннюю пору, поэтому, когда яблоки начинали падать, Мелбери давал ему лошадей, фургоны и даже работников. В свою очередь, Уинтерборн, как мы уже видели, помогал Мелбери в холодное время года, когда спрос на товары лесоторговца особенно возрастал.
Уинтерборн уже собирался уйти из сарая, когда к нему прибежал мальчик из дома и сказал, что мистер Мелбери хочет его видеть и просит подождать. Уинтерборн направился в длинный сарай напротив, где уже трудились несколько человек; двое из них были сезонники из Уайтхарт-Лейна, неизменно появлявшиеся в пору заготовки кровельного материала, а когда работа кончалась, тихо исчезавшие до следующего сезона.
Чего-чего, а топлива в Малом Хинтоке было в избытке, так что в сарае весело полыхали щепки и стружки, и свет их еще соперничал со светом дня. В полых тенях под крышей виднелись бесцветные и безвольные побеги плюща, которые, пробравшись между черепицами, теперь тщетно искали опоры; из-за отсутствия солнечного света листья на них были мелкие и хилые; плющ же, росший на свету, с такой силой давил снизу вверх на застрехи, что, казалось, готов был приподнять саму крышу.
Кроме уже упомянутых сезонников в сарае находились: живший неподалеку столяр Джон Апджон, пильщики старый Тимоти Тенге и молодой Тимоти Тенге, фермер Баутри, промышлявший изготовлением сидра, у огня грел руки старый Роберт Кридл, работник Уинтерборна. Их привлек весело разгоревшийся огонь, и они зашли в сарай, хотя не имели в нем решительно никакого дела. Отдельного описания никто из них не заслуживает, разве что Кридл. Чтобы всесторонне изобразить его, пришлось бы начать с воспоминаний о войне, ибо из-под холщового халата у него выглядывал ворот видавшего виды солдатского мундира с чужого плеча; продолжить воспоминаниями об охоте, чтобы включить в картину высоченные сапоги, купленные по случаю, и закончить воспоминаниями о путешествиях и кораблекрушениях, ибо в кармане он носил складной нож – подарок моряка, бывавшего в разного рода переделках. Жизнь самого Кридла была лишена событий, и он хранил эти памятки войны, охоты и приключений, нимало не задумываясь над тем, какие мысли они способны вызвать у стороннего наблюдателя.
Пока руки заняты, думы обычно далеки от предметов труда, и побасенки, истории и семейные хроники, которые мастера своего дела рассказывают за работой, настолько богаты подробностями, что пересказать их просто нет возможности.
Увидев, что мистера Мелбери еще нет, Уинтерборн вышел на улицу, и беседа, прерванная его приходом, потекла вновь, в лад каплям сгустившегося тумана, которые монотонно струились с ветвей.
В сарае обсуждался вечный неразрешимый вопрос – свойства характера миссис Чармонд, владелицы окрестных рощ и лесов.
– Шурин мне говорил, а уж он-то знает, – рассказывал Кридл, – что она сидит за обедом в таком платье, что считай, что голая. Когда только ее увидел, он сказал себе: «Мерзкая баба, ты ходишь в церковь, стоишь на коленях и делаешь вид, что святей тебя и на свете нет, а сама обсчитываешь арендаторов на медяки, как последний торгаш, да и хлеб Господень ешь только что не нагишом!» Кто знает: может, она уже образумилась, – а в общем, не все ли равно, что там делается с тех пор, как мой шурин оттуда сбежал.
– И она это вытворяла еще при муже?
– Не знаю… Навряд ли, нрав у него не такой. М-да! – От малоприятных мыслей Кридл склонял голову ниже и ниже, на глазах его появились слезы: – Это был крепкий орешек! «Пусть ангелы небесные сойдут просить за тебя, – сказал он мне, – но ты все равно не останешься здесь ни днем дольше!» Да, он мог сказать что угодно, да и кощунствовать был мастак. Ну ладно, надо снести все эти вязанки домой и завтра с божьей помощью взяться за дело.
В сарай вошла старуха, служанка мистера Мелбери, постоянно сновавшая по двору между домом и сараем. Сейчас она пришла за растопкой. Когда она прислуживала в гостиной или спальне, лицо ее изображало униженность и угодливость, когда же появлялась в сарае или вообще на людях, на нем было выражение суровости и надменности.
– А, бабушка Оливер! – приветствовал ее Джон Апджон. – Сердце радуется при виде такой шустрой, юркой старушки. Еще бы, после пятидесяти каждый год можно считать за два! Однако сегодня ты растопила печь поздновато – дым у тебя пошел в четверть восьмого по моему будильнику. Так-то, бабушка Оливер!
– Ты такой недомерок, Джон, что люди просто не замечают твоего ехидства. При твоем росточке ни одна женщина не обратит на тебя внимания, хоть плюй на нее огнем и серой. Бери, – сказала она, протягивая одному из работников прут, на который был надет длинный кусок кровяной колбасы, – это тебе на завтрак; если хочешь чаю, зайди в дом.
– Что-то мистер Мелбери сегодня запаздывает, – сказал молодой Тимоти Тенге.
– Да. Сегодня и рассвело поздно, – ответила миссис Оливер. – Даже сейчас так темно, что невозможно отличить босяка от джентльмена или Джона от метлы. Кажется, к тому же хозяин сегодня плохо спал: все тревожится за дочку. Я-то знаю, что почем: сама целое ведро слез выплакала.
Когда старуха ушла, Кридл сказал:
– Он с ума сойдет, если дочка скоро ему не напишет. Да, ученье надежней, чем дома да земля. Только держать девку в школе, когда она уже вымахала выше мамаши, это просто судьбу искушать.
– Кажется, и дня не прошло, как она тут с куклами возилась, – сказал молодой Тимоти Тенге.
– Я еще помню ее мать, – сказал столяр. – Она всегда была такая тоненькая, хрупкая; пальчики нежные, холодные: дотронется – как ветерок. А когда ей привили оспу – так ей хоть бы что. Это было как раз тогда, когда я выходил из подмастерьев… И долго же я в них ходил. Я работал у мастера шесть лет и триста четырнадцать дней.
Столяр произнес число дней с таким выражением, словно оно было более важно, чем число лет.
– Она раньше дружила с отцом мистера Уинтерборна, – сказал старый Тимоти Тенге. – Мистер Мелбери ее отбил. Она была совсем дитя и, чуть что, плакала в три ручья. Мистер Мелбери переносил ее через все лужи, как куколку, чтобы не запачкалась. Если он продержит дочку в пансионе так долго, она будет такая же нежная, как ее мать. А вот и хозяин.
Несколькими минутами раньше Уинтерборн увидел, как мистер Мелбери выходит из дому. В руке у него было вскрытое письмо. Он шагал прямо к Уинтерборну. Тревога минувшей ночи совершенно исчезла с его лица.
– Я, Джайлс, никак не мог понять, отчего это она не едет и не пишет, пока вот не получил от нее письма. «Клифтон, среда. Дорогой отец, – пишет она, – я приеду домой завтра (это значит сегодня), вот и решила, что не стоит извещать об этом заранее». Вот плутовка: она, видите ли, решила! Послушай, Джайлс, поскольку ты уж сегодня везешь в Шертон свои яблони, то давай встретимся все там и вернемся домой втроем.
Он обращался к Уинтерборну радостно и энергично: это был совсем не тот человек, которого Марти видела в темный предрассветный час. Так уж заведено, что даже самые мрачные люди легче поддаются оживлению, нежели унынию; душа все же легче, чем беды, и всегда всплывает над их океаном[5].
Обычно медлительный Уинтерборн согласился сразу и даже с некоторой поспешностью. По-видимому, у Марти были все основания пожертвовать волосами, коль скоро она дорожила ими для привлечения Джайлса. Что же до лесоторговца, то он прямо вел дело к браку дочери и Уинтерборна. В этом он видел свой непременный долг и старался как можно лучше его исполнить.
В сопровождении Уинтерборна Мелбери направился к сараю, и тогда-то шаги его были услышаны работниками.
– Ну, работнички, – сказал он, кивая им, – прохладненькое нынче утро.
– Вот именно, сэр, – энергично ответил Кридл; он все никак не мог решиться уйти и засесть за работу, а потому испытывал необходимость вести себя поразвязней. – Кто знает: может, это самое прохладное утро за всю осень.
– Я слышал, вы тут удивлялись, с чего я так долго держу дочь в пансионе, – заговорил мистер Мелбери, поднимая глаза от письма, которое перечитывал у огня; он повернулся со своей обычной резкостью и язвительно вопросил: – Ну? Я же слыхал. Ладно, хоть это вас не слишком касается, я объясню вам. Когда я был мальчишкой, другой мальчишка, сын священника, спросил меня при товарищах: «Кто тащил кого вокруг стен чего?» – и я ответил, что, когда жена Сэма Баррета родила, он носил ее в кресле вокруг церкви. Мальчишки стали надо мной издеваться, и я просто сгорел со стыда. Ночью я проплакал всю подушку насквозь, но потом подумал: «Смейтесь надо мной: отец меня ничему не выучил, мне так и жить – но зато над моими детьми никто смеяться не сможет, чего бы мне это ни стоило». Слава богу, мы не голодали, пока моя дочь училась. А теперь она такая ученая, что сама учила других в пансионе. Пусть теперь посмеются: сама миссис Чармонд знает не больше, чем моя Грейс.
Уязвленная гордость пробивалась в мистере Мелбери сквозь маску деланого безразличия, и работники не нашлись что ему ответить. Уинтерборн слушал его с интересом, но молча: все время стоял у огня, пошевеливая угли прутом.
– Так мы встречаемся, Джайлс? – продолжал Мелбери, словно освобождаясь от дум. – Ну а что нового было вчера в Шотсфорде, мистер Баутри?
– Что ж, Шотсфорд – это Шотсфорд: без денег там не накормят, – а кружечку настоящего и за деньги не купишь… Но, как говорится, поезжай за тридевять земель и там услышишь о собственном доме. Как будто наш новый сосед доктор, как его там, ну тот странный джентльмен, который все время читает, – будто бы он продал душу нечистому.
– Бог его разберет, – пробормотал лесоторговец; новость его не заинтересовала, однако слова Баутри напомнили о некоем уговоре. – Я как раз сегодня утром договаривался о встрече с одним джентльменом, а мне придется ехать в Шертон-Аббас встречать дочку.
– Интересно, сколько доктор получил за свою душу, – сказал старый Тимоти Тенге.
– Это все только бабьи россказни, – продолжал Баутри. – Говорят, что он разыскивал книги не то по какой-то тайной науке, не то по черной магии, и чтобы никто в округе не прознал про это, выписал их прямо из Лондона, а не из Шертона. Посылку же по ошибке принесли к священнику, а того не было дома. Жена возьми и раскрой ее, а когда почитала их и поняла, что ее муж – еретик и погубит детишек, с ней сделался обморок. Но тут он пришел и сказал, что ничего такого не знает, и догадался, что книги посланы этому самому мистеру Фитцпирсу, поэтому написал на посылке «Остерегайтесь!» – и отправил ее с пономарем.
– Должно быть, занятный малый, – высказался столяр.
– Должно быть, – подтвердил старый Тимоти Тенге.
– Чепуха! – решительно сказал мистер Мелбери. – Этот джентльмен просто любит науки, философию, поэзию и тому подобное; ему здесь скучно, вот он и пристрастился к чтению.
– М-да, – сказал старый Тимоти Тенге, – странно, что все доктора чем хуже, тем лучше. Я хочу сказать, что, если услышишь о них такое, можно поставить десять к одному, что они вылечат вас, как никто.
– Это верно, – с чувством подтвердил Баутри. – Кто как, а если со мной что случится, я теперь пойду не к старому Джонсу, а прямо к этому. В прошлый раз старый Джонс прописал мне такое лекарство, что я и вкуса его не почувствовал.
Как знающий человек, мистер Мелбери не прислушивался к подобным суждениям, тем более что его занимали мысли о деловом свидании, про которое он чуть было не позабыл. Он прохаживался взад-вперед по сараю и глядел себе под ноги, как обычно бывало с ним в минуты нерешительности. Руки и ноги у него были прямые, почти негнущиеся – следствие тяжелой физической работы, ибо в молодости он начинал лесорубом, а в люди выбился только благодаря трудолюбию и выносливости. Он мог бы порассказать о каждом ушибе, о каждом вывихе: это он заработал, когда один нес домой на левом плече длинное бревно от Татком-Боттома; это – когда на лесоповале его ударил по ноге вяз; другую ногу он растянул, корчуя пень. Изнуренный тяжелым трудом, он едва дотягивал до ночи, но на следующее утро вставал как ни в чем не бывало: усталость проходила и, казалось, никогда не вернется, и, уверенный в непобедимой силе молодости, вновь возвращался к трудам. Но годы предательски копили болезни, и на склоне лет Мелбери поразили ревматизм, подагра и судороги, в которых он безошибочно узнавал то или иное происшествие, от которого своевременно не предостерегся.
Бабушка Оливер позвала Мелбери завтракать, и он ушел. На кухне, где во избежание лишних хлопот хозяева завтракали в зимнее время, он уселся у очага и долго глядел на голубоватые блики, плясавшие на побеленной стене, которую слегка желтил свет из окна.
– Прямо не знаю, что делать, – сказал он наконец жене. – Совсем забыл, что в двенадцать я должен встретиться с управляющим миссис Чармонд в Круглом лесу, а мне еще надо съездить за Грейс.
– За ней может съездить Джайлс. Это даже поможет им лучше сдружиться.
– Можно и так, только мне хотелось бы съездить самому. До сих пор я всегда сам встречал ее всегда. Так приятно приехать в Шертон и ждать ее! Она может еще и расстроиться, если я ее не встречу.
– Ты сам расстроился, а за нее не беспокойся: ее встретит Джайлс, – сухо сказала миссис Мелбери.
– Ладно… пошлю его.
Спокойствие миссис Мелбери действовало убедительней, чем горячность, которая не привела бы ни к чему. Вторая жена лесоторговца отличалась уравновешенностью; она нянчила Грейс, когда мать той была смертельно больна, и успела привязать к себе девочку. Когда матери не стало, Мелбери, опасаясь, что единственная женщина, которая может позаботиться о его дочери, вдруг покинет их, уговорил кроткую Люси выйти за него замуж. Эта сделка – а это была отчасти сделка – оказалась удачной: Грейс было хорошо, да и сам мистер Мелбери не раскаивался.
Он возвратился в сарай и, увидев Джайлса, сообщил ему о своем намерении.
– Она приедет не раньше пяти: ты успеешь закончить дела и встретить ее, – сказал Мелбери. – Возьми зеленую двуколку, на ней ты доедешь скорее, и вам не придется возвращаться в потемках. За вещами можно послать фургон.
Не подозревая, что лесоторговец стремится загладить свою вину, Уинтерборн счел все это счастливой случайностью; он еще более мистера Мелбери торопился сбыть саженцы до приезда Грейс, поэтому был готов отправиться в путь сейчас же.
Мистер Мелбери позаботился о том, чтобы выезд имел достойный вид. Колеса двуколки, которые в зимнее время мыли редко, ибо их тут же залепляла дорожная грязь, были сегодня надраены до блеска. Сбрую начистили ваксой, и, когда уже была запряжена старая белая лошадь, а Уинтерборн сидел на козлах, готовый тронуться в путь, мистер Мелбери вышел с сапожной щеткой и собственноручно обмахнул сверху желтые копыта лошади.
– Видишь ли, Джайлс, – приговаривал он, – она ведь из новомодной школы, и простые домашние вещи могут ей не понравиться. Женский глаз приметлив. Мы тут живем в стороне ото всего и не замечаем нашу грязь, а она только что из города, и сразу все углядит.
– Углядит, – подтвердил Джайлс.
– И будет нас презирать.
– Не будет.
– Верно, верно, это я только так сказал. Она очень хорошая и не будет нас презирать. Но ведь она столько знает, да еще с последнего приезда столького навидалась, что надо уж постараться, чтобы мы ей понравились. Она не была у нас целый год, потому что летом ездила за границу; я на все иду – только бы ей было лучше. Понятно, мы ей покажемся мелкими поначалу – конечно, только поначалу.
Мистер Мелбери старался делать вид, что осуждает собственную незначительность, но его интонации выдавали гордость: еще бы, разве это возвышенное, утонченное существо не было его безраздельной собственностью? Иные чувства испытывал Джайлс: его терзали сомнения, он больше не ждал ничего хорошего, ибо все слова мистера Мелбери относились непосредственно и к нему, – поэтому неодобрительным взглядом окинул свой костюм.
В сезон посадок Джайлс обычно возил на рынок яблоньку как образец и рекламу своего дела. Эту яблоньку, сегодня привязанную к двуколке, придется отдать кому-нибудь в городе, чтобы она не смущала взгляда возвращающейся домой мисс Грейс Мелбери.
Двуколка тронулась; веточки яблоньки затрепетали; мистер Мелбери скрылся за дверью, но не успела двуколка исчезнуть из виду, как он выбежал на улицу и прокричал:
– Эй, Джайлс! – Задыхаясь, он нагнал Уинтерборна и вручил ему несколько пледов. – Вдруг вечером похолодает. Она, может быть, захочет укутаться во что-нибудь теплое. И еще, Джайлс, – добавил он, когда молодой человек уложил пледы и натянул вожжи, – объясни ей, что я бы, конечно, приехал сам, но у меня важное дело с управляющим миссис Чармонд. Не забудь.
Он стоял и смотрел на дорогу, по которой удалялась двуколка с Уинтерборном и, как с ним часто бывало в минуты волнения, отрывисто бормотал:
– Ну вот, теперь, может, они столкуются – и делу конец! Жалко отдавать такую дочь за него… Черт знает как жалко… И все же надо… ради его отца.