Не помню, сколько мне исполнилось тогда. Определённо, я была старше подростка, но значительно моложе возраста, когда в одиночку справляются о нише, уготованной тебе в мире грёз и возможностей. Признаться, в те далёкие годы люди виделись мне экраном кинематографа, а их истории – фильмом, воспринимаемым исключительно верой на слово. Эта вера не давала беспристрастно заглянуть за кулисы правды, раскрывающей личность тех, о ком рождаются сплетни. Однажды та невероятная правда полностью изменила мою жизнь.
Случилось это благодаря человеку, чьё имя в творческих кругах нашего времени произносят возвышенно, не скрывая восторга и трепета; тем не менее, имя до сих пор не утратило и осудительной репутации в глазах светского общества. Разумеется, мало кто знал его как Джеймса Кемелли; да и гения, подспудного в недрах своеобразной его натуры, в те годы удалось разглядеть не многим.
Пожалуй, первое, что приходит на ум о человеке с прозвищем Сатана, включает в себя безнравственность поведения и притягательную внешность повесы; возможно, некоторые вообразили бы вместо глаз у него пылающие угли, а также языки пламени, бьющие из ушей. Совершенно не таким созерцала Джеймса Кемелли я. И прежде, чем увидеть Джеймса воочию, я столкнулась с порочащей критикой семьи Гвидиче и её близкого окружения.
Дело обстояло в сентябре. В Италии намечался ежегодный праздник винограда, и мой пожилой дядя Джузеппе взял меня с собой в гости к тетушке Адалии. Вот уже десять лет она справлялась с плантацией в одиночку после того, как овдовела, и дядя с удовольствием навещал её. День нашего приезда выдался жарким. Безоблачное небо томилось под золотом солнечных лучей. Обед был накрыт в кирпичном, обветшалом доме с тремя этажами, типичном для сельских плантаций. Стол ломился изобилием, коим тетушка славилась на протяжении многих лет. В её итальянской натуре – впрочем, как и в характере остальных участников ужина – присутствовали гостеприимство и почитание стародавних традиций, одна из которых гласила, что друзья и соседи приравниваются к степени кровного родства. По той самой причине за столом присутствовали не только члены семьи Гвидиче: Антонио (младший из трех сыновей тети Адалии) с женой Доротеей и малыми продолжателями рода: мальчиком Орландо и девочкой Лукрецией; но и Агостина Медичи с дочерями: Летицией и Каприс. Беседа шла оживленная. Говорили о познавательных поездках дяди Джузеппе по Европе, обсудили предстоящий праздник. Потом дядя Джузеппе вышел на улицу, желая искурить табаку, за ним – Антонио, а тётя Адалия внесла ризотто и передала его по кругу.
Я глядела на неё с любопытством незнающего. Хотя уважаемая вдова была старше дяди Джузеппе, она сумела сохранить, как принято выражаться в Италии: «bella figura1». При этом она обладала неприметной наружностью: мелкие серые глаза; такие же серые волосы, гладко зачесанные в пучок, а нос выглядел слишком крупным на фоне аккуратного овала лица. Она получила прекрасное воспитание; чопорность нравов её родителей была взята за основу её благопристойности, и с годами те принципы и привычки лишь укоренились в ней завидной частотой проявления в свете. Впечатление тетя Адалия производила суровое. Строгость голоса, присущая ей, останавливала любую откровенность собеседника, порой вводила в ступор, и лишь мягкие черты её лица, измаянные солнцем, зачастую спасали положение.
В отличии от пышнотелой тёти Адалии Агостина Медичи выглядела утомленной, высохшей, сморщенной, как курага. Её тонкие губы; морщины, обтянувшие кожу наглядной сетью, служили намёком на скорую старость. Впавшие, будто Желоб Тонга, щеки её обнажали скулы. За счёт уродливой худобы платье сидело на ней свободно и безвкусно. Зная в какое болото, отнюдь не красящее женщину, тащит её время, она всячески старалась компенсировать невзрачность лица слоем розоватой пудры. Без малейшей прозорливости в её темных глазах различалась злоба на всё насущное; от её колкого, пронзительного взгляда хотелось спрятаться. Она пристально посмотрела на тётю Адалию, севшую за стол, и разговор поменял истоки.
– Уильям Кемелли уже приехал? – хладнокровно осведомилась Агостина.
Тётя подняла на неё свои выцветшие, благородные глаза.
– Нет, он будет к вечеру. Похоже, прибытие поезда задерживается.
– Слава пресвятой Мадонне! – Агостина Медичи перекрестилась. – Мы избежали отвратительного общества и неизбежного скандала!
За нерадивым диалогом женщин прослеживалось некое волнение, охватившее присутствующих. Глаза Каприс засверкали; она силилась скрыть довольную улыбку, но едва ли. Летиция, напротив, была необычайно робкой, и после упоминания о семье Кемелли взгляд её стал до предела смущённым. Тогда я не понимала, что оживлённую реакцию невест на выданье вызвал вовсе не синьор Уильям, а другой человек. Я старалась держаться беспристрастной; однако, та атмосфера, что повисла в те минуты, толкала меня вопросом излиться наружу.
– Что плохого в обществе этого человека?
С немалой долей высокомерия взирая на меня, Агостина сделала глоток сухого вина, так и не удостоив ответом.
– И не спрашивай, Белла… – с откровенным пренебрежением сказала тётя. – Мало кому приятно об этом вспоминать.
– Верно, Ада! – подхватила Агостина. Сделав паузу, она процедила с презрением. – Поговаривают, Уильям вновь привезёт этого мерзкого дьявола?..
Её сухощавое лицо исказилось отвращением, а руки потянулись за салфеткой, уголками которой затем она промокнула манерно вытянутые губы.
Летиция опечалилась, сильнее опуская голову, а Каприс вспыхнула глазами.
– Мама! Прошу, не говори так о нём!
– Не влезай, Каприс! – Агостина заимела оскорбленный вид. – Где твои манеры?! Пожалуй, Европа вытрясла из тебя сущность благовоспитанной Италии!
В дверях появилась Тереза – чернокожая, пышная, точно взбитая перина, женщина в годах. Она была дочерью торговца полотном, замуж не вышла и работала на плантациях Гвидиче и дома синьора Кемелли бог знает сколько времени. К числу её прелестей любой бы отнёс широкую, бесподобную улыбку: зубы ровные, крупные и белоснежные. Я бы, скорее, подчеркнула момент, когда её мясистые щеки в процессе улыбки или смеха заслоняли разрез больших, на выкате, чёрных глаз. Она была немного прозаична, и в то же время необычайно мила в белых, размашистых юбках и серой чалме.
Тётя Адалия любезно пригласила Терезу отобедать с нами. Поставив блюдо поркетта2 на стол, Тереза сказала:
– Не желаю участвовать в балагане жалких сплетен. Вы снова судите бедного мальчика, а ведь он наполовину сирота!
– Его никто не судит, Тереза! – деликатно поправила тётя Адалия. – Поступки этого англичанина давно перешли все мыслимые границы. Вспомни, в том году он испортил половину урожая, когда его беспардонный конь пустился по виноградникам.
– Ничего удивительного: каков хозяин – таков конь! – добавила Агостина, порождая волну смеха, которой заразилась тётя, а Тереза, обиженно всплеснув руками, ретировалась на кухню.
Когда смех перестал сотрясать столовую, и несколько минут все молча разделывались с поркеттой, с улицы вернулись дядя и Антонио, вдохновляя женщин снова говорить о богатом урожае винограда и благодати южной природы.
После такой непонятной дискуссии во мне взыграло любопытство, способное подчинить себе любого беспристрастного наблюдателя. Меня стало интересовать семейство Кемелли, и в продолжении дня я искала возможности расспросить Терезу о синьоре и его дьявольском спутнике.
Когда мне все-таки удалось улучить время наедине в просторах столовой комнаты, Терезу обуяло исступление.
– Мой бедный мальчик, – причитала она, – судьба с ним так жестока! Ох, чувствуя я, погубят они коня!
Тереза перескакивала с одной мысли на другую, продолжая натирать посуду.
– Я так понимаю, Уильям Кемелли родом из Англии. Зачем ему понадобилось обзаводиться плантацией в Италии?
– Синьор Уильям был женат на Бьянке. Её покойный отец, дон Диего, оставил ей плантацию в наследство, – мягкий голос Терезы окрасила горечь. – Когда бедняжка умерла, Уильям забросил усадьбу. Знала бы ты, какой чудесной, кристально чистой души была Бьянка! – Тереза замялась. Её задумчивые глаза опустились на тарелку, затем поглядели в окно. – Ох, и погубят они коня!
Было довольно трудно уследить за ходом бегающих мыслей Терезы, и я старалась упорядочить полученные сведения.
– От чего умерла Бьянка?
– Заражение крови, кажется. Уильям тяжело перенес трагедию. Он забрал бедного мальчика в Англию сразу после похорон. Я видела, как синьор переживает, и предложила оставить Джеймса здесь, под моим присмотром. Уильям пророчил сыну грандиозное будущее и отдал его учиться в Лондоне. Теперь они приезжают редко, в основном на праздник винограда.
Я молча вникала. Терезу охватила охота говорить.
– В прошлом году Джеймс купил лошадь. Помню, как говорила ему: «Зачем такая нужна? Глазища чёрные, непроглядные, точно бездна. Ещё уродлива на один глаз. А сама, как смерть – жуткая!». А Джеймс полюбил её, – после недолгой заминки Тереза добавила, – да… думаю, полюбил…
Неуверенность её заявления смущала. Могло показаться, в сказанном Тереза убеждает себя, нежели меня.
– Почему Джеймса считают дьяволом? – спросила я, дотирая последнюю тарелку.
Тереза махнула рукой.
– Чепуха! Они несправедливы к нему. Пх! Возомнили, что он родом из преисподней… А ведь он бедный мальчик! Как же ему нелегко!
После того разговора с Терезой стало понятно, что она была вдохновлена Джеймсом Кемелли, как мир искусства вдохновлен Сандро Боттичелли3 и его несравненной Венерой. Я прониклась к Джеймсу, ещё не видя его.
Казалось бы, тайна исчерпала себя, но не тут-то было…