Дом за домом огни деревушки гасли, и вот в темноте их осталось всего два. Один из них светился в большом доме на склоне холма – о нем мы пока умолчим, – другой – в окне Марти Саут. Однако, когда часы пробили десять, она встала и задернула окно плотной холщовой занавеской. Тогда снаружи показалось, что свет погас и в ее доме. Только дверь у нее, как и у многих соседей, оставалась приоткрытой из-за дыма, наполнявшего комнату, но, чтобы свет не падал на улицу, она занавесила холстиной и дверь. Марти была из тех, кто предпочитает скрывать от соседей трудности, и не хотела показывать, что ей приходится засиживаться допоздна; лишь по невнятному треску ветвей случайный прохожий мог догадаться, что в этом доме не спят.
Пробило одиннадцать, двенадцать, потом час; груда кровельного прута росла, увеличивалась и куча обрезков. Наконец свет на холме погас, а она все работала. Ночь за окном стала еще холодней, девушка начала зябнуть и, чтобы спастись от ветра, отгородилась от двери большим голубым зонтиком. Два соверена выглядывали из-за рамочки зеркала, словно пара подстерегающих желтых глаз. Переводя дыхание, Марти на мгновение отрывалась от работы и задерживалась взглядом на монетах, но тут же отводила глаза и касалась пальцами прядей, словно желая удостовериться, что они целы и невредимы. Когда пробило три, она встала и присоединила последнюю вязанку к тем, что уже были сложены у стены.
Накинув на плечи красный шерстяной платок, она открыла дверь. Необъятная ночь встретила ее на пороге; за его гранью словно разверзлась вселенская пустота, предшествовавшая сотворению мира, Гиннунг-гэп[1] из легенд ее предков датчан. Мрак показался Марти особенно непроглядным, так как глаза ее только что были обращены к пламени очага, на улице же не горело ни одного фонаря, который мог бы смягчить переход от света комнаты ко тьме ночи. Ленивый ветерок доносил из леса неподалеку скрип трущихся друг о друга веток с уснувшими птицами, доносил превращенную в звуки печаль деревьев, уханье сов, глухое трепыханье крыльев лесного голубя, неловко устроившегося на ночлег.
Но глаза ее скоро привыкли к темноте. Она взяла две вязанки прутьев и, определяя путь по темным зубчатым вершинам деревьев, вырисовывавшимся на более светлом небе, отнесла их под длинный сарай, окруженный ковром из опавших листьев, который был в сотне ярдов от дома. Ночь – очень странное существо: в четырех стенах побуждает человека к губительному самоанализу и вселяет недоверие к себе, и та же ночь под открытым небом гонит душевную тревогу, представляя ее недостойной внимания. Ночь умиротворила Марти Саут, и ее движения стали спокойней и уверенней. Опустив вязанки наземь, она возвратилась в дом за следующими двумя, и так перетаскала в сарай все плоды своего труда.
Это строение было каретным сараем главного из местных дельцов, мистера Мелбери, лесоторговца и поставщика всевозможных изделий из дерева; на мистера Мелбери и работал отец Марти, получая за труды сдельно. Сарай принадлежал к многочисленным службам, беспорядочно разбросанным вокруг дома мистера Мелбери, столь же беспорядочного и неуклюжего строения, чьи непропорционально длинные трубы различались даже теперь. В сарае находилось четыре по старинке сколоченных фургона; они раздавались вширь и закруглялись у основания и в концах, странным образом напоминая достопочтенные и неуклюжие корабли Трафальгарского боя[2]. Один был нагружен кормушками для ягнят, другой – штакетником, третий – древесным углем, четвертый, возле которого Марти сложила прутья, наполовину заполнен такими же вязанками.
Она помедлила там с успокоительным чувством довольства от выполненной нелегкой работы, как вдруг услышала из-за изгороди взволнованный женский голос:
– Джордж! – И через мгновение опять: – Джордж! Иди в дом! Что ты там делаешь?
Каретный сарай примыкал к саду лесоторговца, и прежде чем Марти успела шевельнуться, в сад с черного крыльца спустилась пожилая женщина, прикрыв пламя свечи рукой, отчего темнота сгустилась и скрыла лицо девушки. Перед женщиной вырисовывалась фигура мужчины – костюм его был в страшном беспорядке. Пламя осветило гладко выбритого, худощавого, ссутуленного человека с маленьким нервным ртом. Он ходил по дорожке, уставившись в землю. Марти узнала своего хозяина мистера Мелбери и его жену. Это была вторая миссис Мелбери, ибо первая умерла вскоре после рождения единственной дочери лесоторговца.
– Что толку зря валяться в постели, – сказал он, беспокойно расхаживая взад-вперед. – Не спится. Все думаю о девочке, и от этих дум нет спасенья. – Потом добавил, что никак не поймет, отчего она не пишет (Марти поняла, что он имеет в виду свою дочь). – Наверно, она захворала – не иначе как захворала, – повторял он.
– Ну что ты, Джордж. Ничего там с ней не случилось, – заверила его жена и начала убеждать, что ночью все кажется особенно мрачным, что нечего поддаваться дурным мыслям, что, только настанет утро, все страхи растают, как призраки.
– Грейс жива-здорова, как мы с тобой, – говорила она.
Мелбери возражал, что ей всего не понять, что ему виднее.
Грейс не пишет, но это лишь одна из причин его тревоги. Если бы не дочь, он бы так не беспокоился из-за денежных дел. Ведь о ней некому позаботиться, кроме отца, вот он и хочет, чтобы после его смерти Грейс была надежно защищена от бедности.
Миссис Мелбери отвечала, что Грейс, без сомнения, сделает хорошую партию, а значит, не все ли равно, получит она сотней фунтов больше или меньше.
Муж согласился, что так думать вполне естественно, тем не менее миссис Мелбери не права: ему есть отчего тревожиться.
– Я уже обдумал ее будущее, – сказал он, – она выйдет замуж за небогатого человека.
– Ты хочешь, чтобы она сделала невыгодную партию? – Жена была озадачена.
– В некотором роде да, – ответил Мелбери. – Она должна выйти замуж за одного человека, а так как у него нет больших денег, то это можно назвать, как назвала ты. Может быть, я на это и не решусь, а даже если решусь, может, оно для нее не очень-то хорошо обернется. Я хочу ее выдать за Джайлса Уинтерборна.
Его собеседница повторила имя и, подумав, сказала:
– Что ж, прекрасно. Он готов целовать следы ее ног; только он не из тех, кто показывает свои чувства.
Марти Саут была так поражена, что теперь не могла уйти отсюда.
Лесоторговец подтвердил, что сам прекрасно все знает. Уинтерборн давно влюблен в его дочь; именно поэтому он и решил соединить их в браке. И он знает, что его дочь не будет против. Никаких препятствий к женитьбе нет, и не это его беспокоит. Дело в том, что он дал дочери такое хорошее образование, что она теперь выше всех девушек в округе, и поэтому, в сущности, неразумно отдать ее за такого человека.
– Это-то я и хотела сказать, – проговорила миссис Мелбери.
– Вот теперь, Люси, ты понимаешь меня, – с чувством заключил лесоторговец. – В этом-то вся беда. Я поклялся, что позволю ей выйти за него, что сделаю из нее превосходную жену, дам ей самое лучшее образование. И хочу сдержать свое слово. Я дал эту клятву, потому что причинил его отцу ужасное зло, и оно тяготило мою совесть до тех пор, пока я не увидел, как она нравится Джайлсу. Тогда-то я и понял, что сумею загладить свою вину.
– Ты причинил зло его отцу? – спросила миссис Мелбери.
– Да, ужасное зло, – ответил муж.
– Не думай об этом хоть ночью, – сказала она. – Пойдем домой.
– Нет-нет, у меня голова горит. На воздухе мне лучше. Я скоро приду.
Помолчав, он сказал отчетливо, так что Марти расслышала каждое слово, что его первую жену, мать Грейс, когда-то любил отец Уинтерборна, но он, Мелбери, отбил ее самым нечестным образом.
Голос Мелбери звучал невесело. Он причинил несчастье сопернику, и хотя тот позднее женился на матери Джайлса, брак этот был не по любви. Мелбери прибавил, что впоследствии нечестный поступок его угнетал, но со временем, когда дети подросли и вроде бы привязались друг к другу, дал себе слово загладить свою вину, позволив дочери выйти замуж за Джайлса, и более того: решил дать дочери самое лучшее образование, чтобы искупление было полнее.
– И слова я не нарушу, – заключил он.
– Так в чем же дело? – спросила миссис Мелбери.
– Вот что меня мучит, – сказал он. – Я понимаю, что хочу искупить свою вину за счет дочери, и не могу отделаться от этой мысли. Я часто прихожу сюда и смотрю.
– На что? – спросила жена.
Он взял у нее свечу, наклонился и отодвинул кусок черепицы, который лежал на дорожке.
– Вот след ее ботинка: она пробежала тут за день до отъезда – а было это столько месяцев назад. Когда она уехала, я прикрыл его, и сейчас вот все прихожу сюда, смотрю на него и спрашиваю: почему она должна жертвовать собой за мои грехи и выходить замуж за бедняка?
– Это совсем не жертва, – сказала жена. – Он ее любит, он честный, порядочный человек. Если она не против, так чего еще желать?
– Я ничего особенного и не желаю. Но ведь ей может представиться столько счастливых случаев. Скажем, я слышал, что миссис Чармонд ищет образованную молодую девицу в компаньонки – или как это там называется – для поездки за границу. Грейс для нее – находка.
– Как знать. Лучше уж держаться за то, что есть.
– Верно, верно, – сказал Мелбери, – должно быть, ты права. Надо бы их поженить поскорее и разделаться с прошлым раз и навсегда. – И, не сводя глаз со следа, он вдруг проговорил: – А что, если она сейчас при смерти? Что, если ей больше никогда не ходить по этой дорожке?
– Будь спокоен, она скоро напишет. Пошли, нечего тут ломать себе голову, – сказала жена.
Он согласился, но прибавил, что поделать с собой ничего не может.
– Напишет она или не напишет, я через два-три дня съезжу за ней. – Он прикрыл след черепицей и первым вошел в дом.
Чувствительность, заставлявшая Мелбери оберегать след на дорожке, надо думать, была ему немалой помехой в жизни. Природа правит людьми, никоим образом не принимая в расчет подобные чувства, и когда на старости лет их сердца не защищены от бурь, они «страдают под ударами грома и молний» не меньше, чем слабые лютики[3].
Марти медленно зашагала домой, и мысли ее занимало не горе мистера Мелбери, а собственное.
– Так вот в чем дело, – говорила она себе, – Джайлс Уинтерборн не для меня. Что ж, чем меньше я буду думать о нем, тем лучше.
Она вернулась домой. Соверены по-прежнему выглядывали из-за рамки зеркала. Удерживая слезы, она достала ножницы и стала сосредоточенно и беспощадно обрезать свои прекрасные длинные волосы и раскладывать их прядь к пряди, как показывал парикмахер. На добела выскобленной крышке столика, сделанного из подставки для гроба, они лежали, словно волнистые длинные водоросли на светлом каменистом дне прозрачного ручья.
Из жалости к себе она не отважилась повернуться к зеркалу, зная, что оттуда на нее глянет обезображенное лицо, а это было бы невыносимо; она боялась собственного отражения не меньше, чем богиня ее предков Сиф, когда волосы ее похитил зловредный Локи[4]. Покончив с волосами, Марти завернула их в пакет, потом выгребла из очага головешки и легла спать, не забыв поставить возле себя будильник, сооруженный из горящей свечи и нитки с подвязанным камешком.
Однако эта предосторожность оказалась излишней. Промаявшись без сна часов до пяти, Марти услышала, что воробьи, проснувшиеся в длинных ходах под крытой ветвями крышей, уже спешат к выходам под застреху; то- гда она тоже встала и спустилась на нижний этаж.
Было еще темно, но она стала ходить по дому и что-то делать с машинальностью, которой у хозяек отмечено начало очередного дня. Среди хлопот она услышала громыхание фургонов мистера Мелбери, лишний раз подтверждавшее, что дневные труды уже начались.
Марти бросила несколько прутьев на еще горячие угли очага, и они весело вспыхнули, отчего на стену упала сильно уменьшившаяся тень ее головы. Кто-то в это время подошел к дверям дома.
– Вы не спите? – спросил хорошо знакомый ей голос.
– Нет, мистер Уинтерборн, – ответила Марти, натягивая на голову большой чепец, полностью скрывший опустошительную работу ножниц. – Входите!
Дверь распахнулась, и на рогожку у входа ступил человек, равно не похожий ни на юного влюбленного, ни на зрелого дельца. Взгляд его изобличал скрытность, очертания губ – сдержанность. Он держал фонарь на длинной проволочной ручке, который, раскачиваясь, отбрасывал узорчатые блики на еще темные стены.
Уинтерборн объяснил, что зашел по пути сказать, чтобы ее отец не спешил с работой, пока нездоров. Мистер Мелбери подождет еще неделю, а сегодня они поедут в город налегке.
– Работа готова, – сказала Марти. – Она в сарае.
– Готова? – повторил он. – Значит, ваш отец не так уж болен и может работать?
Марти ответила уклончиво и добавила:
– Если вам по пути, я вам ее покажу.
Они вышли из дому и пошли рядом. Свет из отверстий для воздуха в крышке фонаря огромными кругами отражался в тумане над головой и, казалось, доставал до низкого полога небес. Им нечего было сообщить друг другу, и они молчали. Трудно представить себе более обособленных, замкнутых людей, чем эти двое, шагавшие рядом в безлюдный предрассветный час, когда тени в природе и душе становятся особенно темными. И все же, если подумать, их уединенная прогулка входила крохотной крупицей в повседневные дела, занимавшие человечество от Белого моря до мыса Горн.
Они дошли до сарая, и Марти указала на связки прутьев. Уинтерборн молча взглянул на них, а потом на нее.
– Марти, мне кажется… – начал он, покачав головой.
– Что?
– Что это вы сами сделали всю работу.
– Никому не говорите об этом, мистер Уинтерборн, прошу вас, – взмолилась она. – Если мистер Мелбери узнает, что это сделала я, то не примет работу.
– Как вам удалось? Это же надо уметь.
– Уметь! – сказала она. – Да я научилась за два часа.
– Не волнуйтесь. – Уинтерборн опустил фонарь и осмотрел аккуратно обструганные прутья. – Марти, – сказал он со сдержанным восхищением, – ваш отец с сорокалетним опытом не сделал бы лучше. Для кровли они слишком ровные, могут пойти и на мебель. Я вас не выдам. Покажите-ка мне ваши руки!
Он говорил доброжелательно, тихо и строго. Увидев, что Марти как будто не хочет выполнить его просьбу, он сам взял ее руку и рассмотрел как свою собственную. Все пальцы были в волдырях.
– Со временем загрубеют, – сказала она. – Если отец не поправится, мне придется работать самой. Дайте-ка я помогу вам их погрузить.
Она склонилась над вязанками, но Уинтерборн, не сказав ни слова, поставил фонарь на землю, поднял Марти на руки, перенес в сторону и начал сам укладывать вязанки в фургон.
– Лучше уж это сделаю я, – сказал он. – Да и люди сейчас сюда придут. Что случилось, Марти? Что с вашей головой? Господи, да она стала вдвое меньше!
Сердце ее так билось, что она не могла выговорить ни слова, но потом наконец, уставившись в землю, простонала:
– Ну, я себя изуродовала – вот и все!
– Нисколько, – ответил он. – Я понял – вы остригли волосы.
– Ах, зачем об этом говорить!
– Но дайте я посмотрю.
– Ни за что! – И Марти убежала в сумрак медлительного рассвета.
Уинтерборн не пытался ее догонять. Добежав до крыльца родительского дома, Марти оглянулась. Работники мистера Мелбери уже грузили вязанки в фургоны, и на таком расстоянии казалось, что их фонари окружены серыми кругами, какие ложатся вокруг утомленных глаз. Пока запрягали лошадей, Марти помедлила на пороге, а затем вошла в дом.