Утонченный мертвец - читать онлайн

Глава 4

Мы встретились в ресторанчике «ABC». Кэролайн была в хорошем настроении. Мистер Мейтленд ее похвалил, сказал, что она аккуратно и быстро печатает. Ей захотелось купить себе что-нибудь приятное, и мы сели в автобус и поехали в «Gamages». Когда мы вышли на Хай-Холборн, начался дождь, и мы шли, тесно прижавшись друг к другу, под одним зонтом. Я вдыхал аромат ее духов и, упиваясь ее ароматом, не думал вообще ни о чем. Все уже было придумано до меня. И лучше Бодлера все равно не скажешь.

«Gamages», сердце Империи! Империи Женщин, я имею в виду. Там, внутри, почти не было мужчин.

Я весь обмирал от восторга. Я в первый раз в жизни попал в большой универмаг и все же узнал это место: театр моих сновидений, где залы, подобные подземным пещерам, не знают естественного освещения, и проходы между рядами прилавков, заваленных вещами, тянутся в необозримую бесконечность, и продавщицы похожи на бледных сомнамбул, плывущих в пространстве, – я столько раз видел это во сне. Это был Броселианд, заколдованный лес; в чаще этих высоких колонн меня ждали волшебные приключения и неведомые чудеса. Кэролайн взяла меня за руку. Мы начали с галантереи и, по-моему, обошли весь магазин, не пропустив ничего. Я с восхищением обозревал это собрание objets trouves, вырванных из своего бытового контекста. Меня особенно поразил шляпный отдел: несколько сотен головных уборов при отсутствии голов, предназначенных для этих уборов, которые напоминали растерянных омаров, выброшенных на берег.

И все же, пока мы бродили по этому Музею будничной жизни, мимо шляп и заварочных чайников, лент, туфель и пепельниц, какая-то часть моего существа доподлинно знала, что каждой из этих вещей предрешено стать обретенной – ее непременно найдут, как сиротку, потерявшуюся в снежной буре в стольких старых немых кинофильмах, наивных и сентиментальных. Кроме того, я заметил, что процесс выбора и покупки исполнен вполне очевидного эротизма, когда самая обыкновенная вещь превращается в предмет вожделения. Все вокруг было пронизано сладострастной истомой. Даже шторы как будто твердели эрекцией. Я остановился понаблюдать за одной полной дамой, которая нежно поглаживала абажур торшера, пока тот не соблазнил ее на покупку.

Кэролайн хотела купить еще одну кофейную кружку для своей коллекции. Я разглядывал сотни и сотни кофейных кружек, простиравшихся перед нами. Здесь, в отделе керамики, передо мною предстала модель беспорядочной грезы жизни, потому что за всю свою жизнь человек встречает, наверное, не меньше тысячи кофейных кружек, но эти встречи распределяются более-менее равномерно по дням и годам, а в «Garnages» вся тысяча была собрана единовременно в одном месте. Кэролайн сказала, что даст мне пенни, если я расскажу ей, о чем сейчас думаю, и я поделился с ней некоторыми из этих соображений, и пока говорил, уже пожалел об этом, потому что боялся, что меня примут за сумасшедшего. Когда я закончил, она и вправду задумалась.

– Знаешь, ты очень загадочный. Прямо как граф Монте-Кристо.

(«Монте-Кристо» они проходили по школьной программе, вместо Бодлера.)

Кэролайн продолжала рассматривать кружки. Буквально на днях в магазин поступили кружки в честь коронации Эдуарда VIII, в ассортименте, и Кэролайн в конце концов выбрала одну из них. Я тоже сделал покупку в соседнем отделе, где продавались кухонные принадлежности. Заброшенный и одинокий, среди скопления терок и веничков для взбивания яиц, стоял металлический кубик, открытый сверху и снизу, а изнутри к его стенкам крепилось какое-то непонятное перекрученное лезвие, похожее на корабельный винт. Когда я спросил продавщицу, что это такое и для чего оно нужно, она честно призналась, что не знает. Она сказала, что сходит узнает у администратора, но я сказал, что не надо, и тут же достал кошелек. Мне сразу понравилась эта вещь. Меня привлекали ее кричаще безвкусная тайна и слабая связь с реальностью. За какие-то девять пенсов я приобрел замечательный objet trouvé.

Наверху, в отделе женского платья, где все предметы одежды либо уже обрели, либо готовятся обрести эротическое освящение, соприкоснувшись с живой женской кожей, у меня случилась эрекция. У Кэролайн не было денег, чтобы купить себе новое платье, но ей все равно захотелось примерить кое-что из того, что понравилось больше всего, и она то и дело скрывалась за таинственными занавесками примерочной, как ассистентка иллюзиониста – в специальном ящике для трюка с исчезновением, а потом выходила наружу, уже в новом наряде, чтобы я оценил его с точки зрения художника.

– Если рядом художник, этим надо воспользоваться, – сказала она.

– Тебе надо одеться в тайну, – ответил я.

Она примеряла платье за платьем, а я стоял рядом с кабинками, держал ее зонтик и сумочку и думал о завесе, отделявшей святилище от святая святых в древнем Иерусалимском храме. И тут меня кто-то позвал:

– Каспар! Ничего себе так совпадение! Каспар, оглянись! Я здесь!

Я оглянулся и увидел Монику, выходившую из соседнего отдела чулочных изделий. Она подошла, соблазнительно качая бедрами, как всегда, вызывающе роковая женщина; и когда Кэролайн в следующий раз вышла из-за занавески, я представил их друг другу. Моника с Кэролайн тут же принялись обсуждать платья, чулки и другие предметы женского туалета и как будто вообще позабыли о моем скромном присутствии, хотя время от времени Моника поглядывала на меня как-то странно. Тогда я подумал, что она просто не ожидала встретить меня в универмаге и ее поразила случайность этой действительно непредвиденной встречи. Однако теперь я доподлинно знаю, что Монику больше всего удивило, что я был с женщиной, поскольку как раз незадолго до этого она решила, что мы с Оливером были любовниками.

Моника была внештатной журналисткой, а «для души» занималась коллажами. Но что действительно выделяло ее в нашем творческом коллективе, так это ее знаменитая картотека. Моника вносила туда всех знакомых и вообще всех, с кем ей доводилось общаться хотя бы раз в жизни; все, о чем они с ней говорили, она аккуратно записывала на отдельные карточки с указанием даты и места и собирала в отдельном разделе упоминания о людях, которых не знала сама, но о которых ей кто-то рассказывал. Как-то раз на одном из собраний братства она прочитала нам лекцию о научной ценности своей картотеки (которая уже к тому времени занимала не один несгораемый шкаф). Когда-нибудь в будущем, объявила она, ученые тщательно сопоставят и проанализируют ее записи и докажут, что миром действительно правит объективная случайность, внешнее выражение наших желаний. Случайности и совпадения, эти крошечные верхушки гигантского айсберга, выдающиеся над поверхностью сознания, можно использовать в качестве картографических точек для разметки подводных глубин непостижимого бессознательного. Читая нам лекцию, Моника все время улыбалась, и мы так и не поняли, серьезно она говорила или просто дурачилась.

– Обязательно приводи Кэролайн на следующую встречу братства, – сказала Моника, наконец вспомнив обо мне.

Я пробурчал «да», имея в виду «нет». И дело даже не в том, что Кэролайн будет чувствовать себя неуютно в компании «Серапионовых братьев» и что они отнесутся к ней свысока. Я просто боялся знакомить ее с Недом Шиллингсом. Я не знал ни одного человека, который бы смог устоять перед мощью его ума. Женщины (и мужчины тоже) неизменно становились жертвами его неодолимого интеллектуального обаяния, и его умственное превосходство давало ему в своем роде droit de seigneur[12] на всех женщин братства. Сама Моника только недавно получила отставку в пользу Феликс.

Моника попрощалась с нами и ушла, погруженная в свои мысли. Очевидно, она проговаривала про себя наш разговор, чтобы лучше его запомнить и внести в свою картотеку. Кэролайн сказала, что Моника «славная».

– Они все такие же славные, твои друзья?

Я опять пробурчал что-то нечленораздельное, но больше похожее на «да». На самом деле, как это виделось мне, среди нашей братии не было ни одного хотя бы предположительно славного человека (включая меня самого). Однако, если быть «славным» означало, что мне будет позволено поцеловать Кэролайн, я был готов притвориться, хотя, если по правде, я стоял у примерочных кабинок и держал ее зонтик и сумочку исключительно в рамках долгосрочной стратегии завалиться с ней в койку и отжарить ее до потери сознания.

Мы спустились на эскалаторе на первый этаж. К тому времени моя эрекция сделалась по-настоящему болезненной. Кэролайн купила подставку для трубки – подарок папе на день рождения. Эта вещь казалась почти такой же причудливой и бесполезной, как и моя кухонная принадлежность. Я сказала Кэролайн, что мне хотелось бы познакомиться с ее родителями. Сначала она удивилась, а потом проговорила уклончиво:

– Они самые обыкновенные.

Я повел ее в паб на Ред-Лайон-стрит и познакомил с Дядюшкой Пенни. Почти каждый вечер он сидел на углу, неподалеку от бара. Ты давал ему несколько пенни, он их глотал и разрешал тебе приложить ухо к его животу, чтобы послушать, как монетки звенят внутри. В удачные вечера он собирал по три или даже четыре шиллинга – то есть на вечернее пиво хватало с лихвой. Теперь его нет. Наверное, погиб во время одной из немецких бомбежек.

Дождь так и шел, и мы снова тесно прижались друг к другу под одним зонтом, и на этот раз Кэролайн разрешила мне поцеловать ее в губы. «Каждый поцелуй – это победа над отвращением», как сказал мне Лари Даррелл спустя несколько лет, когда мы с ним жаловались друг другу на свое невезение с женщинами. Но тогда, в 1936 году, я вдруг испытал что-то похожее на антипрозрение. Я целовал Кэролайн под зонтом, и внезапно мир вышел из фокуса, расплылся. Ее глаза стали словно медузы в окружении черных ресничек, а между медузами поднялся маленький бугорок, или это был клюв, а под клювом открылось ненасытное алое отверстие с шевелящимися краями. Через мгновение все прошло, восприятие мира поправилось и Кэролайн была самой красивой женщиной на свете. Для меня были не новы подобные расстройства зрения. Кеннет Кларк учил нас видеть обнаженное тело как наиболее близкую к Богу форму, но у меня часто случались такие моменты, когда я просто не мог воспринять обнаженное тело как тело, лишенное одежды и всех культурных напластований: я видел всего лишь разветвленный корень мандрагоры, который истошно кричит, когда его вырывают из грязной земли.

Кэролайн ничего не сказала по поводу моей эрекции, хотя я так недвусмысленно к ней прижимался, что она не могла ничего не заметить. Наконец она отстранилась.

Я спросил:

– Когда мы увидимся снова?

– Уже скоро, милый. Я приду на сеанс в субботу. Милый! Еще никто не называл меня милым. Слово наводило на мысли о большой дружной семье, собравшейся вечером у камина, когда все слушают радио и пьют «Овалтин». В слове «милый» было что-то от frisson[13]. Я повторял его про себя вновь и вновь, всю дорогу до дома. И вожделение, угнездившееся между ног, отдавалось клокочущей болью при каждом шаге.

Из нашего братства Кэролайн уже знала Оливера и Монику, а следующим был Маккеллар – нет, если быть совсем точным, Маккеллар был первым. С ним она «познакомилась» еще до меня. Как бы там ни было, в следующую субботу, когда я пытался придумать, как лучше расположить тени и блики на окрашенных под кожу туфлях Кэролайн на портрете, а сама Кэролайн увлеченно рассказывала про свою кошку, дверь неожиданно распахнулась, и танцующей походкой вошел Маккеллар с большой сумкой в одной руке и стопкой журналов «Большой мир» – в другой. Он узнал Кэролайн и ужасно обрадовался.

– Кого я вижу?! Это же та самая юная барышня из борделя… э… то есть из паба.

Он бросил сумку с журналами на пол и принялся кружиться по комнате, выговаривая нараспев:

– Теперь ты в хороших руках. Я свободен, свободен! Моя благодарность не знает границ.

Потом он запыхался и замер на месте. Он смотрел на нас с запредельно довольным и благостным видом и рассеянно поглаживал свои усы.

– Я учил своего юного друга Каспара, что к женщинам следует относиться почтительно, с уважением. Надеюсь, у вас нет претензий на этот счет?

Кэролайн покачала головой. Если Оливер при первой встрече заставил ее понервничать, то Маккеллар очаровал ее сразу, это было заметно невооруженным глазом.

– А вы кто? Вы ведь не папа Каспара, правда?

– Я Маккеллар. – Он помолчал и добавил, как потустороннее эхо Оливера Зорга на прошлой неделе: – Я писатель, но неизвестный писатель. Собственно, мы за это и боремся, чтобы оставаться в безвестности.

– Как Оливер?

– А, так вы уже познакомились с Оливером?! Нет, я совсем не как он. Куда мне до Оливера! Он такой умный, такой поэтичный. Многие отрывки из Оливера я знаю практически наизусть. – Маккеллар закрыл глаза и принялся декламировать: – Сизеносые мандрилы играют на флейтах, сопровождая викариев, которые каждодневно прессуют свои одеяния в формы пик, треф, бубен и червей, выражая тем самым презрение директорам крупных железнодорожных компаний, их чопорным супругам и бледным отпрыскам, страдающим булимией. О, Марди-Гра! О, Пентонвиль! О, Дева Мария! Что стало с оправленным в сталь леопардом, кто обходил на своих пламенеющих лапах, сотканных из огня, безбрежные угодья перекрестков, вокзалов и бань и одаривал купальщиков радужными переливами своего ослепительного дыхания…

Разумеется, это был полный бред. К тому же явно придуманный с ходу. Маккеллар, как всегда, беззастенчиво лгал. Они с Оливером были литературными союзниками поневоле, и хотя выступали совместно против всего остального мира, относились к работам друг друга с надменным презрением. В то время, весной 1936 года, Оливер экспериментировал с автоматическим письмом. Он писал одновременно двумя руками, пытаясь пробить канал в подсознание и использовать его в качестве источника вдохновения; писал, не задумываясь, по наитию, создавая метафоры и образы посредством свободных ассоциаций. На самом деле импровизированная пародия Маккеллара на творчество Оливера вряд ли была чем-то хуже, чем пародируемые произведения. Оливер, со своей стороны, отзывался о романах Маккеллара как о каких-то ребяческих шалостях. Мне, кстати, странно, что теперь никто далее не вспоминает о книгах Маккеллара, тогда как Оливер по-прежнему известен, пусть даже в узких кругах литературных эстетов.

Маккеллара несло. Упиваясь своей пародийной импровизацией, он говорил, говорил, говорил, и ничто не могло его остановить, так что в итоге Кэролайн пришлось завязать ему рот своим шелковым шарфом.

– Вот трагедия нашего времени. Одаренный писатель, величайший талант современности, не побоюсь этого слова, гений вынужден зарабатывать на жизнь, давая представления в ночных клубах.

– А что он делает?

– Фокусы показывает.

– Правда?! Он фокусник?!

Маккеллар поклялся, что это правда – и так все и было на самом деле. А неправда, она заключалась в том, что Маккеллар сделал вид, будто считает, что это трагедия. Люди, которые встречали Оливера впервые и судили о нем по манерам и по одежде (всегда безупречным), неизменно делали вывод, что он живет в собственной роскошной квартире где-нибудь в Кенсингтоне и имеет доход, более чем достаточный для того, чтобы не озадачиваться вопросом, как заработать себе на жизнь. На самом деле Оливер снимал небольшую квартирку неподалеку от Тоттенхэм-Корт-роуд, и хотя он сумел прикупить себе фрак, у него не было денег на большую часть снаряжения, необходимого для фокусов, и у него не было денег на то, чтобы нанять ассистентку.

Я уже понял, что работа над портретом откладывается до лучших времен. Маккеллар усадил Кэролайн на диван и принялся показывать ей журналы, которые принес с собой. Он показывал ей картинки с изображением зулусов и пигмеев и пересказывал сюжет своего «Детства и отрочества Гагулы». Кэролайн слушала в явном недоумении.

– Не понимаю. А в чем тут смысл? Вы зачем это пишете? Почему?

– Это будет могучий удар в защиту африканских женщин и одновременно патафизическое осуждение западного империализма, – объявил Маккеллар не без пафоса. Прозвучало действительно грандиозно.

– Физическое, а какое в начале?

– Патафизическое. Патафизика – это наука воображаемых решений.

После чего Маккеллар одарил Кэролайн своим патафизическим видением Африки. Он ни разу не был на Черном континенте, и когда сел писать свой роман, добросовестно не подготовился и принципиально не стал изучать никаких материалов по теме. Для него это был континент темных фантазий, где поэт Рембо и его банда работорговцев и охотников за слоновьей костью проплывали призрачными тенями над кладбищами слонов и по тесным ущельям таинственных каменных великанов в поисках легендарного эротического сокровища – женщины по имени Гагула.

Потом Маккеллар захотел посмотреть мои последние иллюстрации к его книге. Я как раз закончил сцену в Чертогах Белой Смерти, где да Сильвестра, злодей португалец, склоняет Гагулу к интиму, обещая отдать ей свой зонтик. Пока мы рассматривали эту волнующую картинку, Кэролайн потихоньку подошла к мольберту. Ей хотелось взглянуть на портрет, а я не хотел, чтобы она его видела в процессе, но теперь я отвлекся, и она не преминула этим воспользоваться.

– Это ужасно! Каспар, как ты мог?!

Я в первый раз видел, как она сердится. Это было так трогательно, до боли.

– Ты как будто меня раздел, – продолжала она. – Значит, ты меня видишь вот так?! Зачем делать такие картины?! Такие гадкие и ненормальные?! Какой в этом смысл?!

Я не знал, что ответить. В ее мире подобного рода картины были действительно лишены какого бы то ни было смысла. Но в моем мире это были порталы в иную реальность. Все, что странно, – красиво. Все, что красиво, – причудливо и странно. Но Кэролайн было больно, и я ощущал ее боль, как свою. Я не хотел ее обижать, я просто делал картину в единственной манере, которую знал, – и по-другому я просто не мог.

Кэролайн смотрела на меня с упреком. Слезы блестели в ее глазах. Она ждала ответа. Маккеллар не заметил ее огорчения – или, быть может, заметил.

– Это всего лишь портрет глазами сюрреалиста. В этом нет ничего плохого, ненормального или ужасного. Это просто красивая шутка. Сюрреализм, он построен на шутке. Сюрреализм – как заколдованный остров Шекспира, который «полон звуков – и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда»[14].

(Очередная Маккелларова ложь. В темном сердце сюрреализма лежит уродство и ужас. Сюрреализм уничтожил Неда. Иногда я жалею, что Господь Бог не забрал меня вместе с ним.)

Маккеллар продолжал:

– Давайте я вам расскажу о моем сюрреалистично-патафизическом романе, над которым сейчас работаю.

Изобразив звук фанфар, он открыл свою сумку и достал череп и зубоврачебное ручное сверло. Маккеллар не столько рассказывал о своем новом романе «Дантист с Дикого Запада», сколько разыгрывал его в лицах. Главный герой этого волнующего произведения, Док Миллиган, был ревностным католиком и единственным дантистом в Дед-Роке (Мертвой Скале). Он мечтал сделаться папой, но иезуиты, имевшие большое влияние в Чикаго, подослали к нему наемного убийцу, причем не кого-нибудь, а самого Билли Кида. Маккеллар изобразил, как Билли Кид шамкал беззубым ртом после того, как Миллиган с ним закончил, а потом перешел к самой концовке книги, к сцене в салуне «Чокнутый Джи», когда Миллиган, окруженный толпой разъяренных ковбоев, под прицелом чуть ли не полусотни винтовок и револьверов, все-таки убивает кардинала Вито Борджиа, запломбировав ему зубы ядовитой амальгамой.

Маккеллар хорошо изучил материалы по этой теме и теперь, схватив череп, принялся сверлить коренной зуб, выдавая по ходу импровизированный диалог (разумеется, в лицах) между Вито Борджиа (невнятно и скованно, по причине наличия инструментов во рту) и Миллиганом (вкрадчиво-триумфально). Маккеллар привлек к этому действу и Кэролайн, в качестве очаровательной ассистентки Миллигана – в прошлом девочки из борделя и певички в «Чокнутом Джи», которая под благотворным влиянием Миллигана, вдохновившись его примером, решила уехать на восток и выучиться на дантиста. Маккеллар заставил нас обоих спеть вместе с ним «Дом на пастбище», причем во весь голос, а сам продолжал сверлить черепу зуб. Смысл был в том, чтобы заглушить крики обреченного кардинала. Изучив дырку при помощи крошечного серебряного зеркальца, он показал нам, как надо пломбировать зуб – специальным раствором, который он также достал из сумки.

Под конец Маккеллар степенно уселся в кресло, изображая папу Миллигана, который сидит на своем ватиканском троне и держит на коленях голову поверженного врага. Представление закончилось только тогда, когда мы с Кэролайн преклонили колена и облобызали его папский перстень, после чего Маккеллар рванул на первый этаж, к моему тайнику под лестницей, где я прятал бутылки виски.

Кэролайн, я так думаю, предпочла бы сердиться на меня и дальше, но как можно сердиться и злиться на человека, с которым вы только что спели хором «Дом на пастбище»?! Я согласился бросить «Стриптиз» (он был практически завершен, и я мог бы закончить его уже без Кэролайн) и пообещал, что напишу ее настоящий портрет – настоящий, в смысле нормальный и без выкрутасов, – и что мы можем начать уже в следующую субботу.

Кэролайн сидела на подоконнике, залитом солнцем, и смотрела на реку. Маккеллар вернулся с бутылкой виски и предложил тост за object trouve из «Gamages». Мы выпили, и Маккеллар завел разговор о кино. В ближайшую пятницу намечается общий поход «Серапионовых братьев» на «Тайну музея восковых фигур». Маккеллар настоятельно приглашал Кэролайн с нами. Я уже понял, что мне не удастся удерживать нашу компанию подальше от Кэролайн. Я передал Маккеллару сигарету, включил граммофон, и по комнате разлилась мелодия «Она просто прелесть, она просто чудо. Кто это, скажите? Малютка мисс Аннабель Ли».