На следующий день я проснулся еще до рассвета, разбуженный собственным криком, и потом мне уже не спалось, и я долго лежал с закрытыми глазами и думал о разном. Скоро на верфи начнется рабочий день, в сухих доках включатся машины для демонтажа списанных кораблей, но сейчас, рано утром, все звуки, что доносились снаружи, были приятными и действовали успокаивающе: тихий рокот моторов на баржах, проплывавших по Темзе, плеск воды у причала, редкие сигналы туманного горна, скрип шагов по гравиевой дорожке за домом. Тот дом на Кьюбе-стрит, где я снимал комнату в 1936-м, в 1941 году разбомбили немцы во время очередного налета на Лондон. Это был старый, нелепый дом, каменный пережиток восемнадцатого столетия, втиснутый между двумя пакгаузами, сооруженными в конце девятнадцатого века. Помимо монументальных складских хранилищ на улице были конюшни для ломовых лошадей, гостиница для моряков, китайская бакалейная лавка и паб («Герб Лонсдейла»).
Я лежал с закрытыми глазами, слушал, как оживают доки, и думал о Кэролайн. Она была настоящая? Вполне вероятно, что нет. Чем больше я думал, тем сильнее убеждался в том, что это был просто спектакль. У Маккеллара много знакомых актрис, и он вполне мог попросить кого-то из них сыграть роль секретарши из конторы торговца мехами. Я позавтракал сигаретой и чашкой кофе. И тогда, и сейчас мои дни измеряются количеством выкуренных сигарет. Для того чтобы встать к мольберту, пришлось подкупить себя еще одной сигаретой. Я делал пастельный набросок портрета Кэролайн, как она представлялась мне в воображении. Я изобразил ее с телом в форме скрипки, но без ног. Мне вдруг пришло в голову, что Кэролайн может быть чернокожей, и поэтому женщина на картине превратилась в безногую негритянку, парящую в небе над городом на другом берегу реки, наподобие божественной покровительницы Ротерхита, а над ее головой я нарисовал слепой глаз, истекающий слезами.
Я никак не мог сосредоточиться. Оставив набросок, я попробовал поработать над иллюстрациями к «Детству и отрочеству Гагулы». Но и с «Гагулой» дело пошло не лучше. Я вышел из дома, сел в трамвай и поехал в Уэст-Энд. Там я долго бродил по улицам Сохо, но не нашел ни одной конторы, как-либо связанной с торговлей мехами. Но, опять же, Кэролайн, когда рассказывала о работе, ни разу не упомянула названия своей фирмы. Я зашел в паб на Грик-стрит и просидел там больше часа – пил пиво и прислушивался к голосам, но ее голоса не услышал. Потом я еще заглянул в «АБС» на Пиккадилли и походил по Сент-Джеймсскому парку.
Уныло посмеиваясь над собой, я вернулся домой. Я всерьез думал о том, чтобы еще раз съездить в паб ближе к вечеру, но вскоре после обеда пришел Маккеллар, узнать, как продвигается работа над иллюстрациями к его книге, – и, разумеется, полюбопытствовать, что у нас получилось с той девушкой из бара.
– Маккеллар, ради бога, скажи мне, какая она была?
– В смысле, какая она на лицо? Я бы сказал, очень даже хорошенькая. Э… волосы темные. Глаза, кажется, карие.
– А сколько у нее было ног?
– Наверное, две. Как у всех. Хотя я не присматривался. Я продолжал наседать на Маккеллара, но больше он ничего не сказал. Меня бесила эта неопределенность. У Маккеллара напрочь отсутствует визуальное восприятие, что лишний раз проявилось его комментарием по поводу моих иллюстраций. Маккеллар заявил, что они «слишком претенциозные в смысле художественного исполнения». Мы как раз спорили по этому поводу, когда пришел Оливер. Сказал, что Нед просил передать: сегодня вечером состоится внеочередное собрание братства. (Тут, наверное, надо сказать, что название «Серапионовы братья» происходит от одноименного сборника рассказов Гофмана, немецкого писателя, жившего в девятнадцатом веке, где фигурирует пустынник Серапион, фантазер и мечтатель, вдохновлявший других героев и утверждавший, что люди способны одним своим духом усваивать все, что происходит во времени и пространстве. Как и писатели из России, из кружка с точно таким же названием, с которыми мы вели переписку, мы придерживались убеждения, что воображение – страшная сила и ей подчиняется все: и пространство, и время.) Неду стало известно, что Андре Бретон написал организаторам выставки в галерее Нью-Барлингтон письмо, в котором всячески обругал «Серапионовых братьев» и потребовал, чтобы их работы убрали из экспозиции. По этому поводу Нед объявил полный сбор. Разумеется, мое присутствие на чрезвычайном собрании братства было строго желательно, равно как и присутствие Манассии. Манассия жил неподалеку, в Шедвелле. Мы решили пройтись пешком. По дороге Маккеллар рассказал Оливеру о нашем вчерашнем эксперименте с маской для сна и секретарем-машинисткой.
Оливер не проникся.
– Девушка правильно сказала. Дурацкая была затея. А ты, Каспар, держись подальше от машинисток. Конторские служащие – объективно контрреволюционное явление. Тем более что, пока ты клятвенно не пообещаешь жениться, даже и не надейся на то, что тебе будет позволено залезть к ней в трусы.
Оливер сказал это как бы в шутку, но я почувствовал в его голосе скрытое раздражение. Его возмутило и даже обидело, что вчера я провел целый день с Маккелларом и какой-то невыразительной машинисткой, вместо того чтобы посвятить это время ему. Оливер принялся живописать свой обед с некоей contess'ой[5]. Я был уверен, что никакой contess'ы не существует. Оливер вечно рассказывал о своих многочисленных подругах, но я ни разу не видел ни одной из этих женщин.
Мы зашли за Манассией. Его картины на самом деле относились скорее к еврейскому фольклору, нежели к сюрреализму в самом что ни на есть приблизительном определении, но он тем не менее входил в нашу группу. Мало того, выставочный комитет выбрал для экспозиции в Барлингтоне одну из его картин вместе с несколькими небольшими гравюрами, а также одну из моих картин и одно из изделий Хорхе, нечто среднее между скульптурой и objet trouvé. Так что парижский demarche угрожал нам напрямую. Сегодняшнее собрание братства обещало быть напряженным еще и по той причине, что Барлингтонский выставочный комитет категорически отклонил все до единой работы Феликс, заявленные на выставку.
Мы чуть-чуть опоздали и подошли уже ближе к концу обличительной речи Неда, направленной против Андре Бретона.
– …Черный Папа сюрреализма. Это не нас, а Бретона следует исключить из рядов сюрреалистического движения. Нам надо объединиться с другими художниками из Москвы и Мехико.
Нед вещал, восседая в единственном на всю комнату кресле. Феликс сидела у его ног и терлась об него, как кошка. В конце концов мы решили, что я, Манассия и Хорхе завтра утром пойдем в галерею в качестве уполномоченных представителей, заявим протест и пригрозим демонстрацией в день закрытого просмотра. Потом мы обсудили другие вопросы – Рейнленд, Абиссинию, проколотые уши и смерть Г. К. Честертона. Я был невнимателен и рассеян. Я думал о Кэролайн. Кто-то сказал, что назрела насущная необходимость изобрести новый порок. А то как-то нехорошо получается. Когда появился последний порок? Пора уже выдумать что-то новое.
Оливер сказал, что последний из изобретенных пороков – это, наверное, курение. Адриан фыркнул, но промолчал. Не поддался даже на столь откровенную провокацию. Адриан, он был странный. Присутствовал на всех наших сборищах. Он есть на всех фотографиях, сохранившихся у меня с той поры. На всех общих снимках. Он все время молчал, не участвовал в разговорах, и мы все удивлялись, что он делает в нашей компании. Он говорил, что сочиняет стихи, но никому их не показывал. Адриан был поклонником классицизма, увлекался Античностью. Ходили слухи, что он пишет книгу с рабочим названием «Курение табака в Древней Греции». Я не знаю, где он сейчас, и его книга точно не выходила в свет, но насколько я понял по сбивчивым, невразумительным объяснениям самого Адриана, в этой задуманной им монографии он приводил доводы в пользу того, что поистине ничто не ново под луной, и древние греки были заядлыми курильщиками, и в «Илиаде» встречаются многочисленные упоминания о курении, если правильно перевести определенные фразы. Вот все, что я знаю. Больше он не рассказывал ничего. Ни мне, ни кому-либо другому.
Но я отвлекся. Кто-то высказал предположение, что самый недавний порок – фетишизм на резину. Оливер предложил сверлить дырки в человеческом теле, чтобы в нем было больше отверстий для удовлетворения сексуальных потребностей. Идеальный любовник (любовница) должен выглядеть, как сыр «Эмменталь». В конечном итоге разговор перешел на мою слепую прогулку по Лондону и знакомство с девушкой-машинисткой. Оливер высказался в том смысле, что поиск Таинственной незнакомки – это напрасная трата времени, после чего сделал провокационное заявление, что у женщин вообще нет души.
Нед взбесился и не дал ему договорить. Пришло время сюрреалистической проповеди. Нед объявил, что улицы Лондона буквально пронизаны чудесами. Непостижимое пытается подать нам знак. Надо только настроиться на прием и суметь разглядеть эти знаки, заключенные в случайных встречах и совпадениях. Чудесное откроется только тому, кто готов к восприятию чуда. Нед процитировал Бодлера, его пассаж о старьевщике из «Вина и гашиша». «Вот человек, который должен собирать все, что столица выбросила за день. Все то, что большой город отбросил, потерял, презрел, разбил, растоптал, он подбирает и тщательно сортирует. Он сверяется с архивами разврата, свалками отбросов. Подобно скупцу, он собирает клад, мусор, который станет предметами, приносящими пользу или наслаждение». Женщины – это каналы, через которые Чудесное проявляет себя. По словам Неда, женщина осуществляется в мире, когда желание оплодотворяет случайность. Такие женщины, в свою очередь, одним своим существованием преобразуют мир в царство непреходящего Чуда.
– Вещи не производят на фабриках. Это все буржуазная ложь. Вещи создаются всесильным желанием. Если мы хотим чего-то такого, чего у нас нет, надо всего лишь хотеть сильнее, и оно у нас будет. Я сотворил себе Феликс исключительно силой желания, – заявил Нед под конец.
Прищуренные глаза Феликс на миг приоткрылись, и она что-то пробормотала себе под нос. Я не уверен, но, кажется, она сказала: «Поцелуй меня в задницу, демиург». Повисло неловкое молчание. Хорхе достал планшет – дощечку с колесиками для спиритического сеанса. Ни одно сборище «Серапионовых братьев» не обходилось без игр или какого-нибудь группового эксперимента.
Мы решили вызвать дух Абсурда. Все уселись за стол и положили руки на дощечку. Все, кроме Моники, которая, как обычно, уселась в сторонке и приготовилась записывать ответы духа. Карандаш, прикрепленный к дощечке, двигался медленно и неуверенно.
Вопрос. Что такое сновидения?
Ответ. Бескрылые зверрри.
В. Что такое искусство?
О. Смещенная лекция.
В. Кто победит в войне в Абиссинии?
О. Парадопсы.
В самом конце сеанса Маккеллар задал вопрос, кем была Кэролайн.
О. Бред печали.
Потом Маккеллар спросил:
– Кто ты? Назови свое имя, дух, говоривший с нами? О. Стелла.
Оливер задумчиво почесал нос.
– Нам нужна Стелла, – сказал он, глядя в пространство, и спросил: – Стелла, старушка, где тебя можно найти?
Карандаш заметался из стороны в сторону, как будто в дощечку вселился взбесившийся дух. Она поднялась над столом и улетела в дальний угол комнаты.
Нед объявил, что сеанс окончен.
– Нам надо поосторожнее с этой Стеллой. Похоже, ее подослал негодяй Бретон.
Я поехал домой на трамвае и всю дорогу от остановки до дома распевал: «Я спятил, я спятил, я полностью спятил». Люди поглядывали на меня как-то странно, в ответ я корчил им рожи. Меня ни капельки не волновало, что обо мне подумают. Я весь открылся навстречу миру, полный решимости не пропустить тайный знак чуда, которое может явиться везде, даже на этих убогих улочках. Любая случайная встреча могла обернуться соприкосновением с Неведомым. Когда-нибудь, где-нибудь, очень скоро мы разговоримся на улице с человеком, и он окажется учителем музыки и предложит мне научиться играть на органе, или рука вдруг покажется из окна лавки ростовщика и поманит меня, и я, конечно, отвечу на этот безмолвный призыв. Может быть, я случайно подслушаю фразу, произнесенную владельцем похоронной конторы и адресованную, разумеется, не мне, но что-то в ней, в этой фразе, покажется мне интересным. Или я войду в темный, глухой переулок, и там, в темноте, кто-то вдруг закричит. Может быть, что-то уже происходит, просто я этого не замечаю. У меня было странное ощущение, словно улицы вздрагивают и колышутся: реальность на грани распада, которая вот-вот растворится под напором моих ожиданий. В то время я думал, что жизнь состоит из бессчетных возможностей, и что все дороги открыты, и я могу выбрать любую, и тучи клубились в ночном синем небе, и небо растягивалось в бесконечность.
Лежа в постели, я вызываю гипнагогические картины и долго разглядываю эти текучие образы, сдерживая натиск сна. Я не хочу засыпать, не хочу видеть сны. Не знаю, в чем дело, но обычно мне снятся бесцветные, скучные сны. Сны про график работы, походы по магазинам и ожидание автобуса. От таких снов, наверное, тоже есть польза. Хотя бы в качестве подготовки для жизни в яви, для нормального существования petit bourgeois[6].
«Видишь, – поучают меня мои собственные сновидения. – Вот так покупают сосиски. А чтобы автобус остановился на остановке, надо вот так поднять руку!» Но подобные сновидческие извращения никак не годятся на роль источника художественного вдохновения.
На следующий день, в субботу, мы с Манассией и Хорхе пошли в галерею Нью-Барлингтон. Хотя был выходной, Пенроуз и Мезанс были на месте, распределяли места под выставку. Они нас выслушали с вежливым удивлением. Как оказалось, в последнее время они вообще не общались с Бретоном и не получали никаких нот протеста с требованием убрать из экспозиции работы «Серапионовых братьев». Пенроуз сказал, что он с нетерпением ждет открытия и будет рад видеть всех нас на закрытом просмотре, после чего мы ушли, бормоча сбивчивые извинения. Мы опять пали жертвой бурной Недовой паранойи.
Я был зол и сердит (столько времени потрачено впустую!) и, вернувшись к себе на Кьюбе-стрит, сделал несколько карандашных набросков свирепых львов для «Гагулы», взбешенных и явно голодных – иными словами, таких, каким можно было бы скормить Шиллингса или Бретона. Потом, недовольный своими львами почти в той же мере, в какой я был зол на Неда, я лег на пол, закрыл глаза и приготовился погрузиться в гипнагогический транс. Я решил призвать образ женщины.
Потоки лавы текли в темноте за закрытыми веками, но я был не в том настроении, чтобы наблюдать вулканические извержения. Я попробовал сосредоточиться и разглядеть женщину в этом алом потоке раскаленных пород. Две картинки слились друг с другом, и у меня получилась фигура, наполовину – женщина, наполовину – дрожащее пламя, а потом чей-то голос сказал:
– Как у тебя симпатично!
В литературе, связанной с гипнагогическим опытом, встречаются упоминания о воображаемых голосах, и я поначалу подумал, что голос принадлежит пламенеющей женщине, образ которой я вызвал из вулканического огня. Но потом я открыл глаза и увидел Кэролайн. Я узнал ее сразу, хотя никогда прежде не видел. Она стояла в дверях, молодая женщина, обретенная силой моего желания. Может быть, даже придуманная этой силой желания.
– Прошу прощения. Я постучалась, но ты, очевидно, не слышал, а дверь была приоткрыта, и мы решили, что можно войти. С тобой все в порядке? Почему ты лежишь на полу?
Я не стал подниматься: так и лежал на полу, смотрел на нее и молчал. У Кэролайн были темные волосы с каштановым отливом, карие глаза и две вполне стройные ножки. Она была в синем платье и в длинных синих перчатках, почти до локтей. В одной руке – сумочка, в другой – зонтик. Ее лицо… сейчас, в этих антивоспоминаниях, я затрудняюсь его описать. Печально, но правда, что я не помню ее лица. С тех пор, как Кэролайн исчезла, я постоянно думаю о ней. Каждый день, каждый час. Помню, она была очень красивой, и это была настоящая английская красота, с легкой детской припухлостью, почти незаметной для неискушенного глаза. И больше не помню почти ничего. Память тоже изнашивается со временем. Я не помню ее лица, помню только воспоминание о своих первых воспоминаниях о лице Кэролайн, но и эта ускользающая эрзац-память держится в основном на портретах, которые я делал тогда и сохранил у себя до сих пор. Иными словами, я оказался во власти образов, которые сам же и создал, и уже не могу сказать точно, насколько они соответствуют оригиналу.
– Это Бренда. – Кэролайн представила мне свою спутницу.
Бренда, самая обыкновенная молодая женщина вполне заурядной внешности, стояла за спиной Кэролайн и с любопытством смотрела на меня.
– Как у тебя симпатично! – повторила Кэролайн. Она прошла в комнату и принялась осматриваться. Она трогала вещи, брала их в руки. Примерила шляпу гаучо. Щелкнула пальцем по медному шарику неумело сработанной модели «вечного двигателя», стоявшей у меня на столе, и привела в движение сложную систему маятников и реек. Кэролайн с подозрением понюхала трубку для опиума. Рассмотрела коровий череп, бутылку Клейна, коллекцию деревяшек, выловленных из реки и сваленных в живописную кучу в углу, портрет Муссолини, приспособленный под доску-мишень для дартса, статуэтку Изиды, гипсовый бюст с френологической разметкой, огромный тибетский абак, костяную фигурку Девы Марии, распятой на кресте, стопку иллюстрированных книжек про Африку и, разумеется, мои картины и рисунки, разбросанные по всей комнате. Глаза Кэролайн лучились восторгом. Она ходила по комнате и говорила без умолку.
– Я пришла извиниться. Я поступила не очень красиво, я знаю. Прости, пожалуйста, что я бросила тебя в парке. Я не могу объяснить. У меня было чувство… предчувствие… со мной такое бывает… в общем, глупо все вышло. Я не могу объяснить. Просто мне вдруг стало страшно. Такой приступ паники… – Она обернулась ко мне, ее взгляд умолял о прощении. – И еще я хотела спросить, ты действительно хочешь писать мой портрет? Ты тогда не шутил? Это Бренда, моя подруга с работы. Я тебе про нее рассказывала. Если хочешь, можешь сделать и ее портрет тоже.
Бренда, которая, вполне очевидно, исполняла сейчас роль дуэньи, так и стояла в дверях, нервно поглядывая на меня. Наконец она набралась смелости и спросила, что я делаю на полу.
Я ответил, что борюсь со скукой, вернее, уже не борюсь, потому что она победила, и процитировал строфу из Бодлера:
Rien n’égale en longeur les boiteuses journées,
Quand sous les lourds flocons des neigeuses années
L'Ennui, frait de la morne incuriosité
Prends les proportions de l'immortalité[7].
Кэролайн слушала как завороженная.
– Это французский! – сказала она. – Я учила французский в школе.
– Это Бодлер.
– Да? Мы его не проходили.
Вялым взмахом руки я предложил им обеим присоединиться ко мне на полу и понаблюдать за игрой отраженного от реки света, отблески которого переливались на потолке зыбкой золотистой рябью. Мне показалось, что им понравилась эта мысль. Однако они рассудили, что пол у меня недостаточно чистый, и Кэролайн взяла меня за руку и попробовала поднять на ноги, заявив, что нельзя быть таким ленивым. Бренда ей помогла, и уже через пару минут Кэролайн отрядила меня делать чай.
Она совершенно не разбиралась в живописи, и, по-моему, ей представлялось, что я сейчас выпью чаю и сразу примусь за ее портрет маслом. Но у меня не было ни одного загрунтованного холста, и даже если бы холст был, я никогда не сажусь за картину, не сделав хотя бы два-три предварительных эскиза. Поэтому я взял все, что нужно для карандашных набросков, и, поскольку в тот день было солнечно, мы вышли на пристань. Усадив Кэролайн на швартовую тумбу, в общем-то не предназначенную для сидения со всеми удобствами, я приступил к работе. Бренда смотрела на нас с нескрываемой завистью, и уже очень скоро вокруг собралась небольшая толпа из матросов и докеров, которые отпускали лестные замечания по поводу внешности Кэролайн и не столь лестные – относительно моих рисунков. Когда я работаю над портретом, я люблю, чтобы натурщики разговаривали, и специально стараюсь их разговорить. Для того чтобы портрет получился, мне нужно узнать человека как можно лучше. К тому же, когда человек говорит, его лицо оживает. Поначалулицо Кэролайн было почти «безответным», то есть безжизненным и пустым, но когда она разговорилась и вокруг собралась толпа восхищенных поклонников, она вся расцвела и наполнилась жизнью.
Сам я говорил мало, мне нужно было сосредоточиться на рисунках, но время от времени я задавал Кэролайн вопросы, чтобы она не молчала. Собственно, всю основную работу предстояло исполнить ей. Это она, а не я должна была передать частичку себя своему образу на портрете. Предыдущий портрет я писал с Оливера. Оливер тогда заявил, что, с его точки зрения, это нелепо: тупо сидеть и позировать, тем более когда тебя заставляют рассказывать ни о чем на протяжении всего сеанса. Но поскольку ему всегда нравилось все нелепое, он сказал, что, пожалуй, попробует учредить что-то подобное у себя: приглашать в дом людей и сажать их «позировать» для его романов и рассказов. В частности, он очень надеялся, что Моника согласится побыть для него натурщицей, и тогда он сумеет найти правильные слова для описания ее задницы.
Но я снова отвлекся. Что касается женщин, до сих пор я общался исключительно с дамами полусвета, певицами из ночных клубов, актрисами и проститутками. Кэролайн пришла из другого мира. Ее счастливое детство, жизнь в родительском доме, школьные розыгрыши, работа в конторе с ее мелкими огорчениями и радостями, ее любовь к собакам и кошкам, увлечение любительским театром и танцами, ее коллекция кофейных кружек и мечта научиться портновскому делу – для нее это было естественно и нормально, а меня повергало в недоумение пополам с тихим восторгом. Неужели так можно жить! А если да, почему я тогда не хожу в театральную студию и в танцевальный кружок? Что мне мешает?
Поднялся ветер, стало заметно прохладнее. Буквально за считаные секунды серые тучи затянули все небо, но я успел сделать несколько снимков. Натурщики не понимают, в чем смысл фотографий. Я фотографирую не для того, чтобы потом тупо скопировать снимки на холст. Мне не нужно полное подобие, мне нужно то, что лежит за пределами внешнего сходства. Для того чтобы работать с незримым, надо сначала увидеть зримое.
Кэролайн много рассказывала о себе. Сказала, что хочет отправиться в путешествие, и чтобы обязательно с волнующими приключениями. Ее глаза горели восторгом. Первое приключение уже состоялось: художник-сюрреалист пишет ее портрет. Мы вернулись ко мне, и я предложил девушкам виски, чтобы согреться. Кэролайн понравилась моя картина с безногой негритянкой над Ротерхитом. Она сказала, что это «классно», но Бренда была в тихом шоке. Кэролайн пообещала, что придет в следующую субботу. Я сказал, чтобы она надела то же самое синее платье. Она подставила мне щеку для поцелуя. Потом мы с Брендой пожали друг другу руки.
В следующую субботу она пришла рано и одна, без подруги. Я сразу же сел за мольберт. Я умею работать достаточно быстро, но только когда иллюстрирую книги, а когда пишу маслом, дело идет очень медленно. Я работаю тонкими кисточками из коровьей шерсти, в манере мелких мазков, настолько частых, что они сливаются в сплошной тон. Я очень тщательно прописываю все детали и стараюсь создать ощущение одинаково яркого света, разлитого по всей плоскости холста. Несмотря на модернистские сюжеты моих картин, моя техника, как отмечали некоторые критики, держится в рамках традиции так называемых фламандских примитивистов, в частности братьев ван Эйков.
Приступая к портрету Кэролайн, я хотел прежде всего передать на двухмерной плоскости ощущение живого, объемного тела, которое осознает свое место в пространстве и заполняет его целиком. Сперва я решил, что она – не отсюда, с другой планеты, хотя, конечно же, все было с точностью до наоборот. Это я прибыл на Землю из какой-то далекой галактики и теперь наблюдаю за жизнью земных обитателей своим озадаченным инопланетным взглядом – я здесь чужой, ни к чему по-настоящему не причастный, и самые обыкновенные явления и вещи повергают меня в недоумение. Но я снова отвлекся. Я хотел передать на картине всю полноту ее плоти и поэтому спросил, не согласится ли она позировать мне обнаженной. Кэролайн отказалась, и меня это даже обрадовало. На самом деле, если бы она согласилась, я бы, наверное, огорчился. Мне нравилась ее pudeur[8].
Но я придумал один хитрый ход, как обойти ее категорическое нежелание раздеться.
На этот раз мы остались в комнате, поскольку мне не хотелось устраивать на пристани представление с мольбертом, палитрой, раскладным стулом и прочими атрибутами живописца на выходе. В помещении было жарко, лицо у Кэролайн потело, и она периодически прерывала сеанс, чтобы припудрить носик. Но даже когда мы садились работать, она постоянно вертелась, ее взгляд беспрестанно блуждал по моей художественно захламленной студии, и как я ее ни упрашивал посидеть хоть минуту спокойно, ей все равно не сиделось на месте.
Она много рассказывала о своем детстве и о том, как она представляет себя в роли матери. У нее будет много детей, и она будет очень хорошей мамой. Я задавал ей вопросы, побуждая ее говорить, но не особенно вслушивался в ответы, думая о своем. Для меня работа над этим портретом была неким магически-эротическим действом, формой взаимного обольщения, когда ее ускользающий образ, пойманный мною в ловушку красок, захватит в итоге меня самого и уже не отпустит, и я обрету в ней свое отражение. Это было почти как мистический брак из алхимических рукописей, когда черный король восходил на любовное ложе с белой королевой внутри стеклянной реторты и плодом этого царственного союза был фантастический гермафродит, предстающий во всем своем ярко-красочном великолепии.
Я не хотел выражать в этом портрете себя. Наоборот, я хотел от себя отказаться, устраниться настолько, чтобы потом, уже в самом конце, объявить с полным правом: «Это не я. Это был кто-то другой»[9].
Я окунался все глубже и глубже в это предельное самоотречение. Увы! Мне не удалось поработать и двух часов – сеанс был прерван неожиданным появлением Оливера.
Он сказал, что зашел, чтобы забрать свою трость с вкладной шпагой. Он удивился, застав у меня незнакомую женщину, и как-то не слишком обрадовался, когда я представил ему Кэролайн. Однако манеры Оливера всегда были безукоризненны.
– Так вы и есть та безумно красивая, но невидимая машинистка! А я Оливер Зорг, писатель. – Она не ответила, и он добавил: – Я еще не известный писатель, но собираюсь им стать. Кстати, у вас нет знакомых по имени Стелла?
Кэролайн покачала головой.
– Как жаль… Вы точно уверены, что у вас нет сестры, которую звали бы Стелла? Понимаете, я решил завести новый роман. Все равно с кем. Лишь бы ее звали Стелла.
И Оливер разразился пространной речью: рассказал, как он влюбился в таинственную Стеллу с планшета на спиритическом сеансе, и как он провел несколько дней за городом, в совершенно роскошном особняке, и очаровательная chatelaine[10] была от него без ума, и он тоже был без ума от нее, но у них не могло ничего получиться, потому что есть люди, которые просто не могут быть вместе. Кэролайн, наверное, знает, как это бывает?
Он достал золотой портсигар – объявив, что это подарок Эмеральд Кюнар, – и предложил Кэролайн сигарету. Кэролайн не курила. Оливер сказал, что ей следует познакомиться с Эмеральд. Он говорил скромно потупившись, вперив взгляд в свои руки, сложенные на коленях, но этот ход не сработал.
Кэролайн просто не знала, кто такая Эмеральд Кюнар. Тем не менее, когда прошла первоначальная настороженность, Кэролайн подпала под искрометное обаяние Оливера. Он сидел с видом красавца актера, который пользуется неизменным успехом у женщин, и обращался ко мне поверх плеча Кэролайн, а она даже не замечала, что он относится к ней свысока. Когда Оливер общался с женщинами, его взгляд всегда становился не то чтобы страдальческим, но каким-то тоскливым, и он прибегал к запредельной учтивости и лести, чтобы защититься от потенциальной агрессии с их стороны.
Помню, в тот день, перед тем как зайти ко мне, Оливер ходил в кино, на последний фильм Чаплина «Новые времена» – его первый фильм со звуковым сопровождением. В агиологии сюрреализма Чаплина почитали святым: за его эксцентричный комедийный талант и страсть к куннилингусу. Оливер пустился в ортодоксальные рассуждения и процитировал избранные отрывки из «Руки прочь от любви!», памфлета Луи Арагона в поддержку «маленького человечка». Я, однако, питал органическое отвращение и к «маленьким человечкам», и к их дешевому, безвкусному юмору, и мы с Оливером затеяли яростный спор, во время которого Кэролайн сидела молча, и ей явно было неловко.
Обсуждение сцены с людьми-автоматами на заводе вылилось в дискуссию о будущем. Каким будет мир в 1950 году? И найдется ли там место нам? (Этот вопрос мы обсуждали почти на каждом собрании братства, хотя всегда лишь умозрительно. Никто из нас не рассчитывал дожить до сорока, а Нед, помнится, как-то провозгласил, что умрет в тридцать три года, в возрасте истинных революционеров, Иисуса Христа и Сен-Жюста.) Однако в тот майский день 1936 года мы втроем воображали себе футуристический мир грандиозных больших городов, составленных из небоскребов и зиккуратов и расчерченных спиралями скоростных автострад. Помимо автомобилей, в качестве транспорта будут использоваться небольшие летательные аппараты, курсирующие от башни к башне. В 1950 году Британия станет республикой под управлением Контролеров, осуществляющих руководство крупными технико-экономическими корпорациями. Оливер изменит своему призванию и будет писать пропаганду и речи для Контролеров, и я тоже предам идеалы юности и стану (стыд и позор!) членом Республиканской Академии. Когда Оливер спросил Кэролайн, кем она видит себя в технократическом мире будущего, она смутилась и ответила, что не знает. Ей хочется просто жить где-нибудь за городом, в своем доме, и чтобы у дома был сад и в саду цвела жимолость.
Потом Кэролайн сказала, что ей пора. Я проводил ее до выхода из подъезда. Она пообещала прийти в воскресенье и снова подставила мне щеку для поцелуя.
Когда она ушла, Оливер расслабился.
– Значит, это и есть твой objet trouvé – femme trouvée, я бы даже сказал. Ничего так изделие, ноги, фигура… в общем, приятная форма для бревнышка, сплавленного по реке, только, пожалуй, не стоит его вылавливать. Пусть плывет себе дальше. Она не для тебя.
– Что значит – не для меня?
– Нет, ты ее соврати в любом случае. Девочке явно не помешает, чтобы ее как следует развратили. Но если ты человек искусства и принимаешь искусство всерьез, тогда принимай всерьез жизнь, которая станет предметом искусства. Все, по-настоящему значимое для писателя или художника, случается с ним в возрастном промежутке между шестнадцатью и двадцатью пятью. Все, что будет потом, это лишь переработки, усовершенствования, вариации, подстрочные примечания и воспоминания о былом. Поэтому, пока мы еще молодые, нам нужно суметь взять от жизни как можно больше. И боюсь, что интрижка с «маленькой мисс машинисткой» не входит в понятие насыщенной, интересной и полной жизни.
Оливер пристально смотрел на меня. Я молчал. В таком неловком молчании мы просидели, наверное, пару минут, а потом Оливер встал и подошел к мольберту. Я не показывал Кэролайн, что я делаю с ее портретом, так что Оливер был первым, кто увидел мою работу.
– Тем не менее должен признать, что портрет получается великолепно. Браво!
«Стриптиз», наверное, самая известная из всех моих картин. Я никогда не соглашался ее продать, тем не менее она выставлялась на выставках неоднократно. В «Стриптизе» я изобразил Кэролайн женщиной с телом из синей ткани, причем специально старался придать ее лицу, ногам и предплечьям текстуру хлопчатобумажной материи. Ее перчатки и платье я раскрасил в тонах живой плоти, так что сразу становится ясно, что женщина на портрете одета в наряд из человеческой кожи. Мне много раз говорили, что эффект создается волнующий, даже тревожный.
Кэролайн сдержала свое обещание и вернулась на следующий день. Она ни разу не слышала, чтобы люди спорили о кино так, как спорили мы с Оливером. Ей хотелось побольше узнать о его несбывшемся романе с прелестной хозяйкой загородного поместья, но я решил, что не буду потворствовать буйным фантазиям Оливера и участвовать в его живописных выдумках.
– Нет никакого романа, и никакого поместья с прелестной хозяйкой. Он все придумал. Даю голову на отсечение, что Оливер – гомосексуалист.
Ее глаза широко распахнулись.
– Никогда не общалась с гомосексуалистом. Во всяком случае, так, чтобы знать, что он гомосексуалист. (Еще одно волнующее приключение!) Мне показалось, что он очень милый, но я хотела спросить… У тебя все друзья такие?
– Какие такие?
– Такие же странные и говорят о таких странных вещах?
Мое «нет» было вполне искренним, потому что раньше я как-то об этом не думал, но теперь вдруг задумался и понял, что Оливер был, наверное, самым нормальным из нашей компании. Я решил, что, пожалуй, не стоит знакомить Кэролайн с нашей Серапионовой братией. Как бы то ни было, я принялся задавать ей вопросы о ее театральной студии, а сам занялся портретом уже всерьез. На этот раз, когда Кэролайн уходила, я сказал, что мне нужно узнать ее ближе, для того чтобы портрет получился. Она улыбнулась и согласилась встретиться со мной в среду вечером, потому что по средам их отпускали с работы пораньше.