Уже спустя многие годы меня спрашивали: каким вам виделся великий гений Джеймс Кемелли? Я затруднялась дать конкретный ответ. Наши беседы были мимолетны, а выводы запутанны. Описать в двух словах противоречивую натуру, в которой по юности блуждал сам гений, было невозможно. На первый взгляд Джеймс представлял собой обычную геометрическую фигуру, мало отличную от других фигур, живущих по законам науки и повинную общим правилам. На самом деле это было заблуждение. Стоило лишь углубиться в биографию, знакомую единицам, и становилось понятным, что та повинность Джеймса была наигранной видимостью. Ввиду некоторых сил, упомянутых им в одном из наших разговоров и понятую мной значительно позже, видимость сохранялась многие годы. Но никакая сила невластна спасти урожай от налетевшей саранчи. Джеймс служил урожаем для несравненного дара, который будто саранча зародился в теле младенца и остался пожирать его до конца бренных дней.
Избирательность памяти – вещь уникальная. Признаться, начинаю забывать многие встречи, суть разговоров; иногда не помню, куда положила свои очки для чтения или записную книжку; зато воспоминания, связанные с Джеймсом, не боятся палача, именуемого временем. Они будут существовать в памяти, пока дышащее тело не покинет жизнь.
Я помню, как сейчас, тот день, когда отсиживалась в шкафу кабинета Кемелли. Ноги дрожали, тело бил озноб от стыда возможной развязки. К счастью, мне удалось остаться незамеченной. Я проскочила в гостиную к парадной двери как раз, когда Джеймс спускался по лестнице.
– Вы снова пришли читать мне нотации? – спросил он сухо. – Спешу огорчить: сегодня я в ужасном расположении духа.
То было правдой: Джеймс был необычайно хмур; редкие бесформенные брови сдвинулись, а в глазах жила пустота.
– Нет, я пришла отдать вам это.
Я протянула ему письмо Летиции. Джеймс устало посмотрел на него, вялым движением взял послание и тут же порвал его пополам, протягивая назад его кусочки. Я остолбенела, глядя на изничтоженное письмо, на которое Летиция возлагала святую веру. Джеймс отошёл к патефону у дальней стены, где располагался секретер с ящиками, и поставил музыкальную пластину. По комнате разнеслась торжественная мелодия «Времена года. Осень8». Точно прикованная, я стояла на месте, стараясь вернуть себе дар речи и способность формулировать вопросы. Джеймс не отрывал глаз от крутящейся пластинки.
– Вам не интересно, что там написано!? – удивленно спросила я.
– Мне всё равно.
– Даже не спросите от кого оно?
– Я не жду писем. Всё равно.
– А я скажу от кого. Может, тогда вы задумаете все-таки его прочесть.
Не дожидаясь моего ответа, Джеймс открыл ящик секретера и достал стопку писем, связанную шпагатом.
– Вот, прочтите… если вам любопытно, – Джеймс небрежно швырнул её на круглый стол. – Уверен, автор у них один и тот же.
Я взглянула на верхнее письмо. На белом запечатанном конверте посередине красивым, прилежным почерком выведено: «Джеймсу Кемелли». Казалось, каждая буква обычного имени несла в себе ту безвинную прелесть любви, что переполняла душу отправителя. Когда Каприс говорила о письмах Летиции к Джеймсу, я полагала, она отправила одно, два письма – не более. На деле их было порядка шестидесяти! Я подняла глаза на Джеймса. Он выглядел отчужденным, изредка касаясь указательным пальцем играющей пластины. В его глазах не было ясности и фанатизма к загадочным фразочкам, вносящим путаницы в сознание тех, кто состоял с ним в диалоге. Душа словно покинула его тело, и слова «мой бедный мальчик» из уст Терезы подошли бы как нельзя кстати. Мне не терпелось разобраться в его личности так, как это делает врач, надеясь сыскать недуг у тяжелобольного. Я смотрела то на него, то на стопку нераспечатанных писем.
– Вы не вскрыли ни одного конверта?
– Одно вскрыл и пожалел об этом.
Наш разговор прервал стук в дверь. С каждой секундой он становился громче. Лицо Джеймса возвращало себе ровный тон повседневности; он даже не сдвинулся с места. А неизвестный гость продолжал настойчиво тарабанить.
– Разве не слышите, в дверь стучат? – не выдержала я.
– Пускай.
Он говорил сухо, равнодушно, точно рот открывался без его воли на то; только потому, что из мозга поступали нервные импульсы. Я продолжала взывать к его совести.
– Открывать в вашем доме я не могу. Так не принято!
– Так не открывайте же.
Стук не прекращался, и спустя несколько мгновений, не выдержав, я повернулась к двери и открыла её. Не растрачиваясь на любезности, в комнату влетела Каприс, возбуждённая и румяная от досады, что ей не оказали должного внимания. Приравнивая меня к мебели роскошной гостиной, она даже не взглянула в мою сторону и сразу метнулась к Джеймсу. Её яростное лицо обдавало ненавистью.
– Тебе сложно открыть? – взревела она.
Джеймс не потрудился поднять глаз, отвечая монотонной холодностью.
– Убирайся к дьяволу.
– Это после того что с нами было?!
Для большей убедительности Каприс громко кричала, размахивая руками. Право, женские истерики так банальны!
– После того, как я жестоко истязал тебя?
Я поняла, что Джеймс хотел отмыться от грязи сплетен Каприс, вылитой на него.
– Нам нужно поговорить, Джеймс, – Каприс замялась, вероятно вспомнив, что я нахожусь за спиной. – Белла, я попрошу тебя выйти.
– Она останется, – тем же пренебрежением ответил Джеймс. – Хочешь – говори, нет – убирайся.
Каприс была поражена, и я – не менее. Джеймс не заботился о манерах. Застывшая гримаса на его ехидном лице была многозначна, и рассудить её не всякий мог. Думается, Джеймс был рад случаю вдоволь потешиться; и в то же время предпочёл бы никогда в жизни не открывать дверь ни для одной из дочерей Медичи. Они забавляли его и навивали скуку.
Каприс ломала руки. Её всклочному характеру смущение было неприсуще, но тогда ей было неловко вести в открытую довольно личную беседу.
– Джеймс, ты так жесток ко мне… Нам было так хорошо вместе. Вспомни, той ночью ты говорил, что у меня есть всё, чтобы увлечь мужчину и подчинить его себе. Ты ошибся… я невольна перед тобой и твоим равнодушием. Прошу, сжалься! Неужели ты не видишь, как я беспомощно влюблена в тебя?
Джеймс поразмыслил с минуту.
– Вижу… что не влюблена. Твои чувства лишены искренности и напитаны ядом. Они иного характера, нежели о котором говоришь ты.
– Чушь! Я люблю тебя!
– Нет. В тебе говорит дух лидерства. Ты хочешь затмить сестру и доказать всем, что ты лучше её. А теперь уходи.
– Ты женишься на ней? Она тебе больше по нраву? Как ты можешь так поступать со мной после того, как я отдала тебе свои честь и достоинство? Подарила тебе всё, что у меня было! Играла в твои грязные игры! А теперь ты выбросил меня, как использованную шляпу, и такой чистенький, с незапачканной репутацией пойдешь под венец с моей сестрой, сделав вид, что ничего не произошло?
Джеймс не обмолвился, хотя Каприс продолжала сыпать бессмысленными вопросами, кидаясь то к нему, то по комнате, как дикая свирепая кошка. Она была крайне уязвлена. Её лицо исказилось злобой и досадой, и, наблюдая за ней, я никак не могла взять в толк, почему Каприс заслуживала многочисленные симпатии мужчин. Должно быть, многие различали в ней пыл и красоту. Но тот пыл обладал разрушающим действием, а красота была корыстной приманкой. Как только появлялся поклонник, Каприс впускала в него жало коварных помыслов, обесточивала и забирала силу. В природе так расчётливо поступает самка богомола, уничтожая того, кто некогда был ей близок плотью. Помимо корыстолюбия в Каприс присутствовала ещё одна утомительная особенность – её было слишком «много» во всем: в разговоре, где болтала громче всех; в действиях и взглядах, которые расточала с пристальной дотошностью охотника. Дома будто бы всё вертелось только вокруг неё, и порой казалось, старшие Медичи забывали, что у них есть ещё и младшая дочь Летиция. То, что безвозмездно прощалось Каприс – другой не сходило с рук. Летиция была довольно смиренной, чтобы оказывать неуважение к старшим, что объяснялось проживанием на родине. Каприс в детстве перенесла тяжёлый грипп и долго лечилась в Германии. Это оказало существенное влияние на формирование пренебрежительного поведения. Порой она забывалась, что перед ней не обычная немка-горничная, а почитаемые родители, ровно как в те минуты позабылась, что непристойно столь вызывающе вести себя в доме постороннего мужчины.
Джеймс продолжил сохранять молчаливую позу. Его равнодушие удивляло. В той картине жестокого романтизма различалась нерушимая власть мужского самообладания, сковывающая льдом безразличия, а также ничтожность человеческого духа. Мы – рабы мыслей, иллюзии чувств. И беспомощность Каприс служила наглядным примером слабости. До конца я не могла судить о водах, наполняющих её внутренний мир. Откровению со мной она поддавалась только, когда дело касалось сводной сестры. Кроме того, много ли я смыслила в любви в те годы? Был ли тот случай проявлением любви или нелегкой погоней за первенство – оба варианта выглядели убого.
В конце концов Каприс сдалась.
– Женившись на ней, ты разобьешь моё сердце… – пролепетала она.
– Мне всё равно на тебя, твои чувства и твою мольбу. Проваливай к дьяволу.
Не умея достойно терпеть поражение, Каприс огляделась по сторонам и, увидев стопку писем на столе, схватила связку и швырнула на пол – это последнее, чем она могла смягчить рану ужаленного самолюбия. Джеймс повернул голову в ту минуту, когда Каприс, оттолкнув меня в сторону, вылетела из дома Кемелли, захлопнув дверь.
– Что вы об этом скажите? – спросил Джеймс, растягивая на губах таинственную улыбку.
– Это отвратительно! – воскликнула я. – Вы были непростительно грубы с Каприс.
– Я лишь вёл себя так, как позволяла она. Это дешевый спектакль, не более. Она слишком вжилась в одну роль, чтобы другие играть талантливее.
Те слова Джеймса открыли мне тогда глаза на причину его безжалостности к Каприс. Я часто задумывалась над ними и, наконец, поняла, что главный кирпичик, благодаря которому строится та или иная связь между двумя людьми – это присутствие в них чувства самодостоинства, уважения самого себя, границ дозволенного. Согласно этому на подсознательном уровне оценивается самомнение другого человека и выбирается соответствующая модель поведения по отношению к нему. Есть в этом некая зеркальность: что отдаешь в мир, то и получаешь.
Джеймс долго наблюдал за Каприс. Сама того не замечая, она потеряла к себе уважение тем, что позволяла издеваться над собой – именно так Джеймс и поступал, напоминая картину, где самый кровожадный хищник прежде, чем кинуться на жертву, сначала изучает её, ищет слабые стороны, сопоставляет силу своей силе. Ни с одним львом не станет сражаться гиена; трусливо поджав хвост, она умчит в прерии и станет выжидать. И, только когда лев ослабнет, она снова кинется в борьбу за лидерство…
– Почему вы избегаете Летицию? – вдруг спросила я.
– Прочтите одно из писем, – предложил Джеймс. – Неважно какое. Уверен, они похожи как две капли воды. Возможно, тогда ваш вопрос станет бесполезным.
Мне вспомнился дядюшка Джузеппе, который с детства прививал мне элементарные нормы; он говорил: «Нельзя читать чужих писем. Письмо обладает особыми правами, и вникать в тайный смысл послания равносильно зайти в комнату чужого дома, где хозяин дома наг.» Джеймс был настойчив. Неясно, зачем ему понадобилось, чтоб я познала суть его интриг, все-таки я забрала последнее порванное письмо.
Выйдя из дома Кемелли, я застала Каприс на веранде. Она ходила взад-вперёд, покусывая пальцы. Завидев меня, она подскочила ближе и крепко обняла.
– Прости! Не знаю, что на меня нашло… Словно бес вселился! Я не хотела тебя толкать. Ты же понимаешь, я не могу обидеть…
Каприс замялась, и я не без иронии добавила.
– Калеку?
Она отстранилась, а в её круглых знойных глазах витало сострадание, от которого хотелось убежать.
– Говори. Не стесняйся! – сказала я, желая поставить её в затруднительное положение. А получилось совсем наоборот.
– Белла, мне правда жаль. Мы скоро выйдем замуж: я, Летиция… Тебе, наверно, обидно и больно смотреть на счастье других. Ведь вряд ли кто-то мечтает жениться на ущербной.
Слегка оторопевшая, я старалась проникнуть в беспардонные глаза Каприс. Она смотрела придирчиво, наглым взглядом бесчестия. Она была неглупа и вполне соображала, какую рану могла нанести подобными словами невольному игроку того антракта; она хотела отомстить мне за момент позора, свидетелем которого я стала.
– Ты знала, что женой Джеймса станет Летиция, а не ты, – неожиданно сказала я.
Каприс растерялась, пряча глаза. Я продолжала натиск.
– Ты соврала Летиции, что Джеймс женится на тебе, чтобы нанести ей удар. Вдобавок втянула в эту бесчестную игру доброе имя Терезы.
Каприс метнула на меня гневный взгляд.
– Не могла я сидеть, сложа руки. Джеймс неровня ей! Летиция – ангел, а Джеймс – сатана. Он обязательно её погубит!
– Ложь! Ты и не думала о сестре. Тебе хотелось досадить ей, и ты выбрала самый жестокий метод. Это гнусно и подло! Прежде, чем жалеть меня, пожалей лучше себя. Физическое уродство ничто по сравнению с моральным…